Kitabı oku: «Провинциалы. Книга 5. Время понимать», sayfa 3

Период надежд

Теперь у Жовнера отпали все сомнения: отношения с любой властью у него не сложатся.

Видимо, так предначертано.

Даже когда во власти был Красавин, никакого навара ни в чем Жовнер не получил, хотя за пять лет друзья и знакомые прочих больших столоначальников умудрились быстро и непонятно на чем разбогатеть.

При коммунистах не был обласкан властью предержащей, и в новой России, которую сам приближал, а теперь прилагал все усилия, чтобы она быстрее набирала экономическую мощь, на помощь тех, кто «наверху», можно было не рассчитывать. Возле бюджетного пирога уже выстроился заградительный пояс (да не в один, в несколько рядов), из тех, кто тому, кто теперь находился на карьерной лестнице выше, когда-то помог поднести чемодан, подмел ковровую дорожку, придержал дверь…

А те, кто уже из новеньких, скороспелых, мигом усвоивших, что такое власть денег и их дефицит в карманах чиновников, делали предложения без обиняков и намеков, прямым текстом: ты – мне, я – тебе…

Правда, был короткий период в его жизни, когда, казалось, наступило взаимопонимание, его помыслы не шли вразрез с помыслами вождей. Тогда его выслушивали в больших кабинетах и оказывали содействие. Но это было в столичных кабинетах – провинция, увы, его никогда не любила.

Один из его столичных знакомых, Леша Сафронов, сын родителей-журналистов, когда-то, до его рождения, перебравшихся в столицу (отец – из забайкальских степей, а мать – из белорусского Полесья), работающий, несмотря на молодость, в солидном журнале, в начале восьмидесятых убеждал его перебраться в Москву.

– Ты загубишь свой талант, он в провинции никому не нужен, пойми это… На каждом болоте свои обитатели, а у вас там – в основном лягушки и пиявки. У них все устремления присосаться да поквакать…

– А в столице?

– В столице?.. У нас в основном цапли… Длинноногие и далеко видящие.

– И питающиеся пиявками и лягушками…

– Ну, может быть и так… Но главное, что они видят дальше.

– А в провинции цапель нет?..

– Не лови меня на слове, есть и в провинции, только они там… как белые вороны… Понимаешь, у цапель кругозор другой, и лягушки их никогда не поймут… А ты именно такая цапля в вашем тихом болоте.

– Даже не знаю, благодарить или обижаться.

– Это комплимент…

– Ладно, пусть так, только я вот лягушками не питаюсь.

– Это, Саша, пережитки идеализма… Но в Москве ты от них быстро избавишься…

– Что-то не хочется избавляться…

– Тогда торчи над своими лягушками в одиночестве… И не надейся, что какая-нибудь из них тебя поймет…

Они беседовали в буфете большого здания, где располагались редакции нескольких известных журналов, запивая коньяк крепким кофе, и Сафронов периодически поднимался из-за стола, чтобы перекинуться парой слов то ли с авторами, заглядывающими в буфет, то ли с коллегами, забежавшими подкрепиться. Атмосфера гостеприимной необязательности витала в этих манящих авторов со всех концов страны коридорах и кабинетах.

Жовнер уже отдавал себе отчет, что все вопросы в столице решаются только при личном присутствии, ибо обещания, отложенные на потом, никем и никогда не будут выполнены. Участие Леши в его судьбе импонировало. А Сафронову нравилось, как Жовнер пишет. Сам он журналистским мастерством не блистал и попал в редакцию благодаря авторитету и связям родителей.

– А если без болотных сравнений, то пора тебе осознать: у тебя мозги не провинциала… Поэтому там тебе тесно и душно… Столица чем отличается от прочих мест?.. Претензиями!.. – с выражением произнес он последнее слово. – Это только маргиналы считают, что богатыми магазинами и суетой. Нет, старичок, столица – это большие возможности для самореализации. Но и большие требования. Ты этим требованиям вполне соответствуешь, так что используй возможности…

Может, он и уговорил бы Сашку на перемену жизненного вектора, но тут началась череда похорон генеральных секретарей, потом грянула перестройка, Леша сам растерялся от столь стремительных перемен (журнал быстро потерял и тираж, и влияние), а потом и вовсе Леша куда-то канул в поисках более благоприятных для выживания мест…

Этот период гармоничного существования с властью продлился недолго: даже если и был у него талант непровинциала, претензий явно не хватало.

…После неудавшейся аудиенции (вот ведь и Белоглазова нет, чтобы нивелировать ситуацию), поставив окончательную точку в своих отношениях с властями предержащими, Жовнер напрягся и нашел-таки возможность финансирования дальнейшего выпуска журнала. Правда, не без помощи федеральной структуры. (Все же прав был, наверное, москвич в первом поколении Сафронов насчет разницы кругозора.) Но уже ясно было, что финансовой независимости журнал не принесет, скорее, так и будет коммерчески невыгодным проектом, а зарабатывать, в том числе и на его издание (федеральная структура компенсировала лишь часть затрат, связанных с выпуском), придется на другом.

По сравнению с еще не забытыми годами социалистического бытия, пронизанного застойной тягучестью однообразия, теперь жизнь напоминала американские горки, похоже, реально отражающие положение человека в капиталистическом обществе. Строить планы на годы вперед, как было раньше, стало бессмысленно.

Казалось, ничего постоянного вообще не существует. И в этих новых реалиях, напрочь отвергающих наличие любого дефицита, вдруг такой дефицит появился. Это был дефицит специалистов в том виде бизнеса, которым он теперь занимался, отбросив попытку угнаться за большими деньгами. Ему казалось, что издание справочников имеет хорошую перспективу и позволит занять свою нишу на все никак не складывающемся отечественном диком рынке. Порой, когда поступали предложения влезть в ту или иную авантюру, чтобы сразу «срубить капусты на всю жизнь», он вспоминал давний разговор с Сафроновым и признавался самому себе, что все-таки провинциальное болото засосало его, существенно приблизив линию горизонта, раз уж все больше и больше перестает понимать, чего там разглядели столичные цапли, налево и направо распродающие по дешевке все, что только можно продать.

Но, похоже, на этих капиталистических горках главным призом, заслонившим все остальные ценности, бесспорно, стали деньги, и хотел он этого или нет, именно о том, как заработать, приходилось думать каждый день.

Когда он окончательно осознал, что в основе финансовой стабильности его предприятия лежат не идеи (которых у него было предостаточно, но их реализация не обещала быстрого обогащения) и даже не доступ к бюджетной кормушке (толчея возле которой у него ассоциировалась с увиденной как-то сценой драки грязных, полупьяных, вонючих бомжей возле помойки), а именно дефицит грамотных специалистов, он пошел преподавать в университет, куда его приглашали пару лет назад. Тогда ему не захотелось тратить время на воспитание преуспевших в знании неформальной лексики и уголовного жаргона студентов. Теперь же сам напросился вести спецкурс, на котором учил тому, что умел сам, с надеждой, что попутно подготовит пару-тройку специалистов и для себя.

Но первые же лекции породили разочарование и подтвердили худшие опасения: мат и «феня» за десятилетие перемен, оказывается, вышли за пределы канувших в небытие производственно-технических училищ и рабочих окраин и прижились в студенческой аудитории. Студенчество же своей юности (несмотря на давление партийно-комсомольского пресса), он запомнил более склонным к эстетству и идеализации жизни, не поощряющем и даже презирающем безнравственность и невежество.

Довольно скоро он разобрался, что виной тому не только засилье на телевидении и в книгах героев-преступников, но и более низкий уровень школьного образования. Симпатичные своей юностью студентки вдохновляли и вызывали возвышенные чувства лишь до первого произнесенного ими слова.

В конце концов он решил, что нет смысла пытаться понять их или тем более заставить думать. Перестал реагировать на равнодушное или скучающее выражение лиц, расцвеченных вызывающим макияжем, циничные намеки на благодарность в любой желаемой форме за незаслуженную оценку и уподобился тем преподавателям, которые у меньшинства ходили в любимчиках, а для большинства являлись нежеланной головной болью…

Спустя два года хотел было завязать с преподаванием, осознав, что не годится для роли миссионера в обществе непросвещенных туземцев, но его попросили задержаться еще на год (не было замены), он остался и не пожалел. На этот раз на курсе оказалось несколько человек, пришедших в университет не только для получения «корочек» – с ними можно было уже осмысленно разговаривать. Лекции все чаще стали принимать форму ответов на злободневные вопросы, совместный анализ происходящего в обществе, стране, мире. Особенно активными были Даша Коноплева – с открытым, еще детским выражением лица, единственная на курсе, если не в университете, предпочитавшая брюкам юбки и платья (отчего привлекательно выделялась среди сверстниц), и двое ребят – высокий, с тонкими чертами лица, внимательными глазами и острым умом Олег Маковский и широкоплечий, выглядевший несколько старше сокурсников, степенный и основательный в рассуждениях Денис Демьянюк.

Даша обычно садилась за второй стол наискосок от кафедры, отчего Жовнер видел ее точеные ножки, осенью соблазняющие негустым, как раз в меру, загаром, в холодные дни отвлекавшие разного цвета колготками, а весной романтически белевшие. Но более привлекало ее лицо, когда она вступала в спор или выяснение чего-либо. В эти минуты она поразительно напоминала ему жену в теперь уже давно оставшейся в прошлом юности. Елена так же была горяча, категорична в суждениях и требовательна в получении ответа, который должен был соответствовать ее представлениям. Можно было, конечно, ее и переубедить, но для этого требовалась неторопливая, логически выстроенная, без малейшего изьяна система убедительных доказательств.

Денис предпочитал первый ряд, но тоже не напротив, а сбоку. Довольно часто он садился как раз перед Дашей. Он в спор или диспут вступал легко, но, как правило, задавал вопросы, ответы на которые были очевидны, не старался самостоятельно дойти до сути и удовлетворялся поверхностным ответом. Вопросы его нередко были с подтекстом, заставляющим оглашать собственную позицию, – увиливать и прятаться за обкатанные, безликие фразы Жовнер не хотел. Да и не умел.

Олег занимал место если не в последнем ряду, «на камчатке», то ненамного ближе. В диалог он вступал не часто, дав возможность высказаться всем желающим, но всегда умудрялся как бы подвести черту, суммируя все услышанное. Он, несомненно, был самым эрудированным, хотя сменил несколько школ (отец – офицер-пограничник, и они часто переезжали), будущую профессию выбрал не случайно.

Вот на эту троицу Жовнер теперь и ориентировался, готовясь к лекциям или семинарам, не особенно заботясь о том, как воспринимают материал остальные, считая, что его задача дать возможность утолить жажду познаний тем, кто этого хочет. Ему нравилось импровизировать, ломая привычную рутинность и внося элемент неожиданности.

На одной из лекций накануне зимней сессии Денис Демьянюк вдруг спросил, можно ли считать деятельность краевого правительства достойным ответом вызовам времени. Жовнер сказал, что эта тема требует отдельного и серьезного разговора, они могут к ней вернуться в следующем семестре, но, если коротко, то, конечно же, нет, не отвечает. И привел в пример необъяснимую, на его взгляд, ничем, кроме как ностальгией по ушедшим временам, приверженность Галины Федоровны Духиной к выпестовыванию трудовых отрядов старшеклассников.

– Сейчас в селах новая техника, технологии, формы управления…

Специалистов действительно не хватает, но не разнорабочих. Да, надо думать о будущем, когда сегодняшние механизаторы, животноводы, полеводы выйдут на пенсию, но зачем же учить пользоваться тяпкой или техникой вчерашнего дня?.. Раньше, при советской власти, которую вы, естественно, не помните, рабочих рук в уборку не хватало, и привлечение школьников было оправданно. Но сегодня ситуация совсем другая…

Я не так давно общался с директором крупного сельхозпредприятия, так он считает, что у нас в деревне избыток трудового населения процентов на двадцать, и с расширением использования новой техники и технологий они определенно останутся без работы. Так что не стоит тратить деньги на отжившее и неэффективное, а лучше вкладывать их в обучение новым профессиям, в развитие талантов, и не обязательно только хлеборобов… Деревне сейчас больше нужны люди, способные организовать, пусть маленькое, но свое дело. Ту же парикмахерскую открыть, мастерскую по ремонту бытовой техники, которой становится все больше… А главное, школьников надо учить выживать в новых условиях. Так что уважаемая Галина Федоровна сегодня не вперед ведет – назад тянет…

Высказал то, что хотел, не задумываясь о последствиях, слава Богу, не при коммунистах живем, критиковать теперь можно всех без разбора, начиная с президента… Еще раз повторил, что подробнее об ошибках нынешней краевой (и не только краевой) власти они поговорят уже в новом году.

На следующий день раздался неожиданный звонок. Заведующая кафедрой Ольга Семеновна Шепелева голосом, полным скорби и участия, с паузами и громкими вздохами, сообщила, что по сложившимся обстоятельствам университет вынужден прервать с ним деловые отношения.

– Вы разрываете контракт? – уточнил Жовнер, уже смутно догадываясь о причинах столь неожиданного известия. Еще вчера Шепелева говорила ему о том, что студенты души в нем не чают, и обещала сама заглянуть на лекцию. – И по какой причине?

– Ваш курс не соответствует утвержденной программе…

– Не темните, Ольга Семеновна, вы недавно восторгались им…

– Да, действительно, – осмелилась сказать правду та, – студентам ваши лекции нравятся. Но зачем вы, Александр Иванович, критикуете краевое правительство?

– Ах, вот в чем дело. – Жовнер даже развеселился. – А мы что, уже не в демократической стране живем?..

– Александр Иванович, вы же и так все хорошо понимаете… Мы ведь с вами еще не забыли, как было при коммунистах…

– Ну да, те же коммунисты, только перекрашенные, и сейчас во власти, – закончил он то, что не осмелилась произнести Шепелева.

– Но, правда, пока я правительство наше не критиковал, только Духину, значит, это ее пожелание… Точнее, приказ… «Позвоночное» право, никак мы без него… Только вот неясно, кто ей донес?

– А вы разве не знаете, что в каждой группе обязательно есть осведомитель?

– Признаться, как-то запамятовал.

– Напрасно.

– А вы знаете, кто?

Она молчала.

– Знаете, – утвердительно произнес он. – Ну, так подскажите, я догадаюсь…

– Тот, кто вам вопрос задал…

– Значит, у вас тоже есть свои осведомители, – констатировал Жовнер. – Господи, а я по наивности думал, все осталось в прошлом…

– Человек консервативен… Я пыталась вас отстоять у ректора, но там такие круги пошли…

– А я по собственному желанию не уйду. Предам гласности все, включая и позицию вашего начальства…

– Вы серьезно?

– Да, – твердо произнес он. – Так и передайте… кому там, декану, ректору, самой Духиной… Слава богу, пресса у нас свободная еще есть…

– Хорошо, я передам, – пообещала она. – Только вы не торопитесь.

Я вам перезвоню…

Василий Всеволодович Балдин своей жизнью был доволен. К сорока годам он в своей профессии достиг той ступени, которая для многих оставалась так и не осуществленной мечтой. Когда-то, радуясь своему выделению из армейской среды посредством сержантских нашивок, он полагал, что дальше его карьера будет складываться традиционно прямолинейно, и настроился на этот неторопливый, размеренный подъем вверх, понимая, что главное в этом подъеме не только правильно распределить собственные силы, но и овладеть умением сохранять равновесие, дабы ни с кем из подобно ему устремленных к верхним ступеням карьерной лестницы не соприкасаться слишком плотно. Но размеренность жизни сломалась, когда его профессиональный рост еще только начинался. И тогда, единственный раз в жизни, он усомнился в правильности личного намеченного плана и вместе со страной устремился к переменам.

Покинув пост заместителя редактора главной партийной газеты края по собственному желанию, он открыл свою фирму, начал выпускать газету, занялся строительством, понимая, что именно за этой отраслью с ее сумасшедшим дефицитом будущее экономики новой страны, а значит, и материальное благополучие тех, кто освоит этот бизнес в числе первых. Но газета скоро перестала приносить прибыль, со строительством не складывалось, покупатели строящихся квартир не торопились приносить свои капиталы, банковские кредиты вели скорее к нищете, чем к преуспеванию. Стало понятно, что хищный оскал капитализма – это все-таки не метафора, как думалось совсем недавно. Похоже, это лучше, чем подавляющее большинство населения страны, понимали именно те, кто совсем недавно призывал усиленно строить коммунизм, а теперь, сдав партбилеты, занял места в кабинетах демократического крайкома-правительства и исполкома-думы. И он прислушался к советам старших, более опытных товарищей, закрыл свою фирму и стал помощником председателя краевой думы.

После сложных многочисленных задач, которые приходилось решать в бизнесе, где после первостепенных финансовых проблем стояли кадровые, потом отношения с госструктурами, надзорными органами, заказчиками, подрядчиками, новую должность можно было сравнить с времяпрепровождением на курорте. В коридорах бывшего крайкома исполкома стояла такая же, как и прежде, благостно-спокойная атмосфера, в которой самое главное было исправно соблюдать режим и ни с кем не портить отношений. Только при выполнении этого условия была полная гарантия получения зарплаты и всякого рода надбавок за не очень напрягающий труд. На первых порах он проявлял усердие, хотя не очень-то и старался, просто само собой получалось, что задания шефа он выполнял быстро и качественно. Через пару недель тот задержал Балдина вечером и, налив себе и ему по рюмочке коньяка (была пятница, можно расслабиться), изложил главную заповедь чиновника: не спешить.

– Торопиться вообще в жизни вредно, – говорил он, краснея от выпитого круглым лицом и добрея глазами. – Ну а в нашем бумажном деле – тем более… Да, конечно, у вас тоже дело бумажное, – вспомнил он профессию Балдина. – Но газета – это конвейер, каждое утро, хочешь не хочешь, выдай ее читателю, порадуй новостью или, как нынче, сенсацией. Понятно, журналисту, как гончему псу (председатель был страстный охотник), бегать надо, а в политике торопиться вредно. В ней ничего нового: воеводы с дружинами, князья с боярами, царь с дворянами или политбюро с коммунистами, а теперь вот мы, все во все времена одну задачу выполняем: в узде держим человеческое стадо, чтобы друг дружку не побили… Так что суть нашей службы – старое за новое выдавать… Какое ни есть устройство государства – поддерживать его. А народу все одно, красный ты или белый, или как наш элдэпээровец, который юрист, сын юриста, хамелеонистый…

Это роли не играет: законы, на которых государство держится, одни и те же… Кнут и пряник. Главное, правильно их сочетать и своевременно использовать то одно, то другое…

– В бизнесе те же рычаги…

– И в производстве… Главное, не перепутать, что в какое время и на какого зверя вытащить… Коммунисты вот ошиблись… – Он задумался и после паузы, во время которой Балдин всем своим видом выражал терпеливое ожидание, продолжил: – Нет, мы не ошиблись, у нас просто очередного пряника не оказалось… Ну а кнут не к месту подвернулся…

Одним словом, в нашем чиновничьем деле шустрить не надо. Я вот тебе дал бумажку сочинить, сказал, неделю занимайся, вот ты неделю и занимайся. Сумел быстро сделать, не торопись докладывать, делай вид, что

трудишься как пчелка… Если начальник сказал: пойди и принеси вот то и оттуда, значит, труд твой с гулькин нос ценится. А вот ежели отправит не знаю куда да велит принести не знаю что, а ты догадаешься и самого удивишь, вот это подвиг, за такой труд и в герои… Даже если ты только за угол завернул и безделицу какую притащил…

И Балдин молча согласился, вспоминая анекдот-побасенку о том, как корпели над каждым докладом первого секретаря крайкома его помощники, сочиняя вариант за вариантом, и как в конечном итоге он одобрял самый первый…

Шеф, прошедший все положенные ступеньки партийной карьерной лестницы и быстро сориентировавшийся при новом строе, явно Балдина выделял. И тот догадывался, почему: рано или поздно каждому неглупому человеку хочется иметь своего ученика. И редко такими учениками становятся собственные дети. У шефа дети были практичными людьми и, в отличие от сверстников, устремившихся на экономические и юридические факультеты, выбрали профессии, необходимые при любом строе, закончив медицинский институт, и жизненную науку родителя не признавали.

Советы непосредственного начальника Балдин учел и быстро перестроился, тем более что возникла мода на ученые степени и он решил, что совсем нелишне будет иметь степень кандидата каких-либо наук. После недолгих размышлений, с учетом совета шефа («С чего начинается государство? С законов. А они как дышло, народ это давно заметил…») стал студентом-заочником юридического института, экстерном его закончил и уже в дипломной работе определил тему кандидатской диссертации. Теперь свободное от поручений время он использовал для написания диссертации и к концу срока работы думы успешно (правда, не без поддержки шефа) ее защитил.

В новый состав думы шеф не прошел, но предвидя это заранее, подобрал себе несуетную должность директора в одной из устойчивых госструктур, где зарплата была не ниже, а возможности сверх бюджетного вознаграждения за свой труд существенные. Позаботился и о своем ученике, настояв на назначении того редактором бывшей партийной, а теперь демократической газеты, хотя и со старым сохранившимся названием, в котором ключевым было слово «правда».

По всем меркам предыдущей советской жизни это было повышение, и Балдин вернулся в знакомое здание с охотой, намереваясь изменить существенно, может быть, даже кардинально, в соответствии с новым строем и газету, и жизнь. Спустя пару лет он уже привычно сидел в кресле главного редактора, найдя взаимопонимание с новым председателем думы. Правда, не складывались отношения с губернатором, но он старался не допускать опрометчивых шагов, сделал газету сугубо информационным изданием, не соблазняясь ни на обещания оппозиции оказать поддержку, ни на ожидания читателей, ищущих правдивую аналитику, ни на вдруг ставшую модной лживую, но привлекательную желтизну. И скоро убедился, что занял самую устойчивую позицию: губернатора и депутатов устраивала такая политика главного редактора, и они, являясь учредителями, в редакционные дела не вмешивались, оппозиционеры на свое возмущение отказом в предоставлении газетной площади для критики, видя участливое внимание главного редактора и слыша магическое оправдание: «Что могу поделать, не наш формат», записали его в сочувствующие и критикой не донимали. Ну а что касается чаяний читателей, то они не имели под собой финансовой основы: доходы от подписки и продажи уже не позволяли быть независимым изданием, основными источниками финансирования стали субсидии из краевого бюджета, реклама и заказные материалы. Тем не менее, к главному редактору нет-нет да и заходил тот или иной обиженный верный читатель, все еще верящий в силу печатного слова.

К визиту Жовнера, которого Балдин хорошо знал (в пору работы в «молодежке» квартировали вместе), он отнесся с вниманием. Хотя и считал, что последнее время некогда бывший одним из первых, кто понял капитализм и успешно вписался в новые условия, Александр утратил способность ориентироваться в нынешних, уже капиталистических переменах, начал себе в убыток выпускать мало кем востребованный журнал, помогал писателям, бесполезно тратя не только деньги, но время и силы.

Балдин выслушал Жовнера, поглядывая на часы и понимая, что за полчаса не сможет все равно передать ему всю премудрость бюрократического мира, которую тот (это стало видно с первых слов) совершенно не понимал.

– Мне все ясно, – наконец вставил он, когда Жовнер высказал основное, и перешел к собственной эмоциональной оценке случившегося. – Ты, Саша, пойми, несмотря на твои заслуги и деньги, ты, как и любой другой бизнесмен, для чиновника, даже самого мелкого, в лучшем случае – никто, так, статистическая единица. А в худшем – объект для стрижки купонов… Ты же никогда в номенклатуре не был…

– Был, – буркнул тот.

– Когда же? – удивился Балдин. – Я вроде всю твою биографию знаю.

– Когда ответственным секретарем работал…

– А, ну это не в счет. Это только числился… А я уже в новой России в старых кабинетах посидел…

– Красавин тоже сидел, а человеком остался…

– Ну, ты нашел пример… Красавин как был чужим, залетным в стае, так за пять лет ни черта и не понял, поэтому и вылетел… А между прочим, был бы погибче, не лез на рожон со своей демократией, не воевал с губернатором, и в этом правительстве ему место нашлось бы, как остальным…

– Слава богу, не все бесхребетные… Ты тоже вроде не усидел.

– Я тайм-аут взял… Придет и мое время. Только насчет бесхребетности не надо столь уничижительно… Знаешь, хребет-то как раз и не надо лишний раз демонстрировать, а то сломают… – Балдин снисходительно, давая понять, что в этих вопросах разбирается лучше, улыбнулся.

– А тебя, Вася, похоже, власть манит…

– Не власть. Возможности, которые она дает… Ты все эти годы, еще с перестройки, если не ошибаюсь, бизнесом занимаешься. Привык уже быть самостоятельным, ни от кого не зависеть… У тебя это получается, хотя понять, как ты умудряешься не разориться, я не могу.

Ничем не торгуешь, от бюджета не откусываешь, еще и журнал убыточный выпускаешь… Я вот пробовал, ты знаешь, но хорошо, вовремя одумался, не мое это… Рискуешь, ночами не спишь, ломаешь голову, на чем заработать, не знаешь, что завтра будет…

– Ну да, у раба все просчитано наперед…

– Меня-то ты к рабам не причисляй… – придал голосу выражение жесткости Балдин.

– Извини, естественно, это не на твой счет. У тебя проблем в этом кресле не меньше моего.

– Если не больше… Но другие… – Он многозначительно помолчал. – Вы, писатели, любите гротеск… Хотя, не спорю, бывают рабы и при власти: кто-то должен и машину подать, и чай с булочками по кабинетам разнести, и мелкие поручения исполнять… Даже у больших начальников рабское начало остается, ведь по ступенькам снизу поднимался… Но есть и те, для кого государство – это главное, такой будущее для всех выстраивает – для тебя, для детей наших… Да что я распинаюсь, ты же такого человека знаешь…

– Я уже больше пятнадцати лет бизнесом занимаюсь, и с каждым годом от этой заботы государства обо мне дышать все труднее… А что касается Красавина, ты сам сказал, что стая его не приняла, значит, не нужны такие…

– А таких, как он, должно быть большинство, а не меньшинство, как сейчас… Ну а что касается бизнеса, то в начале перемен предпринимателям многое позволили… И позволь дальше – государства уже не было бы… – Он опять снисходительно взглянул на Жовнера. Так смотрит борец сумо на наилегчайшего дзюдоиста. – Но мы так с тобой долго можем делиться мнениями… Ты же пришел за конкретным советом?

– Можно сказать и так.

– Только так, потому что, извини, Саша, но в газету твой конфликт тащить не будем. Ты вот уже седеть начал, пора понять: с государственной машиной, в которой эти самые чиновники, маленькие и большие, всего лишь винтики и шестеренки в одном механизме, ссориться себе дороже. И время, и деньги, а главное – здоровье потеряешь. А если вот так случилось, как у тебя с Духиной, надо прибегнуть к дипломатии. Во-первых, разобраться, в чем причина … Может быть, ты ей просто как мужчина не понравился, – Балдин усмехнулся.

– Хотя, я уверен, что это не так, она интеллигентов уважает… Но у женщины всякие причины могут быть. Не с той ноги встала, мигрень разыгралась… Но зная ее, более правдоподобно будет предположить, что причина в чьем-то мнении, донесенном ей…

– Каком мнении?.. Мы с ней из-за журнала раньше столкнулись, вот и запомнила…

– Если бы они все стычки запоминали, лечиться бы устали… Нет, кто-то, чье мнение для нее важно, плохо отозвался о тебе. Или о твоем журнале. Может быть, о друзьях… Кстати, ты с Красавиным поддерживаешь отношения?

– Конечно.

– И губернатору где-нибудь публично косточки перемывали?..

Жовнер помолчал, припоминая.

– Было как-то… С одной дамой из мэрии.

– Я не уверен, но допускаю, что именно это и стало причиной вашего конфликта. Красавин для нашего губернатора – враг номер один.

Ну и, естественно, его друзья тоже… А Духина не только подчиненная, она, еще с комсомольской поры, верный соратник губернатора.

– Не думаю, что моя личность столь значима для власти, – усомнился Жовнер. – Просто один юный сексот капнул ей о моей оценке кое-каких ее начинаний…

– Это может быть повод. Но, поверь мне, не причина… Чиновник такого ранга скоропалительных решений не принимает. Чему-чему, а осторожности и взвешенности и прежде, и сейчас в коридорах власти учат в первую очередь. Иначе не удержишься.

– Хорошо, допустим, ты прав. А что же мне делать, если ты публично, через газету, защищать себя мне не даешь?

– Да этим ты не защитишь себя, наоборот, усугубишь все… – Балдин подумал. – Ладно, давай я прозондирую, какая кошка между вами пробежала, а ты не лезь в бутылку. Поверь мне, с этой машиной воевать себе дороже…

Мудрый, однако, стал Балдин, подумал Жовнер, выходя из просторного кабинета главного редактора. Не по годам мудрый… И вспомнил, как тот говорил, что станет редактором. И стал.

А вот теперь, похоже, собирается в правительство…

…На следующий день Жовнеру позвонила Шепелева. На этот раз голос у нее был бодрый, заведомо уведомляющий о том, что новости будут хорошие.

– Александр Иванович, вы меня извините, что заставила вас поволноваться, – начала она заискивающим тоном. – Но я не так поняла, вы неправильно восприняли… Студенты о ваших лекциях очень высокого мнения, никто ничего менять не будет, программа утверждена… Одним словом, мы вас ждем на кафедре.

– Заседание кафедры?

– Нет, что вы, какое заседание… У вас занятия, вы не забыли?..

– О лекциях я помню.

– Вот и продолжайте читать…

– Хорошо, – подумав, сказал Жовнер. – Курс я отчитаю, но…

– Вот и замечательно, – перебила, недослушав, заведующая кафедрой и положила трубку.