Kitabı oku: «Выкуп», sayfa 2
Журналист. У каждого своя любовь
Я снова еду по Садовому кольцу, но теперь – в обратную сторону.
Куда деваться журналисту в первом часу пополудни, когда все бары ещё закрыты?
Некуда.
Сухаревка. А вот и мой дом. Я гляжу на его мрачный фасад, и тотчас вся эта история с синяком соседа всплывает у меня в голове. В результате секундного замешательства я проезжаю мимо поворота на улицу Щепкина и оказываюсь несколько минут спустя на Цветном бульваре. А уж если я на Цветном, то дорога у меня одна – к Сане.
Саня – мой друг, друг с самого детства, мы вместе выросли в хрущёвках на северо-востоке. Мы даже вместе учились в универе, а вот дальше нас разнесло, потому что я стал удачливым щелкопёром, а он скромным филологом и неизвестным писателем.
Что тут скажешь? У каждого из нас – свой маршрут по жизни. И вот мы с Саней бежим этими различными маршрутами, но пытаемся не терять друг друга из виду.
Я набираю Санькин мобильник. Номер недоступен. Набираю домашний. Домашний занят. Сидит в Интернете.
Ладно. Я заезжаю в его дворик, кое-как паркую машину между мусорными баками.
Саня открывает дверь – глаза у него завинчены в разные стороны, жиденькие волосы всклокочены.
– Привет, гений, – говорю я и прохожу внутрь.
Внутри бедно, неуютно, пахнет холостяком. Саня был женат, как и я. У него, как и у меня, есть ребёнок. Только у меня дочь, а у него – сын. То есть, в некотором смысле, наши маршруты не так уж и различаются.
– Ты чего?.. – спрашивает Саня.
– Ты хочешь спросить, чего я припёрся среди белого дня? – уточняю санькину мысль.
Он усмехается. Мы видим друг друга насквозь. Всё-таки это здорово, когда есть человек, который знает тебя, как облупленного.
– Чего, чего? – бормочу я. – А ничего.
Саня пожимает плечами. На нашем языке это значит: не хочешь, не говори. Но куда ты денешься, коли пришёл?
Он прав, мне нужно выговориться, но я не спешу, потому что у нас свои ритуалы.
Сначала мы пьём чай (спиртное в такой час – рановато). Чай плохонький, из пакета. И едим бутерброды с колбасой. Я такую колбасу ел по доброй воле в последний раз при социализме. Но, странное дело, здесь, у Саньки, и чай, и бутерброды с социалистической колбасой мне даже нравятся, уплетаю я их с удовольствием.
– Ну что там у тебя? – говорю я.
Санькины глаза тотчас вспыхивают огнём. И я вспоминаю, что на прошлой неделе он звонил мне, мямлил, вздыхал, а потом раскололся: у него любовь, какая-то неземная, великая любовь. Ну, по телефону разве обсудишь такое вселенское событие, да к тому же я куда-то спешил, пообещал заехать, а потом – потом забыл, подлец. И вспомнил только вот сейчас, в эту секунду.
Так ведь главное – вовремя сориентироваться.
– Ну, давай, повествуй, – со вздохом говорю я. – Что там за любовь.
Мне уже понятно, что теперь не до моих скромных служебных неприятностей.
Итак, она звалась… нет, не Татьяной. И даже не Ольгой. Хотя такое совпадение меня ничуть бы не удивило: у романтика-литератора всё многозначительно и символично.
Девушку зовут Аней.
– Хорошее имя, – замечаю я, не находя никаких символов-ключей.
Девушке Ане чуть за тридцать, она работает в известном банке на очень неслабой должности, что-то по рекламе и пиару. У неё даже есть секретарша и отдельный кабинет.
– Симпатичная?
Саня кивает с таким выражением, что дураку ясно: красавица.
– Блондинка? – произношу я ключевую фразу.
Ключевую – потому что с женской мастью у нас очень сложные взаимоотношения. Сколько вечеров мы провели за обсуждением сакраментального вопроса: брюнетки или блондинки! Так ли уж холодны блондинки? Так ли уж горячи брюнетки? Не пропаганда ли это проклятого Запада? Милые белобрысые славянские барышни или роскошные брюнетистые итальянки-француженки-испанки?
Наши предпочтения менялись с годами и политическими системами. А также – под влиянием наших жён, любовниц и девушек лёгкого поведения, которыми мы иногда довольствовались за неимением в тот день предмета бескорыстной любви.
Поскольку я не помню, на чём остановились в прошлый раз – на нежной возвышенной блонде или страстной кареглазой чернушке, – я спрашиваю осторожно:
– Блондинка?
– У неё карие глаза, – отвечает Саня с такой сдержанной силою, что мне становится даже завидно.
– Значит, брюнетка?
Саня неровно вздыхает и отвечает: она крашеная… Я прячу улыбку и пытаюсь представить картину, как мой Саня, мой простодушный литератор Саня, входит в кабинет преуспевающей красавицы, банковского менеджера. Она поднимается ему навстречу из своего кожаного кресла, протягивает ему руку, он смотрит ей прямо в карие глаза и…
– А что ты там делал, в этом банке? – удивляюсь я.
Банк, офисные красавицы и мой Саня – вещи, совершенно несовместные.
Оказывается, банку исполняется десять лет, банк решил к юбилею тиснуть книжонку, а Саня как раз подвизается на этой ниве. То есть, разумеется, он полагает себя настоящим писателем, но жить как-то надо, настоящая литература не даёт серьёзных доходов, так что приходится снисходить и к такой подёнщине. У каждого из нас своя подёнщина.
Сане подбросил эту денежную работёнку один благодетель, который держит целую свору литературных негров, на самые разные случаи – от написания модных романов по заданной фабуле до изготовления юбилейной корпоративной муры.
И вот Саня входит в кабинет, где сидит крашеная Аня с карими глазами, изящная молодая женщина с прекрасными манерами и ангельским голосом. Всё как в сказке или голливудском фильме.
Они битый час обсуждают проект и так увлекаются, что продолжают свою беседу в ресторане, за обедом.
– За обедом? – Я не верю своим ушам. – Ты пригласил её в ресторан?
Нет, конечно, это даже не пришло бы ему в голову. Кроме того, у Сани нет денег на дорогие заведения. То есть, какие-то деньги есть, но если ты никогда не уверен, хватит ли тебе расплатиться, о каком ресторане может идти речь?
Она сама, кареглазый ангел Аня, предложила перенести обсуждение за обеденный стол.
– Тебе понравилось? – спрашиваю я.
– Не то слово! – мечтательно говорит Саня, и лицо его затуманивается.
– А ели-то что? – уточняю я.
– Ели? – удивленно переспрашивает Саня. – Да какая разница?..
Понятно, – улыбаюсь я. Саня и не заметил, чем его накормили. У него был один предмет для восторгов – его кареглазый ангел Аня.
Интересно, – думаю я, – кто же заплатил за этот обед? Понятное дело, банкирша. И объяснила при этом, что – с корпоративного счёта. Чтобы не травмировать нежную душу писателя.
А затем – затем была счастливая неделя. Они встречались каждый день. Они были в литературном музее, в театре, на концерте органной музыки. Съездили, на её «Мазде», в Истру, полюбовались Новым Иерусалимом.
Ангел Аня даже побывала у Сани в гостях…
– Ты не подумай, это сейчас у меня бардак, – говорит Саня. – А тогда я всё прибрал, кое-что подремонтировал. Я же понимаю, что для неё это…
Он делает такой сожалеющий жест. Я оглядываю кухню. Может быть, он что-то и подремонтировал, но обстановка, мягко говоря, спартанская. Я, конечно, привык, меня не проймёшь, но что касается молодой обеспеченной женщины…
– Она сказала, – счастливо улыбается Саня, – что я живу, как стоик…
Образованная девушка, – думаю я и спрашиваю:
– Ну, и что дальше? Получилось?
Я хотел сказать: трахнулись? – но вовремя спохватился. Словцо не из того лексикона, не для сегодняшнего санькиного настроения.
– Как тебе сказать, – говорит Саня. – Видишь ли…
Значит, не было ничего, думаю я.
Саня подтверждает: не получилось. Вроде бы всё шло хорошо, она сама, первая, поцеловала его, даже сама стала раздеваться, ведь он бы не посмел ничего такого себе позволить. Но потом…
Потом она вдруг села на постели, тряхнула головой и засмеялась. Каким-то странным смехом рассмеялась и принялась одеваться. Оделась, чмокнула его в щёку, сказала: «Созвонимся» – и ушла.
А через день прислала сообщение.
Саня дал мне прочесть.
«Саша, – написала его кареглазая любовь, – у нас ничего не получится. Я пыталась увлечься тобой, мне показалось что-то такое. Не выходит. Прости меня».
– Митька, – тихо говорит Саня. – Я люблю её. Она, она…
Он открывает рот и не может сказать ни слова. И я с ужасом вижу, как из глаз его текут слёзы.
Я встаю, отхожу к окну. Саня отворачивается, утирает лицо ладонью.
– Ты можешь смеяться надо мной, – говорит он глухо, – но я был счастлив. Пусть у меня теперь горе, зато у меня было семь счастливых дней, впервые за десять лет.
Я подхожу к нему сзади, кладу руки на плечи. Я буду последним, кто станет смеяться над Саней. Он всегда плачет, когда по-настоящему влюбляется. У него любовь – всегда трагедия. Почему – бог весть. У него было три настоящих любви. Первая – в школе, вторая в универе, третья – жена. И вот теперь – четвёртая.
– Написал? – спрашиваю я.
Саня всегда пишет стихи, когда влюбляется по уши. Так что сейчас проверим.
Он шмыгает носом, вздыхает и говорит сильным голосом:
Ещё вчера – тебя не было.
А сегодня – ты уже есть.
Я закрываю глаза и вижу
Ямочки на твоих щеках.
Вот так, в японском стиле. Значит, по-настоящему. Четыре любви за тридцать пять лет. Много это или мало?
– Саня, – говорю я, – ты должен понимать, кто она такая. Топ-менеджер банка, у них свой круг, свои удовольствия, свои любови.
– Я понимаю, – отвечает Саня, – мы из разных миров. Но она умная, она тонкая. Она понимает искусство, литературу.
Конечно, она умная. Иначе бы она не занимала такую должность. Карие глаза, прекрасные манеры, ангельский голос. Способная девушка.
– Знаешь, – говорит Саня, – странная штука жизнь. Живёшь годами без любви, без понимания. И ничего, как-то справляешься. И вдруг что-то забрезжит… И ты как мотылёк на огонь.
Он весь напрягается и зажмуривает глаза. Я сжимаю ему плечи. Мы молчим. Нам не нужно слов. Теперь остаётся – всё это пережить.
– Плохо, что у меня эта юбилейная дрянь не идёт, – с трудом говорит Саня. – Сажусь, а она у меня перед глазами.
Я представляю, как он тут, один, пялится в стену, а там всё одно и то же: кареглазый ангел. Вот ведь как: сегодня познакомились, завтра трахнулись… почти что… а в заключение – отставка по телефону. То есть, даже не по телефону, а посредством эсмеэски. Такая нынче любовь.
– Нет уж, братуха, – решительно заявляю я, – давай-ка отделим чувства от бизнеса. Любовь приходит и уходит, а кушать… Как там дальше? Я могу быть спокоен?
Саня вздрагивает от слова «уходит», но – кивает: можешь быть спокоен.
Тут жужжит мой мобильник. На экране – рыжая женщина, она улыбается загадочной улыбкой. Это уже – моя любовь. В прямом и переносном смысле.
– Я уже еду, – говорит Люба.
– Куда? – спрашиваю я.
– Что значит, куда? – в голосе рыжей женщины – металл и возмущение. – Ты что, забыл?
Так. Что я должен помнить? Сегодня же понедельник, а мы встречаемся с Любой по вторникам и пятницам.
– Мы же договорились перенести на понедельник! – Люба словно читает мои мысли. – Ты забыл, негодяй! Я же тебе писала… У меня же завтра месячные!
Оп-па! Я и в самом деле позабыл, занятый своими шкурными проблемами. А если Люба настроилась на постель – свернуть её невозможно, так что надо поспешать.
– Саня, – говорю я строго, – работа и только работа! На днях заеду, вызову тёлок, и ты утопишь горе в вине и распутстве!
– Иди, – машет он рукой, – а то твоя рыжая тебе все яйца оторвёт.
Он пытается шутить – значит, жить будет. Я выбегаю во двор, сажусь в «Тойоту», выруливаю на бульвар. Теперь уж как повезёт: на Таганку, где находится наше гнёздышко, можно доехать и за двадцать минут, и за час двадцать. Во втором случае, тут Саня прав, моим половым органам несдобровать. Впрочем, им придётся туго в любом случае, потому что моя любовь – в прямом и переносном смысле – женщина темпераментная, с ней не соскучишься – во всех смыслах.
Мне удаётся добраться до гнёздышка за сорок минут.
Только поднимаю руку, чтобы сунуть ключ в замок, как дверь распахивается, и за порогом – статная зеленоглазая женщина с копной рыжих волос и – в чёрном пеньюаре.
Она стоит, подбоченясь, постукивает голой ножкой по кафелю и, едва я ступаю в прихожую, принимается колотить меня. Причём, ну точно по санькиному предсказанью, – метит прямо в причинное место.
– Любка, – уворачиваюсь я, – сама же будешь жалеть…
– Негодяй, мерзавец, – шипит она, толкая меня в спальню.
– Я есть хочу, – пытаюсь я сопротивляться.
На что следует ответ: на обед я ещё не заработал.
Меня опрокидывают на кровать и в мгновение ока сдирают с меня одежду. То, что я оказываюсь в полной боевой готовности, немного смягчает мою мучительницу, она ластится ко мне, обцеловывая меня с ног до головы. Так начинаются наши свидания вот уже целый год. Вот уже год я не смотрю на других женщин, потому что моя любовь – во всех смыслах – не даёт мне для этого никакой возможности.
Сбив охотку, Люба позволяет мне перекусить. Мы сидим на кухне, она смотрит, как я поглощаю привезённую ею провизию. Как всякая настоящая женщина, Люба внимательна к мелочам. Её мужчина обязан хорошо выглядеть, он должен хорошо питаться. Всё это для того, чтобы он был способен любить её – во всех смыслах – и чтобы она получала от этой любви глубочайшее удовлетворение. Тоже – во всех смыслах.
После обеда мы опять идём в постель. Если первый любовный акт прошёл у нас быстро и бурно, то на этот раз разыгрывается совсем другая сцена.
На этот раз девушка стыдлива и сдержана. Коварный соблазнитель должен склонить её ко греху. Она пытается ничего ему не позволить. Она отворачивается, она зажимается, она переворачивается на живот. Нужно ласкою растопить её боязнь, необходимо нежностию принудить её раскрыться, словно бутон, навстречу любви… Но и потом, когда девушка позволила чужой мужской силе проникнуть в себя, она не сразу откликается на ритм и зов страсти, ещё много усилий приходится приложить, чтобы она застонала, закричала, а потом и забилась в судорогах оргазма!
Но и это ещё не всё… Коварный соблазнитель не должен останавливаться, и упаси его господь потратить свой боезапас преждевременно. Он должен нежно и страстно продолжать истязать свою жертву, чтобы она смогла добраться до конвульсий еще не раз…
Такая у меня любовь. Во всех смыслах.
Затем мы дремлем. То есть, я сплю, а Люба нежится рядом. Когда я прихожу в себя, она подаёт мне сигарету.
– Так что у тебя происходит? – спрашивает она, глядя на меня в упор своими зелёными глазищами.
– У меня?.. – я пробую валять дурака, но с моей любовью эти номера не проходят.
Она даёт мне понять, что если я забыл о свидании с нею, – тому должны быть серьёзные причины. Она требует выложить все подробности, она у меня такая, ей всё интересно, моя рыжая стерва вникает в каждую деталь моей жизни.
Я не сопротивляюсь. Есть какая-то притягательная новизна в этой строгой опеке. У меня всегда были женщины, которые смотрели на меня снизу вверх, я был для них кумиром, денежным источником, истиной в последней инстанции. Я принимал все решения, а женщины следовали моим прихотям.
Моя нынешняя любовь – совсем другая история. Теперь я не принимаю никаких решений. Я просто плыву по воле любовных волн. Люба сама меня выбрала, сама уложила в постель, сама нашла эту квартиру, сама составила график наших свиданий. И я, удивительное дело, наслаждаюсь своим безволием, своей податливостью. Я, конечно, не альфонс, но… оказывается, быть игрушкой в руках красивой женщины – не такая уж горькая участь.
И вот под прицелом внимательных зелёных глаз я делаю обзор дня – и сразу история с соседским синяком всплывает в моей голове. Что-то там есть, на дне этой истории, что-то не додумано мною до конца. Надо бы спуститься в этот колодец памяти и пошарить там… но Любу мещанские синяки не интересуют.
Зато сцены газетной летучки приводят её в восторг, она слушает с удовольствием, сидя на постели, – и время от времени подёргивает плечами, так что её маленькие груди вздрагивают, а соски заостряются…
Любин интерес не удивителен. Дело в том, что её муж – хозяин издательского холдинга. Я познакомился с Любой как раз на журналистской тусовке, – то есть, она со мной познакомилась.
Когда я передаю ей мой разговор с приятелем-редактором, мне приходит в голову, что он так и не перезвонил мне. Это плохой признак. Моя любовь видит, что у меня испортилась настроение и предлагает мне помощь: она поговорит с мужем, и тот что-нибудь придумает.
– Нет, – говорю я, – не стоит.
Нет, никогда, – думаю я про себя. Можно быть сексуальной игрушкой в руках женщины, но до сих пор я сам решал, где и на кого буду работать. Кроме того, пока о нашей связи не знает никто, но если я появлюсь в газете мужа-олигарха, шила в мешке не утаить.
– Почему? – удивляется моя любовь. – А что изменится?
Нет, – отрезаю я. Люба пожимает плечами, её грудки повторяют это движение, а она, греховодница, словно бы не замечает их наглой сексуальной агрессивности.
А вот рассказ о санькиной любви, против моего ожидания, не вызывает у Любы особенных эмоций. Она только замечает, изогнув стан, что я мог бы захватить с собою Саню, и она бы вмиг излечила парня от безнадежной любви…
– Тебе мало меня одного, распутная ты женщина? – строго замечаю я. – Я уже не говорю о твоём муже…
– И не говори… – отвечает она и, задумавшись, продолжает: – А вообще она поступила благородно. Ну, этот кареглазый ангел…
– Благородно? – переспрашиваю я.
– Да, – отвечает она. – По-человечески.
Я хмыкаю: ничего себе по-человечески!
Люба на полном серьёзе объясняет мне: всё без обману, она попыталась его полюбить, но не получилось.
– Что значит, не получилось? – саркастически спрашиваю я. – Могла бы утешить парня, хотя бы разок.
– Она попыталась, – отвечает Люба. – Но она же не проститутка…
– Ну да, – говорю я. – Она попыталась, а он всю жизнь будет вспоминать и мучиться.
Люба кладёт руку мне на голову, смотрит в упор своими глазюками. А разве это плохо? – шепчет она. Бедному поэту подарили счастливую неделю любви. И пусть теперь страдает. Может быть, из этих страданий выльется что-нибудь путное, в литературном смысле.
– Он не поэт, – ворчу я. – Он прозаик.
– Ничего, – отвечает Люба. – Пусть напишет роман. Не про заек. А про любовь.
Журналист. Полёт
Я сворачиваю с Садового кольца к себе во двор как раз в ту секунду, когда край солнца дрожит над эстакадой, готовый окончательно исчезнуть.
Ничего себе денёк, – мелькает в моей голове, когда я выхожу из «Тойоты».
– Добрый вечер, Дмитрий Анатольевич! – возникает за левым плечом Нурали. – Можете не беспокоиться, с машиной всё будет в порядке.
Я не очень беспокоюсь, но всё равно приятно, когда проявляют заботу.
Иду к подъезду и вдруг:
– Папа!
Моя родная дочь, моя Лёлька бежит по двору и с ходу кидается мне на шею.
Я её целую, она меня целует, и с полминуты мы так обнимаемся, – что называется, от души. Я не могу на дочку наглядеться, а она уже отстраняется, смущённая…
– Ну, перестань, ну всё, пап…
– Что ты здесь делаешь? – говорю я. – Почему не позвонила?
Лёлька начинает укоризненно сопеть (ну, точно, как её мать), а я вижу на телефоне пять её звонков.
– Ладно, виноват, – сдаюсь я, – пошли домой, там разберёмся…
Но Лёлька стоит на месте.
– Не могу, пап, меня ждут…
Кто ждёт? Я беспокойно оглядываюсь. Только ухажёров мне ещё не хватало… Но на лавке у песочницы сидят две девчонки. Слава богу.
– Послушай, папуль, – начинает Лёлька, и я уже понимаю, о чём речь, и достаю кошелёк. – Ты что, забыл?..
Так, что я ещё упустил из виду?
– У мамы день рождения в субботу, – с нажимом говорит дочка, а я пускаюсь в доказательства того, что я всё прекрасно помню, до субботы ещё полно времени…
– Папа!.. Деньги на подарок… Что мне, у него просить?
«Он» – теперешний муж моей бывшей жены. Не могу сказать, что меня сильно огорчают натянутые отношения Лёльки и этого человека. Хотя он вроде бы приличный малый. И, кажется, добрый. Иначе бы ему не удалось ужиться с матерью моей дочери… Двум львам тесна одна берлога.
Когда я протягиваю дочке деньги, она, чистая душа, берёт не все: многовато… Но потом, забавно закатив глаза, спрашивает скороговоркой: может, ей тоже купить себе духи… или хотя новую туалетную воду?
Она чмокает меня, бежит к песочнице, и все трое направляются к арке. Я слежу за ними с томительном чувством в груди. Возле арки Лёлька оглядывается, машет мне рукой. Всё… Вот как мы теперь общаемся: раз в неделю и на бегу.
Я плетусь в подъезд. Только ступаю на свою площадку, за соседской дверью – шорох.
Чтоб ты провалился! – высказываю я пожелание. Вставляю ключ в замок, и тут за моей спиной – скрип двери. Поворачиваю ключ. За спиной – сопенье.
– Ты меня достал, Гришка, – говорю не оборачиваясь. – А если я замужнюю даму захочу привести? Ты же не даёшь мне никакой возможности держать в секрете мои шуры-муры. Ну чего ты молчишь, обормот, тебе всего лишь глаз подбили, а не язык усекли?
Что-то заставляет меня оглянуться. В дверях стоит соседская жена и глядит на меня с непонятным выражением. За её плечом видна Гришкина физиономия.
– О, господи! – говорю я и скрываюсь в своей квартире.
Я – без сил. День укатал меня так, что никакой сивке-бурке не снилось. Тем не менее, верный своей «совиной» натуре, я ещё несколько часов провожу в полусонном состоянии – у телевизора, за книжкой и вообще – просто так шатаюсь по квартире из угла в угол, думая о том, как бы сейчас хорошо было болтать с Лёлькой обо всём на свете. Но ничего не попишешь, такая у нас судьба – жить порознь, мне – мучиться, а ей – не знаю. Боюсь – она привыкла, что папа – где-то в стороне…
Наконец, совершенно разбитый, я укладываюсь в постель. Усталость обнимает меня, словно верная жена, укладывает меня поудобней, подворачивает простынку под локоть. Я даже постанываю-мурлычу, – на славу погулявший по жизненным крышам котяра.
Сон готов принять меня в своё лоно. Вот только последний штрих уходящего дня – взгляд сверху. Надо лишь представить себя самого, лежащего ничком. То есть, нужно приподняться над самим собой, увидеть себя, раскинувшегося на постели. Затем ещё приподняться. И вот уже видна вся квартира, и ты сам – маленький человечек, отходящий ко сну…
…Меня научил такому способу засыпать один странный человек. Я даже не знаю, кто он такой и как его зовут. Мы встретились на какой-то тусовке, разговорились, понравились друг другу. Так бывает: среди суеты и галдежа вдруг появляется человек, с которым у тебя одинаковые реакции. Ты – остроту, он – сарказм, и всё как-то в жилу, и оба понимают друг друга с полуслова. Уже не помню, отчего мы с ним принялись обсуждать проблемы сна, – но он объяснил мне, как нужно засыпать по-настоящему. Я ещё посмеялся над этим его – «по-настоящему»…
…И вот уже видна квартира – сверху, в плане, и маленький человек, раскинувшийся на постели, под простынёй. Он, человек, на грани сна и яви, в том состоянии, когда душа едва держится в теле. Он томится, подёргивает плечами, ногами – словно готовится отпустить кого-то на волю, словно сейчас он с кем-то расстанется…
А вот, за стеною, другая квартира: кухня, два человека, мужчина и женщина.
«Пожаловался, козёл!..» – презрительно говорит женщина.
«Ё-моё… Сколько раз тебе повторять?..» – отвечает мужчина и непроизвольно дотрагивается до глаза.
«Картошку доешьте, дармоеды, завтра холодная будет… – женщина поднимает и опускает крышку с огромной сковороды. – Слышишь, Витька!» – кричит она кому-то.
«Он в наушниках, не слышит», – говорит мужчина.
«Пожаловался, мудак! – горько говорит женщина. – Да тебя убить мало, тунеядца, а я ведь никому не жалуюсь!»
«Да не говорил я ему ничего!» – кричит мужчина.
«А откуда он знает?» – ещё громче кричит женщина.
«А может, он просто слышал? Вон, через кухню, – отвечает мужчина. – Там слышно, когда тихо, когда ночь».
…Я вздрагиваю и открываю глаза.
Сон ещё свеж во мне, я, как говорится, ещё не заспал его и вижу их, мужчину и женщину, Гришку и его жену, словно ещё секунду назад был с ними за одним столом.
Я сажусь на постели.
Тихо. За окном – начало ночи. Мне так хочется писать, что мой партнёр в трусах возмущён до самой последней крайности.
Я встаю, иду в туалет, на обратном пути – останавливаюсь на пороге комнаты.
Кухня. Гришка говорил, что там всё слышно.
Прохожу на кухню и стою на середине, весь обратившись в слух.
Гудят трубы, музыка где-то наверху. Вдруг – какой-то женский вскрик, но – не разобрать.
Я подхожу к стене, прикладываю ухо. Теперь – мужской бубнёж, но снова – не понятно. Мне припоминается что-то из детства, из каких-то забытых книг – как нужно подслушивать. Я беру кружку, приставляю к стене, прижимаюсь ухом к донышку.
И:
«– Вы картошку съедите или нет! – сразу различаю Гришкину жену. – Не жаловался он… Как работать, так его нет, а как собутыльникам жаловаться, он тут как тут!
– Да и не пил я с ним ни разу! – это уже сам Гришка вопит. – Будет он со мной пить… Ему что, пить не с кем?
– Да мне всё равно, с кем он пьёт! – орёт соседка. – А ты-то – на какие шиши?
– Да когда я пил в последний раз!»
Я опускаю руку, бреду в комнату. Смотрю – в руке кружка. Возвращаюсь, ставлю кружку на стол.
В самом углу окна висит свежая, рыже-лимонного колера – луна. Я гляжу на луну, и она смотрит прямо на меня.
Весь день эта история с Гришкиным синяком пряталась от меня, – уходила, уплывала, оседала, таяла, словно мираж или утренняя дымка.
И вот теперь я должен понять, что происходит, объяснить всё это самому себе, назвать простыми словами.
Что всё это значит?
Сон? Я способен видеть во сне то, что происходит у меня за стеной? Видеть так, будто бы я сам нахожусь там? Что же это за сон?
Вот и вчера я так же отчётливо видел, как соседка заехала Гришке по физиономии, как он обиженно-изумлённо смотрел на неё и как она, оробевшая, кудахтала вокруг него…
Что это такое? Что со мной?
Снова я бреду в комнату, падаю на постель, прячу лицо в подушку, натягиваю простыню на голову. И понимаю, что хитрость с зажмуриванием глаз ничего не даёт, наоборот – как только я закрываю глаза, меня сразу же неудержимо тянет взглянуть на себя со стороны, сверху…
Я испуганно вскидываюсь на постели. Из окна на меня глядит рыжая луна.
Может быть, я псих? – приходит мне в голову.
Что же мне теперь – не спать? Так и прожить всю жизнь с открытыми глазами?
Мне снова вспоминается тот мужик на тусовке, который научил меня засыпать этим замечательным способом: надо только попытаться взглянуть на себя – со стороны, сверху, например, попробовать увидеть свой затылок, а потом – свою спину, а потом – уже всего себя…
И вот уже видна сверху, в плане, квартира и маленький человек, раскинувшийся на постели, под простынёй. Он, человек, на грани сна и яви, в том состоянии, когда душа едва держится в теле. Он томится, постанывает, подёргивает плечами, ногами – словно готовится отпустить кого-то на волю, словно он сейчас с кем-то расстанется. Может быть, ненадолго, а может быть, навсегда…
…Я летал во снах ещё совсем недавно, я даже помню эти ощущения. Чтобы подняться вверх или просто лететь над землёю, нужно проделывать такие движения, будто плывёшь под водой, изгибаясь вдоль оси всего тела. Чем интенсивнее эти изгибающие движения, тем выше скорость или тем круче ты взмываешь вверх…
И вот, вырвавшись на волю воль, я взмываю над Сухаревкой!
Я лечу вверх, прямо в небо, и вскоре земля затягивается легкой дымкой, а на западе край неба светлеет, становится иссиня-голубым.
Я лечу, управляя полётом с помощью тех самых движений, как если бы я был телесен. Наклон вправо – и я лечу в ту сторону и по едва уловимому усиленному току воздуха понимаю, что скорость увеличилась. Я расслабляюсь, выпрямляю воображаемое тело – и чувствую, что скорость упала.
Я ныряю вниз – и земля стремительно приближается ко мне, разворачиваясь во всю свою необъятную великолепную ширь. Москва летит ко мне, сияя миллионами огней, и загибается краями к горизонту. По Садовому кольцу, словно гигантский поток вулканической лавы, переливаясь и пульсируя, течёт, без начала и без конца, автомобильная река. Проспекты рассекают московский выпуклый круг прямыми стремительными радиусами и хордами, по ним растекаются ручейки лавинного потока машин.
Я пикирую на Садовое и несусь вдоль осевой, метрах в трёх над автомобильным потоком, так что один его край мчится мне навстречу, а другой я обгоняю. Как в разрезанном надвое калейдоскопе я вижу мелькающие лица людей в автомобилях: мужские, женские, детские. Эти лица промелькивают мимо, но я успеваю заметить выражение каждого из них, заглянуть им в глаза…
В правой половине потока, с которым мне по пути, я замечаю огромный «Хаммер». Мне всегда хотелось заглянуть внутрь, понять, что за люди ездят в таких чудовищных машинах.
Я осторожно снижаюсь, и мне открывается салон «Хаммера». Маленький человечек сидит за рулём, рядом с ним женщина раза в два побольше. Человечек явно доволен своей судьбой.
Впереди – новенький «Мерседес». А в нём – женщина. Шикарная женщина сидит со скучающим видом на заднем сиденье, смотрит телевизор, вмонтированный в переднее кресло. Женщина великолепна, но – явно скучает. Я б её развеселил, будь я в телесном образе. Как там в русских сказках: и ударился он обземь, и превратился в Иван-царевича, и обнял царевну – и т.д. и т.п..
Но я не в телесном образе, я взмываю над автомобилями, ускоряюсь и в десять секунд пролетаю Садовое от Парка культуры до Сухаревки.
Здесь я на секунду заглядываю на свой этаж.
В моей квартире на постели лежит человек, ничком, чуть прикрытый простынёй.
За стеной тоже все угомонились. Гришка уткнулся своей благоверной под мышку и посапывает, вполне счастливый.
Спускаюсь ниже. Дворницкая. Бравый Нурали сидит за столом и пьёт чай. Перед ним – девушка. Он говорит ей что-то на своём языке, она робко отвечает ему. Наверное, та самая, «чистая», которую он предлагает мне в домработницы?
Я покидаю подвал, и тут острая мысль приходит мне в голову (хотя голова моя осталась внизу).
Кратчайшим маршрутом я лечу по одному московскому адресу.
ВДНХ. Здесь я немного отклоняюсь от маршрута и облетаю знаменитый памятник рабочему и колхознице. Вблизи памятник совсем не привлекателен, покрыт потёками грязи. Я пролетаю между серпом, что в руке у колхозницы, и молотом, который держит рабочий, и устремляюсь прямо в крышу сталинского дома на улице академика Королёва.
С непривычки, от неумения рассчитывать свои новые силы, я пролетаю нужную мне квартиру навылет, так что приходится тормозить и возвращаться.
В спальне, на широкой кровати спит хозяйка квартиры – грузная женщина средних лет. Она всхрапывает при вдохе и посапывает при выдохе.
А где же хозяин? Он в соседней комнате. Мой главный редактор сидит перед телевизором. А в телевизоре – чтобы вы думали? – «Собака на сене», самый финал, где герои обретают, наконец, счастье.
