Kitabı oku: «Тарас Шевченко та його доба. Том 2», sayfa 5
Чернышёв был обманут Падуровым, который привёл его прямо к Пугачёву. Мятежники вдруг на него бросились и овладели артиллерией. Казаки и калмыки изменили. Пехота, утомлённая стужею, голодом и ночным переходом, не могла сопротивляться.
Всё было захвачено. Пугачёв повесил Чернышёва, тридцать шесть офицеров, одну прапорщицу и калмыцкого полковника.
В то же самое время бригадир Корф вступал в Оренбург с двумя тысячами четыремястами человек. Пугачёв напал на него, но был отражён городскими казаками.
Оренбургское начальство казалось обезумленным от ужаса. 14 ноября Рейнсдорп, не подав накануне никакой помощи отряду несчастного Чернышёва, вздумал сделать сильную вылазку. Всё войско, бывшее в городе (включая тут же и вновь прибывший отряд), было выведено в поле под предводительством обер-коменданта. Бунтовщики, верные своей системе, сражались издали и врассыпную, производя беспрестанный огонь из всех своих орудий. Изнурённая городская конница не могла иметь и надежды на успех. Валленштерн принуждён составить каре и отступить, потеряв тридцать два человека. В тот же день майор Варнстедт, отряженный Каром на Ново-Московскую дорогу, встречен был сильным отрядом Пугачёва и поспешно отступил, потеряв до двухсот человек убитыми.
Получив известие о взятии Чернышёва, Кар совершенно упал духом и думал уже не о победе над презренным бунтовщиком, но о собственной безопасности. Он донёс обо всём Военной коллегии, самовольно отказался от начальства под предлогом болезни, дал несколько умных советов насчёт образа действий противу Пугачёва и, оставя своё войско на попечение Фрейману, уехал в Москву, где появление его произвело общий ропот. Императрица строгим указом повелела исключить его из службы. С того времени жил он в своей деревне, где и умер в начале царствования Александра.
Императрица видела необходимость взять сильные меры противу возраставшего зла. Она искала надёжного военачальника в преемники бежавшему Кару и выбрала генерал-аншефа Бибикова. …В молодых ещё летах он успел уже отличиться на поприще войны и государственности. Он служил с честию в семилетнюю войну и обратил на себя внимание Фридриха Великого. Важные препоручения были на него возлагаемы: в 1763 году послан он был в Казань для усмирения взбунтовавшихся заводских крестьян. Твёрдостию и благоразумною кротостию вскоре восстановил он порядок. В 1766 году, когда составлялась Комиссия нового уложения, он председательствовал в Костроме на выборах; сам был избран депутатом и потом назначен в предводители всего собрания. В 1771 году он назначен был на место генерал-поручика Веймарна главнокомандующим в Польше, где в скором времени успел не только устроить упущенные дела, но и приобрести любовь и доверенность побеждённых.
В эпоху, нами описываемую, находился он в Петербурге. Сдав недавно главное начальство над завоёванной Польшею… он готовился ехать в Турцию служить при генерале Румянцеве. Бибиков был холодно принят императрицею, дотоле всегда к нему благосклонной. Может быть, она была недовольна нескромными словами, вынужденными у него досадою; ибо усердный на деле и душою преданный государыне, Бибиков был брюзглив и смел в своих суждениях. Но Екатерина умела властвовать над своими предубеждениями. Она подошла к нему на придворном бале с прежней ласковою улыбкой и, милостиво с ним разговаривая, объявила ему новое его назначение. Бибиков отвечал, что он посвятил себя на службу отечеству, и тут же привёл слова простонародной песни, применив их к своему положению:
Сарафан ли мой, дорогой сарафан!
Везде ты, сарафан, пригожаешься;
А не надо, сарафан, и под лавкою лежишь.
Он безоговорочно принял на себя многотрудную должность и 9 декабря отправился из Петербурга.
Приехав в Москву, Бибиков нашёл старую столицу в страхе и унынии. Жители, недавние свидетели бунта и чумы, трепетали в ожидании нового бедствия. Множество дворян бежало из губерний, уже разоряемых Пугачёвым или угрожаемых возмущением. Холопья, ими навезенные, распускали по площадям вести о вольности и о истреблении господ. Многочисленная московская чернь, пьянствуя и шатаясь по улицам, с явным нетерпением ожидала Пугачёва. Жители приняли Бибикова с восторгом, доказывавшим, в какой опасности полагали себя. Он оставил Москву, спеша оправдать её надежды66.
Глава четвертая
Разбитие Кара и Фреймана, погибель Чернышёва и неудачные вылазки Валленштерна и Корфа увеличили в мятежниках дерзость и самонадеянность. Они кинулись во все стороны, разоряя селения, города, возмущая народ, и нигде не находили сопротивления. Торнов с шестьюстами человек взбунтовал и ограбил всю Нагайбацкую область. Чика, между прочим, подступил под Уфу с десятитысячным отрядом и осадил её в конце ноября. Город не имел укреплений, подобных оренбургским; однако ж комендант Мясоедов и дворяне, искавшие в нём убежища, решили обороняться. Чика, не отважившись на сильные нападения, остановился в селе Чесноковке в десяти верстах от Уфы, взбунтовал окрестные деревни, большею частию башкирские, и отрезал город от всякого сообщения. Ульянов, Давыдов и Белобородов действовали между Уфою и Казанью. Между тем Пугачёв послал Хлопушу с пятьюстами человек и шестью пушками взять крепости Ильинскую и Верхне-Озёрную, к востоку от Оренбурга. Для защиты сей стороны отряжён был сибирским губернатором Чичериным генерал-поручик Декалонг и генерал-майор Станиславский. Первый прикрывал границы сибирские; последний находился в Орской крепости67, действуя нерешительно, теряя бодрость при малейшей опасности и под различными предлогами отказываясь от исполнения своего долга.
Хлопуша взял Ильинскую, на приступе заколов коменданта, поручика Лопатина; но пощадил офицеров и не разорил даже крепости. Он пошёл на Верхне-Озёрную. Комендант, подполковник Демарин, отразил его нападение. Узнав о том, Пугачёв сам поспешил на помощь Хлопуше и, соединясь с ним 26 ноября утром, подступил той же час к крепости. Целый день стрельба не умолкала. Несколько раз мятежники спешась ударяли в копья, но всегда были опрокинуты. Вечером Пугачёв отступил в башкирскую деревню, за двенадцать вёрст от Верхне-Озёрной. Тут узнал он, что с Сибирской линии идут к Ильинской три роты, отряженные генерал-майором Станиславским. Он пошёл пресечь им дорогу.
Майор Заев, начальствовавший сим отрядом, успел, однако, занять Ильинскую (27 ноября). Крепость, оставленная Хлопушею, не была им выжжена. Жители не были выведены. Между ими находилось несколько пленных конфедератов. Стены и некоторые избы были повреждены. Войско всё было взято, кроме одного сержанта и пленного офицера. Анбар был отворен. Несколько четвертей муки и сухарей валялись на дворе. Одна пушка брошена была в воротах. Заев наскоро сделал некоторые распоряжения, расставил по трём бастионам три пушки, бывшие в его отряде (на четвёртый недостало); также учредил караулы и разъезды и стал ожидать неприятеля.
На другой день в сумерки Пугачёв явился перед крепостью. Мятежники приближились, и разъезжая около её, кричали часовым: «Не стреляйте и выходите вон; здесь государь». По ним выстрелили из пушки. Убили ядром одну лошадь. Мятежники скрылись и через час показались из-за горы, скача врассыпную под предводительством самого Пугачёва. Их отогнали пушками. Солдаты и пленные поляки (особенно последние) с жаром просились на вылазку; но Заев не согласился, опасаясь от них измены. «Оставайтесь здесь и защищайтесь, – сказал он им, – а я от генерала повеления не имею».
29-го Пугачёв подступил опять, везя две пушки на санях и перед ними подвигая несколько возов сена. Он кинулся к бастиону, на котором не было пушки. Заев поспешил поставить там две; но прежде, нежели успели их перетащить, мятежники разбили ядрами деревянный бастион, спешась, доломали его и с обычным воплем ворвались в крепость. Солдаты расстроились и побежали. Заев, почти все офицеры и двести рядовых были убиты. Остальных погнали в ближнюю татарскую деревню. Пленные солдаты поставлены были против заряженной пушки. Пугачёв в красном казацком платье приехал верхом в сопровождении Хлопуши. При его появлении солдаты поставлены были на колени. Он сказал им: «Прощает вас бог и я, ваш государь Пётр III, император. Вставайте!» Потом велел оборотить пушку и выстрелить в степь. Ему представили капитана Камешкова и прапорщика Воронова. История должна сохранить сии смиренные имена. «Зачем вы шли на меня, на своего государя?» – спросил победитель. «Ты нам не государь, – отвечали пленники: – у нас в России государыня императрица Екатерина Алексеевна и государь цесаревич Павел Петрович, а ты вор и самозванец». Они тут же были повешены. – Потом привели капитана Башарина. Пугачёв, не сказав уже ему ни слова, велел было вешать и его. Но взятые в плен солдаты стали за него просить. «Коли он был для вас добр, – сказал самозванец, – то я его прощаю». И велел его, как и солдат, остричь показацки, а раненых отвезти в крепость. Казаки, бывшие в отряде, были приняты мятежниками, как товарищи. На вопрос, зачем они тотчас не присоединились к осаждающим, они отвечали, что боялись солдат.
От Ильинской Пугачёв опять обратился к Верхне-Озёрной. Ему непременно хотелось её взять, тем более, что в ней находилась жена бригадира Корфа. Он грозился её повесить, злобясь на её мужа, который думал обмануть его лживыми переговорами68.
30 ноября он снова окружил крепость и целый день стрелял по ней из пушек, покушаясь на приступ то с той, то с другой стороны. Демарин для ободрения своих целый день стоял на валу, сам заряжая пушку. Пугачёв отступил и хотел идти противу Станиславского, но, перехватив оренбургскую почту, раздумал и вернулся в Бердскую слободу.
Во время его отсутствия Рейнсдорп хотел сделать вылазку, и 30-го, ночью, войско выступило было из городу; но лошади, изнурённые бескормицей, падали и дохли под тяжестью артиллерии, а несколько казаков бежало. Валленштерн принуждён был возвратиться. В Оренбурге начал сказываться недостаток в съестных припасах. Рейнсдорп требовал оных от Декалонга и Станиславского. Оба отговаривались. Он ежечасно ожидал прибытия нового войска и не получал о нём никакого известия, будучи отрезан отовсюду, кроме Сибири и киргиз-кайсацких степей. Для поимки языка высылал он иногда до тысячи человек, и то нередко без успеха. Вздумал он, по совету Тимашёва, расставить капканы около вала и как волков ловить мятежников, разъезжающих ночью близ города.
Сами осаждённые смеялись над сею военной хитростию, хотя им было не до смеха; а Падуров в одном из своих писем язвительно упрекал губернатора его неудачной выдумкой, предрекая ему гибель и насмешливо советуя покориться самозванцу69.
Яицкий городок, сие первое гнездо бунта, долго не выходил из повиновения, устрашённый войском Симонова. Наконец частые пересылки с бунтовщиками и ложные слухи о взятии Оренбурга ободрили приверженцев Пугачёва. Казаки, отряжаемые Симоновым из города для содержания караулов или для поимки возмутителей, подсылаемых из Бердской слободы, начали явно оказывать неповиновение, освобождать захваченных бунтовщиков, вязать верных старшин и перебегать в лагерь к самозванцу. Разнёсся слух о приближении мятежнического отряда. В ночь с 29 на 30 декабря старшина Мостовщиков выступил противу него. Чрез несколько часов трое из бывших с ним казаков прискакали в крепость и объявили, что Мостовщиков в семи верстах от города был окружён и захвачен многочисленными толпами бунтовщиков. Смятение в городе было велико. Симонов оробел; к счастию, в крепости находился капитан Крылов, человек решительный и благоразумный. Он в первую минуту беспорядка принял начальство над гарнизоном и сделал нужные распоряжения. 31 декабря отряд мятежников под предводительством Толкачёва вошёл в город. Жители приняли его с восторгом и тут же, вооружась чем ни попало, с ним соединились, бросились к крепости изо всех переулков, засели в высокие избы и начали стрелять из окошек. Выстрелы, говорит один свидетель, сыпались подобно дроби, битой десятью барабанщиками. В крепости падали не только люди, стоявшие на виду, но и те, которые на минуту приподнимались из заплотов. Мятежники, безопасные в десяти саженях от крепости, и большею частию гулебщики (охотники) попадали даже в щели, из которых стреляли осаждённые. Симонов и Крылов хотели зажечь ближайшие дома. Но бомбы падали в снег и угасали или тотчас были заливаемы. Ни одна изба не загоралась. Наконец трое рядовых вызвались зажечь ближайший двор, что им и удалось. Пожар быстро распространился. Мятежники выбежали; из крепости начали по них стрелять из пушек; они удалились, унося убитых и раненых. К вечеру ободрённый гарнизон сделал вылазку и успел зажечь ещё несколько домов.
В крепости находилось до тысячи гарнизонных солдат и послушных; довольное количество пороху, но мало съестных припасов. Мятежники осадили крепость, завалили брёвнами обгорелую площадь и ведущие к ней улицы и переулки, за строениями взвели до шестнадцати батарей, в избах, подверженных выстрелам, поделали двойные стены, засыпав промежуток землёю, и начали вести подкопы. Осаждённые старались только отдалить неприятеля, очищая площадь и нападая на укреплённые избы. Сии опасные вылазки производились ежедневно, иногда два раза в день, и всегда с успехом: солдаты были остервенены, а послушные не могли ожидать пощады от мятежников.
Положение Оренбурга становилось ужасным. У жителей отобрали муку и крупу и стали им производить ежедневную раздачу. Лошадей давно уже кормили хворостом.
Большая часть их пала и употреблена была в пищу. Голод увеличивался. Куль муки продавался (и то самым тайным образом) за двадцать пять рублей. По предложению Рычкова (академика, находившегося в то время в Оренбурге) стали жарить бычачьи и лошадиные кожи и, мелко нарубив, мешать в хлебы. Произошли болезни. Ропот становился громче. Опасались мятежа.
В сей крайности Рейнсдорп решился ещё раз попробовать счастия оружия, и 13 января все войска, находившиеся в Оренбурге, выступили из города тремя колоннами под предводительством Валленштерна, Корфа и Наумова. Но темнота зимнего утра, глубина снега и изнурение лошадей препятствовали дружному содействию войск. Наумов первый прибыл к назначенному месту. Мятежники увидели его и успели сделать свои распоряжения. Валленштерн, долженствовавший занять высоты у дороги из Берды в Каргале, был предупреждён. Корф был встречен сильным пушечным огнём; толпы мятежников начали заезжать в тыл обеим колоннам. Казаки, оставленные в резерве, бежали от них и, прискакав к колонне Валленштерна, произвели общий беспорядок. Он очутился между трёх огней; солдаты его бежали; Валленштерн отступил; Корф ему последовал; Наумов, сначала действовавший довольно удачно, страшась быть отрезанным, кинулся за ними. Всё войско бежало в беспорядке до самого Оренбурга, потеряв до четырехсот убитыми и ранеными и оставя пятнадцать орудий в руках разбойников. После сей неудачи Рейнсдорп уже не осмеливался действовать наступательно и под защитою стен и пушек стал ожидать своего освобождения.
Бибиков прибыл в Казань 25 декабря. В городе не нашёл он ни губернатора, ни главных чиновников. Большая часть дворян бежала в губернии ещё безопасные. Брант был в Козьмодемьянске. Приезд Бибикова оживил унывший город; выехавшие жители стали возвращаться. 1 января 1774 года после молебствия и слова, говоренного казанским архиереем Вениамином, Бибиков собрал у себя дворянство и произнёс умную и сильную речь, в которой, изобразив настоящее бедствие и попечения правительства о пресечении оного, обратился к сословию, которое вместе с правительством обречено было на гибель крамолою, и требовал содействия от его усердия к отечеству и верности к престолу. Речь сия произвела глубокое впечатление. Собрание тут же положило на свой счёт составить и вооружить конное войско, поставя с двухсот душ одного рекрута. Генерал-майор Родионов, родственник Бибикова, был избран в начальники легиона. Дворянство симбирское, свияжское и пензенское последовало их примеру… Казанский магистрат также вооружил на своё иждивение один эскадрон гусар.
Императрица изъявила казанскому дворянству монаршее благоволение, милость и покровительство и в особом письме к Бибикову, именуя себя казанской помещицей, вызывалась принять участие в мерах, предпринимаемых общими силами. Дворянский предводитель Макаров отвечал императрице речью, сочинённой гвардии подпоручиком Державиным, находившимся тогда при главнокомандующем.
Бибиков, стараясь ободрить окружавших его жителей и подчинённых, казался равнодушным и весёлым; но беспокойство, досада и нетерпение терзали его. В письмах к графу Чернышёву, Фонвизину и своим родственникам он живо изображает затруднительность своего положения. 30 декабря писал он своей жене: «Наведавшись о всех обстоятельствах, дела здесь нашёл прескверны, так что и описать, буде б хотел, не могу; вдруг себя увидел гораздо в худших обстоятельствах, нежели как сначала в Польше со мною было. Пишу день и ночь, пера не выпуская; делаю всё возможное и прошу Господа о помощи. Он един исправить может своею милостиею. Правда, поздненько хватились. Войска мои начали прибывать вчера; баталион гренадёр и два эскадрона гусар, что я велел везти на почте, прибыли. Но к утушении заразы сего очень мало, а зло таково, что похоже (помнишь) на петербургский пожар, как в разных местах вдруг горело, и как бы поспевать всюду трудно… Ух! дурно».
В самом деле положение было ужасно. Общее возмущение башкирцев, калмыков и других народов, рассеянных по тамошнему краю, отовсюду пресекало сообщение.
Войско было малочисленно и ненадёжно. Начальники оставляли свои места и бежали, завидя башкирца с сайдаком или заводского мужика с дубиною. Зима усугубила затруднения. Степи покрыты были глубоким снегом. Невозможно было двинуться вперёд, не запасшись не только хлебом, но и дровами. Селения были пусты, главные города в осаде, другие заняты шайками бунтовщиков, заводы разграблены и выжжены, чернь везде волновалась и злодействовала. Войска, посланные изо всех концов государства, подвигались медленно. Зло, ничем не преграждённое, разливалось быстро и широко.
От Илецкого городка до Гурьева яицкие казаки бунтовали. Губернии Казанская, Нижегородская и Астраханская были наполнены шайками разбойников; пламя могло ворваться в самую Сибирь; в Перми начинались беспокойства; Екатеринбург был в опасности. Киргиз-кайсаки, пользуясь отсутствием войск, начали переходить через открытую границу, грабить хутора, отгонять скот, захватывать жителей. Закубанские народы шевелились, возбуждаемые Турцией; даже некоторые из европейских держав думали воспользоваться затруднительным положением, в коем находилась тогда Россия.
Виновник сего ужасного смятения привлекал общее внимание. В Европе принимали Пугачёва за орудие турецкой политики. Вольтер, тогдашний представитель господствующих мнений, писал Екатерине: «По-видимому, этот фарс разыгрывается по воле шевалье де Тотт, но мы живём уже не во времена Димитрия, и пьеса, имевшая успех двести лет назад, ныне освистана»70. Императрица, досадуя на сплетни европейские, отвечала Вольтеру с некоторым нетерпением: «Одни только газеты подымают шум по поводу разбойника Пугачёва, который ни в прямых, ни в косвенных отношениях с г. де Тотт не состоит. Пушки, отлитые одним, для меня значат столько же, сколько предприятия другого. Господин де Пугачёв и господин де Тотт имеют, впрочем, то общее, что один изо дня в день плетёт себе верёвку из конопли, а другой в любую минуту рискует получить шёлковый шнурок»71.
Палять будинок Пугачова, арештовують його сім’ю
Несмотря на своё презрение к разбойнику, императрица не упускала ни одного случая образумить ослеплённую чернь. Разосланы были повсюду увещевательные манифесты, обещано десять тысяч рублей за поимку самозванца. Особенно опасались сношений Яика с Доном. Атаман Ефремов был смещён, а на его место избран Семён Сулин. Послано в Черкасск повеление сжечь дом и имущество Пугачёва, а семейство его, безо всякого оскорбления, отправить в Казань, для уличения самозванца в случае поимки его. Донское начальство в точности исполнило слова высочайшего указа: дом Пугачёва, находившийся в Зимовейской станице, был за год пред сим продан его женою, пришедшею в крайнюю бедность, и уже сломан и перенесён на чужой двор. Его перевезли на прежнее место и в присутствии духовенства и всей станицы сожгли. Палачи развеяли пепел на ветер, двор окопали и огородили, оставя навеки в запустение, как место проклятое. Начальство от имени всех зимовейских казаков просило дозволения перенести их станицу на другое место, хотя бы и менее выгодное. Государыня не согласилась на столь убыточное доказательство усердия и только переименовала Зимовейскую станицу в Потёмкинскую, покрыв мрачные воспоминания о мятежнике славой имени нового, уже любезного ей и отечеству. Жена Пугачёва, сын и две дочери (все трое малолетних) были отосланы в Казань, куда отправлен и родной его брат, служивший казаком во второй армии. Между тем отобраны следующие подробные сведения о злодее, колебавшем государство».
Далі О. С. Пушкін додав до власного тексту свідчення дружини Омеляна Івановича Пугачова Софії Дмитрієвої, дані Військовій колегії, яка судила ватажка одного з найбільших селянських повстань у Росії:
«Описание известному злодею и самозванцу, какого он есть свойства и примет, учинённое по объявлению жены его Софьи Дмитриевой.
1. Мужа её, войска Донского, Зимовейской станицы служилого казака, зовут Емельян Иванов сын, прозывается Пугачёвым.
2. Отец его родной был той же Зимовейской станицы служилый казак, Иван Михайлов сын Пугачёв же, который в давних годах умре.
3. Тому мужу её ныне от роду будет лет сорок, лицом сухощав, во рту верхнего спереди зуба нет, который он выбит саласками72, ещё в малолетстве в игре, а от того времени и доныне не вырастает. На левом виску от болезни круглый белый признак, от лица совсем отменный, величиною с двухкопеечник; на обеих грудях назад тому третий год были провалы, отчего и мнит она, что быть надобно признакам же. На лице имеет жёлтые конопатины; сам собою смугловат, волосы на голове тёмно-русые по-казацки подстригал, росту среднего, борода была клином чёрная, небольшая.
4. Веру содержал истинно православную; в церковь Божью ходил, исповедывался и святых таки приобщался, на что и имел отца духовного, Зимовейской же станицы священника Фёдора Тихонова; а крест по изображению совокуплял большой с двумя последними пальцами.
5. Женился той муж на ней, и она шла, оба первобрачные, назад лет тому с 10, и с которым и прижили детей пятерых, из коих двое померли, а трое и теперь в живых. Первый сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а третья Христина по четвёртому году.
6. Оный же муж её, назад тому три года, послан на службу во вторую армию, где и был два года, и оттуда другой год за грудною болезнию, о которой выше значит, по весне отпущен, а посему и был в доме одно лето, в которую бытность и нанял вместо себя в Бахмуте на Доне казака, а как его звать и прозвания, да где и теперь находится, не знает; – после сего.
7. В октябре месяце 1772 года он, оставивши её с детьми, неведомо куда бежал, и где был, и какие от него происходили дела, об оном, как он ничего не сказывал, так и сама не знала.
8. 1773 года, в великом посту, тот муж тайно пришёл к хуторскому их дому вечером под окошко, которого она и пустила; но того ж самого часу объявила казакам, а они, взявши его, повели к станичному атаману, а он-де отправил в Верхнюю Чирскую станицу к старшине, но о имени его не упомнит, а оттуда в Черкасский; но не довели однако ж до оного, в Цимлянской станице бежал и потому, где теперь находится, не знает.
9. Во время ж той мужа её поимки сказывал он атаману и на сборе всем казакам, что был в Моздоке, но что делал, потому ж не знает.
10. Писем он к ней как с службы в армии, так и с бегов никогда не присылывал: да и чтоб в станицу их или к дому другому писал, не знает, он же вовсе и грамоте не умеет.
11. Что же муж её точно есть упоминаемый Емельян Пугачёв, то сверх её самоличного и детей сознатия и уличения, могут в справедливость доказать и родной брат Зимовейской станицы Дементий Иванов сын Пугачёв (который ныне находится в службе в 1-й армии), да родные ж сёстры, из коих первая Ульяна Ивановна, коя ныне находится в замужестве той же станицы за казаком Фёдором Григорьевым, по прозванию Брыкалиным, а вторая Федосья Ивановна, которая также замужем за казаком из Прусак Симоном Никитиным, а прозвания не знает, кой ныне жительство имеет в Азове, которые все мужа её также знают довольно.
12. Речь и разговоры муж её имел по обыкновении казацкому, а иностранного языка никакого не знал.
13. Домом они жили в Зимовейской станице своим собственным, который по побеге мужа (что дневного пропитания с детьми стало не от чего) продала за 24 руб. 50 коп. Есауловской станицы казаку Ерёме Евсееву на слом, который его в ту Есауловскую станицу по сломке и перевёз, а хутор их, состоящий также неподалеку Зимовейской станицы, сожжён же.
14. Сама же Пугачёва жена, казачья дочь и отец её был Есауловской станицы служилый казак Дмитрий, по прозванию Недюжин, а отчества не припомнит, потому что она после него осталась в малолетстве…»73
Прилагаю не менее любопытное извлечение из показаний бывшего в 1771 году Зимовейской станицы атаманом отставного казака Трофима Фомина:
«В 1771 году, в феврале месяце, Емельян Пугачёв отбыл в город Черкасск для излечения болезни, со взятым у меня станичным билетом, и через месяц возвратился на карей лошади. На допрос мой, где он её достал, отвечал он: на станичном сборе, что купил в Таганрогской крепости конного казацкого полку у казака Василья Кусачкина. Но казаки, не поверя ему, послали его взять письменный вид от ротного командира. Пугачёв и поехал, но пред его возвращением зять его Прусак, бывший Зимовейской станицы казак, а ныне состоящий в Таганрогском казацком полку, явился у нас и на станичном сборе показал, что он с женою и Василий Кусачкин, да ещё третий по уговору Пугачёва бегали за Кубань, на Куму-реку, где он (Прусак), побыв малое время, оставил их и возвратился на Дон. Почему и отправили при станичном рапорте в Черкасск Прусака с женою и родною её матерью, по причине их побега. В декабре того же года Пугачёв был пойман в его хуторе и содержался под караулом. Намерен был я его, как праздношатающегося, выдать находящемуся тогда в сыске и высылке беглых всякого звания людей, старшине Михайле Михайлову. Но Пугачёв со станичной избы из-под караула бежал и уже чрез три месяца на том же хуторе пойман и показал на станичном сборе, что был в Моздоке, почему при рапорте и послан мною к старшине Макарову в Нижнюю Черкасскую станицу, а сей чрез нашу станицу послал его уже при рапорте в Черкасск. Когда его провели, увидя по подорожной, что послан он был в колодке, которой на нём уже не было, приказал я ему набить другую и отослал его в верхнюю Курмоярскую станицу, из которой в принятии оного Пугачёва расписку получил. Через две недели спустя от старшины Макарова по всем станицам прислано было объявление, что оный Пугачёв бежал с дороги, и не иначе ежели явится где изловить; а как он бежал, не знаю».
За неумением грамоте, Василий Ермолаев руку приложил»74.
Продовжуємо пушкінський текст: «Емельян Пугачёв, Зимовейской станицы служилый казак, сын Ивана Михайлова, умершего в давних годах. Он был сорока лет отроду, росту среднего, смугл и худощав; волосы имел тёмно-русые, бороду чёрную, небольшую и клином. Верхний зуб был вышибен ещё в ребячестве, в кулачном бою. На левом виску имел он белое пятно, а на обоих грудях знаки, оставшиеся после болезни, называемой чёрной немочью75. Он не знал грамоты и крестился по-раскольничьи. Лет тому десять женился на казачке Софье Недюжиной, от которой имел пятерых детей. В 1770 году был он на службе во второй армии, находился при взятии Бендер и через год отпущен на Дон по болезни. Он ездил для излечения в Черкасск. По его возвращении на родину зимовейский атаман спрашивал его на станичном сбору, откуда взял он карюю лошадь, на которой приехал домой? Пугачёв ответил, что купил её в Таганроге; но казаки, зная его беспутную жизнь, не поверили и послали его взять тому письменное свидетельство. Пугачёв уехал. Между тем узнали, что он подговаривал некоторых казаков, поселённых под Таганрогом, бежать за Кубань. Положено было отдать Пугачёва в руки правительству. Возвратясь в декабре месяце, он скрывался на своём хуторе, где и был пойман, но успел убежать; скрывался месяца три неведомо где; наконец в великом посту, однажды вечером пришёл тайно к своему дому и постучался в окошко. Жена впустила его и дала знать о том казакам. Пугачёв был снова пойман и отправлен под караулом к сыщику, старшине Макарову, в нижнюю Чирскую станицу, а оттуда в Черкасск. С дороги он бежал опять и с тех пор уже на Дону не являлся. Из показаний самого Пугачёва, в конце 1772 года приведенного в Канцелярию дворцовых дел, известно уже было, что после своего побега скрывался он за польской границей, в раскольничьей слободе Ветке; потом взял паспорт с Добрянского форпоста, сказавшись выходцем из Польши, и перебрался на Дон, питаясь милостыней. – Все сие известия были обнародованы; между тем правительство запретило народу толковать о Пугачёве76, коего имя волновало чернь. Сия временная полицейская мера имела силу закона до самого восшествия на престол покойного государя, когда разрешено было писать и печатать о Пугачёве. Доныне престарелые свидетели тогдашнего смятения неохотно отвечают на вопросы любопытных77.
