Kitabı oku: «Пепел Чернобыля. Дневник ликвидатора. Роман в четырех частях», sayfa 4
ПРИКАЗ №17 от 11.05.1986 г.
В связи с радиационно опасной обстановкой в городе Припяти, взятием города под полную охрану милицией приказываю:
Сторожа Припятьского городского комитета Компартии Украины гражданина Зубенко Михаила Андреевича освободить от исполнения обязанностей по охране здания горкома и направить его на постоянное место жительства к сыну в город Курчатов Курской области.
Член Правительственной комиссии по городу Припяти п\п П. Русенко
Когда сторож и Глухов вернулись, я вручил Михаилу Андреевичу приказ.
– А где печать?
– Моей подписи достаточно. Завтра в Иванкове решим все ваши проблемы. А сейчас садитесь в бронетранспортер, езжайте за вещами, а я вас здесь подожду.
Гримасы судьбы
Конечно, я блефовал. Но почему-то был уверен, что действовал правильно. Машина отвезла нас с Глуховым на станцию, а потом я попросил водителя отвезти сторожа в Иванков с моей запиской, чтобы его отправили к сыну в Курчатов. Кстати, с Михаилом Андреевичем я передал привет своему двоюродному брату Семену, который работал на Курской АЭС. Когда через несколько дней я позвонил Семену, он сказал, что Михаил Андреевич заходил, передал от меня привет, но очень ругал меня из-за того, что я увез его из Припяти. И сокрушался, кто же будет ухаживать за розами.
Тогда на правительственной комиссии случай со сторожем обсуждали. Председатель комиссии Борис Евдокимович Щербина распорядился проверить Припять, не остался ли там ещё кто-нибудь по такой же дурости каких-нибудь «завхозов», а может, по собственной глупости или беспечности. Мои действия в отношении сторожа Щербина одобрил, хотя на комиссии все вдосталь посмеялись над моим приказом.
Когда успокоились, Борис Евдокимович предложил ввести в Припяти службу коменданта города. Тогда комиссия решения не приняла, но в последствии к этом вопросу вернулись, и решение последовало. И тут случилась такая штука – пришлось мне в течение двух месяцев побывать в шкуре коменданта этого мертвого города. До сих пор не знаю, почему выбор пал на меня. Может, случай со сторожем сыграл какую-то роль?..
Я стоял на галерее онкоцентра, всматриваясь в звездное небо, но память всё ещё держала меня в Припяти.
Помню, подумал тогда, что вот сейчас увезем Михаила Андреевича, и город станет совсем пустым. Исчезнут и розы. Кто будет следить за ними? Смотрел я на них теперь уже совсем по-другому, ибо внутренне никак не мог согласиться, что розы – радиоактивны. Они ещё не все завяли. И даже пахли. Но уже было понятно, что и эта последняя жизнь в прежде энергичном городе скоро угаснет насовсем.
Через три месяца после моего посещения Припяти будет принята программа снятия дерна полностью со всей территории города и вывозки этого грунта в могильники. Силами нескольких батальонов гражданской обороны грунт будет удалён на глубину до 15 сантиметров. Вместе с ним выкорчуют все цветники, в том числе и розарии. Руководить этой нерадостной работой выпало мне.
Тогда стояло жаркое безоблачное лето. К осени все розы и другие цветы засохли, полегли под ветрами, заросли сорняком. Пока были клумбы, ещё жила какая-то надежда, что на следующий год, может всё образуется, и город вновь зацветет. Но с началом снятия грунта эта надежда растаяла, как кусочек сахара в стакане чая, оставив о себе лишь след в виде сладкого послевкусия. Видеть это было тяжко, не хватало душевных сил. Пусть и необходимое дело, а ощущалось оно, как противоестественное, варварское. Правда, деревья оставили. Всё равно город стал безликим, лысым. Взгляду не за что зацепиться. Серость и тишина. Мертвый город.
В конце 86-го в Чернобыль приехал и мой двоюродный брат Семен, тоже на ликвидацию аварии. Поведал мне грустную историю. Михаил Андреевич разминулся со своим сыном Игорем. За два дня до его приезда Игорь самовольно выехал в Припять за отцом. Но узнав, что отец уже у него дома в Курчатове, в безопасности, добровольно решил остаться в зоне. Игорь посчитал, что сейчас нужнее на блоке, он ведь прежде работал на ЧАЭС и знал то, чего, естественно, не могли знать приезжие специалисты. Встретились отец и сын через несколько месяцев, но не в Курчатове, а в Москве, в Воробьевской клинике, где Игорь лечился после переоблучения, и куда через некоторое время привезли его отца. Зимой Михаил Андреевич умер на руках у сына.
Позднее я познакомился с Игорем. Правда при печальных обстоятельствах – на похоронах Семена. Брат, хоть и двоюродный, но был для меня дороже всех других родственников. Тогда-то Игорь и рассказал, как умирал его отец. Михаил Андреевич всё время просился в Припять, кричал, чтобы отпустили, чтобы он смог утеплить свои любимые розы к зиме, а зима-то уже была в разгаре. Он верил, что розы будут жить и будет жить его любимый город.
Но нет теперь в живых ни города, ни Михаила Андреевича, ни его мужественного сына, ни моего любимого брата. И никогда уже не будет тех роз…
Афиши и лозунги
Припять окончательно стала жить совсем другой жизнью. Через некоторое время в городе расположилась немногочисленная комендатура, попозже разместился штаб «Припять», а в конце 1986 года постепенно начали занимать подходящие здания, подвергая их специальной обработке и реконструкции, структуры нового Объединения «Комбинат», который с 1987 года взял в свои руки управление 30-ти километровой зоной.
Когда вывезли всех жителей, у города словно вырвали сердце. Нет людей. Нет машин. Закрыты магазины. Кафе и столовые тоже. Дом культуры, городок аттракционов, гостиница, административные здания – всё обезлюдило. Потускнели, запылились, оборвались плакаты, вывески, объявления – эти осколки прежней жизни. Кое-где ещё висели щиты с афишами.
Странные афиши. Вот уже небывалая беда поразила город. Полным ходом идут спасательные работы. Действует штаб. Война покатилась. А ещё висели афиши о мероприятиях на 30-ое апреля и первомайские праздники.
Вот на афише приглашение на дискотеку, которая должна была состояться 30 апреля: «Воскресенье. Дискотека „Эдисон“. Начало 20—00». Думал ли Эдисон, что таким образом впишется в историю? Дискотек в этом городе уже никогда не будет.
На другой афише объявление о гастролях местного ансамбля: «По средам 16, 23, 30.IV. играет рок-группа ПУЛЬСАР. Вечера танцевальных программ». Слова-то какие! – Эдисон, Пульсар, как насмешки.
Третья афиша: «Вечер отдыха „Хорошее настроение“. 3 мая. Ждем Вас в танцевальном зале ДК». Помню шутка гуляла с черным юмором, чернобыльская (!): «Эдисон, Пульсар – плохие приметы, обещают хорошее настроение, а приносят беду».
У всех бывших жителей Припяти уже никогда не будет хорошего настроения.
Эти дни для припятчан, для жителей зараженных мест, для ликвидаторов, для всей страны навсегда стали Днями скорби и памяти. Правда один раз в год, один день. Память потихоньку растворяется в сегодняшней суете.
На крыше одного жилого здания стоял смонтированный из огромных букв лозунг на украинском языке: «Хай мирний атом буде робiтником, а не солдатом!». В переводе на русском звучит почти так же, как и на украинском языке: «Пусть мирный атом будет тружеником, а не солдатом!».
Не стал мирный атом на Чернобыльской АЭС хорошим работником. Лозунг приобрел обратный смысл. Однажды, уже в октябре, кто-то заклеил в первом слове этого лозунга вторую букву листом бумаги и на ней написал букву «У». Получился совсем другой смысл. И эта другая буква как бы поставила большую жирную точку многому, что нас тогда окружало, с чем мы связывали свою жизнь. Стало горько, очень горько.
На одном девятиэтажном жилом доме тоже из огромных букв был лозунг: «СЛАВА ПАРТИИ!». Когда мыли дезактивирующими растворами кровлю этого здания, решили демонтировать конструкции, на которых были смонтированы эти буквы, потому что они мешали работать на крыше. Демонтировали первую букву. Ребята работают. Вдруг внизу какие-то крики. Хлопцы посмотрели вниз. Там шум, гам, но о чем, не слышно. Потом к ним на крышу влетел какой-то долговязый майор, показывает удостоверение оперативного работника особого отдела, то есть кэгэбэшник, и орет на них:
– Я вас посажу! У нас нормальная партия! Никакой лавы нет! Это антисоветчина!
Они ничего не понимают.
– Какая лава?
– Где антисоветчина?
– Черт возьми, в чем дело?
Наорались друг на друга, потом выяснилось, что лозунг без первой буквы снизу стал читаться, как «ЛАВА ПАРТИИ!». А майор оказывается курировал Припять, чтобы не дай бог чего-нибудь не натворили в покинутом городе. Перепугался майор, по-моему, не меньше их. Наверно, сам понимал, что лава партии давно уже накрыла всю страну, но открыто об этом оповещать было опасно. С трудом объяснили ему, что к чему. Спиртом закрепили свою невиновность. Но успокоился он, лишь когда вернули букву на место.
А вот у горкома партии висел стенд с портретами передовиков производства. Над стендом лозунг на русском языке: «Во имя коммунизма восславим родину свою». Здесь тоже однажды кто-то похулиганил, заклеил в четвёртом слове первую и третью буквы. Получилось «ВО ИМЯ КОММУНИЗМА ОСЛАВИМ РОДИНУ СВОЮ». Это уже не смешно. Потому что действительно на алтарь построения коммунизма чернобыльская трагедия легла судьбой и честью нашей советской Родины. Меня до сих пор не покидает ощущение, что развал Советского Союза начался с той чернобыльской аварии… А может и раньше.
Надо об тоже написать.25
Розовые видения
Я всё ещё стою на галерее… Но на самом деле мысленно там, в Припяти, стою у клумбы с розами. Пытаюсь восстановить и сохранить в своей памяти их былое величие и удивительный запах. Затих и окаменел бывший город мирного атома. Не слышно ребячьих голосов. У подъездов валяются велосипеды всяких мастей, стоят пустые детские коляски. На веревках многих балконов и у домов висят уже пересохшие, запыленные, зараженные радиацией детские пеленки, распашонки, трусики, маечки, взрослое бельё. Ощущение, как будто всё просто на минуту замерло. Сейчас где-то прозвучит колокольчик или пробьют часы, и всё опять придет в своё привычное движение. И жизнь снова забьет фонтаном радости и любви. И зацветут клумбы. И всё вновь наполнится розовым запахом счастья.
Но нет. Теперь это уже не произойдет никогда. Мои глаза заморгали, к горлу подступил комок. Я представил себе растерянных припятчан, уезжавших в неизвестность, но еще не знавших об этом. Им говорили, что всего на три дня, но оказалось навсегда. Что они испытали через три дня?
Увиденная картина мертвого города и то, что мне ещё предстояло изведать и испытать на моей родине детства, после отъезда из Чернобыля будут долгое время мучить меня по ночам своими изнуряющими видениями. Каждый день я просыпался в поту и до утра не мог заснуть. Только и мечтал, чтобы кончился этот непрекращающийся кошмар, хотелось просто испариться.
Только изредка, когда уже светало, в моей памяти проявлялись, как розовый след, картинки из прежней Припяти, наконец, засыпал на короткое время, и то, лишь потому, что мне казалось, чернобыльский кошмар – лишь сон, ничего не было, всё в порядке. Окончательно проснувшись, медленно приходя в себя, опять осознавал, что всё было и никогда ничего не вернется назад. И так изо дня в день, многие месяцы, годы. Как я не сошел с ума?
И вот сейчас Припять меня не отпускает. Я всё ещё там. Но нет уже розариев. Город пуст. Навечно, как в «Сталкере». По периметру, как мумия бинтами, опутан колючей проволокой и рубежом сигнализации, чтобы в этот склеп под открытым небом не пробрались непрошеные гости, бомжи и мародеры.
Проход в бывший город только по специальным пропускам, запаянным в пластик, чтобы можно было смывать с них радиоактивную пыль. На каждом пропуске проставлен штамп, свидетельствующий об объекте, на который разрешен проход. На пропуске, висящем у меня на груди, стоит оттиск крупными буквами «ВЕЗДЕ». С этим штампом я могу быть в любой точке закрытой 30-ти километровой Чернобыльской зоны.
Но нет пропуска в прошлое. Никаким штампом нельзя разрешить возвратиться в доаварийную Припять.
Лишь затаился в памяти, как Млечный путь, состоящий из звездочек-осколков былого, розовый след посреди темного небосвода, будто черная дыра, безвозвратно втянувшая в себя былую жизнь и утраченную страну.
Глава 4.
ЗОВ ПРОШЛОГО
30 августа 2005 г.
Сегодня на обед давали борщ. И как назло назвали его украинским. Не терплю, когда непонятно какое варево, даже отдаленно не похожее на борщ, называют украинским. Любое национальное блюдо надо делать серьезно, чтобы не обидеть человека, не только знающего, каким оно должно быть, но прежде всего человека этой национальности.
Нет. Ничего националистического в моем мозгу не возникло. Просто с украинским борщом у меня связано многое. И память о детстве, о маме,.. о Чернобыле и… о Маше… Ах, Маша, Маша!..
Это тяжело вспоминать… Захотелось побыть одному. Оделся и пошел погулять в парк у клиники.
Борщ
Вот и опять осень. Моё самое любимое время года. Сколько их ещё будет? Осенью хорошо дышится и думается. Тихо, свежо. Я брожу по аллеям, а под ногами шуршит осенняя листва. Желтые и красные листья напоминают разводы на поверхности ядреного борща. Желто-красные осенние листья в Машиных волосах… Нахлынувшие воспоминания снова берут меня в плен…
Многие варят и любят украинский борщ. Но какой он настоящий, знают далеко не все. Это божественное яство! Настоящий украинский борщ может быть только летом и только в украинской деревне. Это – замечательная гармония цвета, вкуса, запаха, души и застолья. Это – великая соразмерность, состоящая обязательно лишь из свежих овощей, кусочков слегка обжаренного после варки свиного мяса, луковой заправки со шкварками, крестьянской сметаны, в которой ложка стоит и не падает, красного душистого перца, поварского мастерства и колышущегося над тарелкой ароматного и призывного пара. Тот, кто знает и любит это, ни с чем не сравнимое блюдо, поймет. Ничто не сравнится с настоящим украинским борщом!
В детстве, живя в деревне Шепеличи, когда к ней ещё не приставили слово Старые, потому что недалеко начали строить Новые Шепеличи, я имел возможность есть это замечательное сельское блюдо очень часто. Мама любила готовить, как она говорила «хохлацкий борщ», любила доставлять наслаждение семье. Что может быть желанней для женщины, всецело посвятившей себя своим любимым мужу и детям, как угодить им? Мама делала это с великой любовью и душой.
Был целый ритуал приема этого превосходного блюда. Ели его с мелко-мелко нарезанным и растертым в ступке чесноком. В еще обжигающий бульон, с красно-желтыми разводами плавающих на поверхности томата и жира, опускали стручок красного перца, разминали ложкой и выдавливали из него жгучий огонь южного солнца. На краюху ржаного хлеба старательно укладывали тонко нарезанные ломтики сала. И наслаждались. Ну, а если к борщу еще была чарка горилки, то восторгу взрослых не было предела. Казалось, что все прелести мира здесь, в этом замечательном блюде…
Перед глазами предстали лица уже давно покойных мамы и папы. Вспомнились наша деревня и нечастые обеденные застолья, когда все собирались вместе…
Вспоминаю, как хотелось в Чернобыле попробовать настоящего борща. Ведь я был у себя дома. Родная природа, недалеко родная деревня. Всего восемь километров от Припяти. Восемь километров от моего детства. В общем есть всё. А борщ отведать нет возможности. В Шепеличах на тот момент уже никого не было. Куда всех увезли, никто не знал.
Тогда тоже стояла осень. Первая после аварии. Сентябрь позолотил деревья. Пожухлая трава скрывалась под пестрым ковром из желтых и красных листьев, вот как сейчас. Хотя стало прохладнее, дыхание лета еще было ощутимым. Особенно днем.
Накануне мне кто-то сказал, что в Караван-сарай, так мы тогда называли огромный склад, приспособленный в Чернобыле под столовую, самую большую столовую во всей зоне, и потому ставшую для всех, в некотором роде, достопримечательностью, приехала из днепропетровщины бригада поварих с раздатчицами, посудомойками, уборщицами и прочим обслуживающим персоналом. Каждые две недели во все столовые приезжали бригады из разных областей страны. Но в этот раз особый случай – приехали из города, где я когда-то учился в институте. В самом городе жил мой отец и в сорока минутах езды на электричке в соседнем районе – моя сестра со своим трудным семейством. Захотелось встретиться с земляками, поболтать, разузнать, как поживает город моей юности.
Землячка
В тот же день вечером, возвращаясь со станции, заехал в Караван-сарай. Зашел с рабочего входа и, попав в пустой, длинный, замызганный коридор, призывно протрубил:
– Эй! Кто здесь, земляки? Признавайтесь!
Открылась дверь, и в коридор вышла полная, в белом халате, хохлушка, лет сорока, и с мягко по-украински пропела:
– Ой, хлопэць! Да чого ж ты тут крычышь? Чы ты начальник вэлыкый? Так тут я начальнык. А ты, хто такый?
– Я в Днепропетровске жил. Вот хочу с земляками пообщаться. А вы из самого Днепропетровска будете?
– Ой, гляды на нього! Да такых землякив тут, як мух у свынарныку – жужжать, аж в ушах гудэ.
– Тытяна Мыколавна, да будэ вам! Вжэ всих хлопцив повыгонялы. Ни соби, ни другым, – это сказала решительно вышедшая из другой двери невысокого роста, черноволосая, смуглая женщина и, обратившись ко мне по-русски, произнесла:
– Я в этой бригаде одна из Днепропетровска, остальные – из районов. Проходьте, будь ласка.27
В комнате не было никого. Мы познакомились. Её звали Елена Сергеевна. Она работала была заведующим столовой. Днепропетровская бригада приехала всего три дня тому назад. Но оказывается Елена Сергеевна уже отработала две недели. Её попросили поработать ещё две недели вместе с бригадой из Днепропетровска. Она согласилась с условием, что после отпустят домой.
Елена Сергеевна оказалась хорошей собеседницей. И вскоре, как два старых приятеля, мы вспоминали наш город, какие-то события, известных людей. Нашлись даже общие знакомые. Лена рассказала о своей жизни в Днепропетровске, где она родилась и провела всю свою жизнь. Была семья. Но… муж вместе с сыном погибли в дтп, на гололеде столкнулись с трактором, за рулем которого был пьяный водитель. У Лены заблестели глаза. Я постарался успокоить её, перевел разговор на другую тему. Потом она расспрашивала меня. Я рассказал ей о рано ушедшей из жизни моей маме, о ещё здравствовавшем тогда отце, сестре, о своем деревенском детстве.
Вот тут-то как раз всё и началось…
Вспомнив, как сестра отменно готовит, особенно украинский борщ, и невольно размечтавшись, я сказал:
– Да! Вот, что я хотел бы в этой чернобыльской кутерьме отведать, так это настоящий украинский борщ. Только это невозможно. В столовой ведь нельзя так приготовить – все из консервов, а надо свежие овощи, сметану. Да и получится ли на тысячу человек приготовить так вкусно, как это можно сделать только дома на семью в пять, ну десять человек?
– О, нет, Петр Валентинович! – несколько обиженно возразила Елена Сергеевна.– Вы ошибаетесь. Добрый борщ, можно и на тысячу порций приготовить. Нужно только душу в него вложить. А свежих овощей и мастерства у нас достаточно.
Она порылась в какой-то папке, вынула листок и что-то записала в нем. Потом сделала еще какие-то записи в ученической тетрадке и сказала:
– А вы приезжайте к нам в воскресенье на обед. Будет, как вы говорите, настоящий хохляцкий борщ. Зайдите ко мне, вместе и пообедаем.
Я не придал тогда значения этому слову «вместе». Но горячо ответил:
– Конечно же зайду. Такой подарок!
– Добрый борщ будет. Увидите, – и мило добавила по-украински. – Побачытэ.
Уже была полночь. Я проводил Елену Сергеевну по темному Чернобылю до общежития, где жила их бригада. Ещё два раза до воскресенья я заходил к Елене Сергеевне в «Караван-сарай». Эти встречи были пожалуй единственным светлым следом, который оставил в моей душе Чернобыль. Правда есть ещё один, но он слишком тесно связан и с ней, и…с этой страшной историей…
Прощаясь Елена Сергеевна опять напомнила:
– Не забудьте. Завтра. Вместе пообедаем.
– Обязательно буду. Спокойной вам ночи, потому что только в полночь совершаются чудеса и сбываются мечты…
Я продолжал прогуливаться по парку. Под ногами шуршала опавшая осень. В желто-красных листьях мерещились разводы свежего украинского борща, безумные глаза Маши и Володи, милое лицо Елены Сергеевны. Где вы сейчас Лена?..
Да пора идти домой. Ну вот, назвал больницу домом. Как быстро мы привыкаем к новым обстоятельствам. Да и к новым людям тоже. Как давно никто из женщин меня не целовал, не обнимал… Но у меня никогда уже не будет женщины. Потому и думать на эту тему не стоит.
