Kitabı oku: «Чел. Роман», sayfa 3
Зевая и потягиваясь – и это первое в распорядке дня упражнение – встает. Принимает дежурный стакан воды комнатной температуры. Открывает дверь на балкон. С удовлетворением отмечает, что апрель в этом году невиданно влажный. Даже при коротких вдохах легкие наполняются больше обычного. В какой-то из дней можно будет обойтись без марлевой повязки. Надышаться вволю. Впрочем, в городе и в дождь некуда деться от грязи и пыли. Здесь все кошмарно быстро сохнет и чересчур много авто.
Паталогическое неприятие беспорядка и сухости в любой их форме – закон семьи. Он передан ему от родителей и сестер. И пусть он – приемный ребенок, восьми лет оказалось достаточно, чтобы ненависть ко всему сухому пропитала его насквозь. Любая пыль напоминает ему о грязи детского дома с его вечно пьяными уборщицами. Он даже в воспоминаниях не хочет возвращаться туда. В целом тот период жизни не запомнился ему чем-то хорошим. Что хорошего о детдоме может вспомнить инвалид? Он родился без шести пальцев на руках… Но поймал счастливый билет на одном из вечеров детдомовской самодеятельности. Каким-то чудом на том концерте оказался приемный отец. Народный. Ангажементы на трех континентах. Почетный профессор. Консерватория. Тогда всё это слова из другой жизни. Теперь – реальность. Квартира – треть этажа сталинской высотки. Загородный дом в двести метров. С флигелем в пятьдесят. Консерваторская школа-десятилетка. Еженедельные концерты. Предощущение большой карьеры. Ради всего этого можно и нужно жить по режиму. Все правильно. И так жить нужно всю жизнь. Еще один принцип семьи, усвоенный им, пусть и не сразу. Внутренне он пару лет ему сопротивляется. Но теперь поминутно расписанный день и связанный с этим контроль любого действия приносит ему удовольствие. Его не приходится заставлять. Все предельно естественно. Есть цель. И она подразумевает средства. Не обходится без сбоев. Неверный выбор партий для вечернего прослушивания – один из них. Но JDF вычислен. И потому не несет угрозы. Есть в нем что-то и положительное. Некая высшая планка. Которая при всей своей запредельности все же не убивает. А значит – делает сильнее.
Это ницшеанство – третий принцип семейного воспитания. Оно выражается прежде всего в его ежеутренних распевках. Каждое утро, через полчаса после пробуждения. Натощак. Это изобретение отца, противоречащее всем существующим методикам. И, строго говоря, только в отношении сына этот подход и применяется. Объясняется все индивидуальными биоритмами. Он, мол, жаворонок.
– Чего молчать, раз природа требует?
Нет, о партиях речь не идет. Все укладывается в стандартные мычания и несколько гласных на половину листка Порпоры28. Все больше разговоров по случаю. Отец стремится наверстать упущенное – треть года он за границей. Но именно эта четверть часа объясняет отцу все успехи постмутационного периода. Голос сына рано ломается. Но быстро, в какие-то полгода мутирует в нечто вполне зрелое, мужское.
– Двадцатипятилетнее, – говорит как-то отец, тут же предположив, что его кровные родители откуда-то с юга. Настолько его мутация и по возрасту, и по темпам напоминает выходцев с тех мест.
Ужин вслед за этим на минуту останавливается. Сестры – скрипка и флейта – вежливо хихикают. Мать чинно – ни дать ни взять контральто – улыбается, будто вспомнив кого-то. Ему нечего вспоминать. Он – отказник. В роддоме его даже не берут на руки. Четыре пальца из десяти. Судьба очевидна…
– Возможно, – соглашается он и добавляет к мурлыкающему восторгу стола:
– Ah sì per voi già sento29.
Проделав необходимые дыхательные упражнения, он принимает ванну. Всего их в квартире три. Ровно столько же их было в детдоме на сто человек. Свою он делит с сестрами. Детей не балуют отдельными удобствами. Даром, что сестры уже подростки. Со своими уже вполне женскими секретами. Но детей учат договариваться и сотрудничать. Прочее – стерпится.
Сестры еще спят. Их будит, как и всех женщин дома, его распевка. Пожалуй, только бабушка просыпается раньше. Впрочем, в ее девяносто два отделить состояние сна от бодрствования сложно. Невозможно. Вот уже лет десять, находясь в чем-то «среднем», бабушка единственная в доме живет не по правилам. Ей позволяется даже курить. Благо делает она это относительно редко. И только на своем балконе. В прошлом балетная прима, она любит одиночество. Вот и теперь, проходя мимо ее комнаты, он улавливает шоколадный аромат, облачком влетевший в холл меж неплотно закрытых половинок стеклянной двери. Он отворачивается и машинально прикрывает нос ладонью. Хотя в душе и не может в который раз не признать, что запах этот чертовски приятен. Помимо табака, из которого бабушка лихо сворачивает короткие, но толстые, в сигару толщиной, папироски, она коробками потребляет шоколад. Причем исключительно какой-то одной французской конторы. Шоколад доставляется почтой. Давно покойный основатель фирмы, поклонник бабушки в молодости, отдельной строкой в завещании указал количество и сроки. Все это несмотря на то, что, по слухам, чувство не было взаимным. Так это или нет – Бог весть. Бабушка хранит подчеркнутое молчание, а квартира ежемесячно наполняется ароматами посмертной любви. Когда партия иссякает, бабушка курит вдвое больше обычного. Для всех в доме это вполне определенный сигнал – месяц на исходе. Жди новой посылки. А пока. Терпи и прикрывайся.
Он так и входит в зал с ладонью у лица. Отца еще нет. Огромный во всю стену террариум для бабочек – кстати, источник дополнительной влажности – жужжит и светится. Он подходит к террариуму вплотную. Убирает руку от лица. Он помнит каждую из бабочек в течение всей их недолгой жизни. Это хобби его и сестер. У тех полным-полно всяких книжек и альбомов. Щебечут то и дело по латыни. А он биологию не любит. Как и все науки. Бабочки нравятся ему просто так. Именно потому, что молчат, и тем не менее прекрасны. Давно привыкнув измерять красоту только качеством звука, он склоняет голову только перед этим немо-порхающим великолепием.
Слышатся шаги в холле. Отца нельзя с кем-то спутать. Бас. Он и ходит как бас. Да и не с кем путать. Мужчин в семье двое. Ну, кто-то еще вот из этих за стеклом. Только они не ходят. Нечем. Правильнее сказать – незачем.
Распевка обычна. Преимущественно звучит монолог отца. Редкие вопросы. О певческих ощущениях. Об общем состоянии. Обсуждают завтрашний концерт в соборе. Хор, орган, струнные. Вокально-инструментальная солянка. Все сложно. Готово три номера. Стандартные для собора молитвы Ave Maria в двух вариантах и в дополнение к ним ария из бельканто30. Последняя должна привлечь внимание. Еще бы. Старшекурсный, для большинства выпускной консерваторский материал. А он еще туда и не поступал.
Отца волнует акустика. В который раз он заводит разговор про полетность голоса. Вспоминает первую зарубежную стажировку. Тщедушных и почти неслышных в репетиционной комнате местных. Его торжество. И его падение. В тысячном зале не слышно было уже его. Потом были годы работы над техникой, чтобы разрезать зал на куски. Как пирог. Вот задача. Вот цель.
– Как у тебя получится? Не репетиционная комната. Техники-то как раз должно хватить. Ты ее быстро схватываешь. Но вот хватит ли физики? Собор – не школьный зал. И шестнадцать лет все-таки не двадцать пять, как не мутируй. Настоящее пение – тяжелый физический труд. Техника, конечно, важнее, но…
Отец всю распевку морщится в сомнениях. В итоге, впрочем, отшучивается:
– Бог поможет. Место-то намоленное.
Бог в семье – повод для шуток. О нем отец и мать, будучи убежденными атеистами, вспоминают по случаю. И никогда всерьез.
За завтраком, к которому бабушка никогда не выходит, сестры обсуждают платья на итоговый ежегодный концерт.
– Не рано? За два месяца-то до-о… – ухмыляется наконец папа всемирно известным запредельно низким «до».
Мама вступает в дуэт повышая. Всего два такта, чтобы не пропал концертный день тишины. Сестры прыскают в ладошки и их смех напоминает ему скрипку и флейту. В этом доме у всех, кроме бабушки, какой-то определенный голос. Его легкий тенор смеется в тон общему веселью, и он бросает сестрам и маме по груше из вазы.
В школу он и сестры ездят по отдельности и на метро. Машина есть. И не одна. И даже шофер. Есть возможность и встречать, и провожать. До определенного возраста так и делают. Но теперь поездка в метро – своего рода «общая ванна». Метро так же приучает к сотрудничеству и компромиссу. Спускает с девятого этажа высотки «на землю»…
– Под, под землю, мама! – то и дело плачутся сестры.
В отличие от общей ванной, эта традиция находит у детей меньшее понимание.
– Смирись, гордый человек! – всегда цитирует мама в ответ, обрывая дальнейшие возражения.
Он воспринимает эти поездки спокойнее. Претензий избегает. В провинциальном детдоме и метро – это что-то космическое. Но когда его везут на выступления, понимает, что не отказался бы от личного транспорта и в обычные дни. Хорошее – не плохое. К нему быстрее привыкаешь. Отвыкнуть совсем – вообще невозможно. Легкая ностальгия посещает его, едва он оказывается на улице. Сыро – хорошо. Но ветер. Погода больше похожа на мартовскую – не апрель. Странно, что, стоя на балконе, он этого не почувствовал. Повязку на лицо надевает еще на лестничной клетке, перед лифтом. Еще одна семейная «история». Прямое следствие табу на любые формы простуд. Взрослые, конечно, не следуют ей повсеместно. Эта традиция не для объективов камер. Не соответствует их всемирному статусу. Но детей приучают. С октября по апрель включительно без повязки, хотя бы в кармане, из дома выходить нельзя. Сестрам, особенно скрипке, позволяются исключения и частые. Он же – олицетворение правила, которое можно нарушить только в день концерта. Да и то потому, что в этот день ему и без того не позволяется рта раскрыть. День абсолютной тишины. Повязка ни к чему. В прочие осенне-весенние дни из него также выудить слова на улице фактически невозможно. Да и летом Цицероном он не слывет. И уж тем более никогда и ни при каких условиях не поет где попало. Лестничные пролеты и коридоры, как школы, так и консерватории, куда он с нового года ходит на уроки, никогда не слышат его пения. До них доносится, и то иногда, лишь отчетливый шепот – слова арий, речитативов… Консерваторские, не знающие его лично – посмеиваются. Но одноклассники давно лишь уважительно крутят пальцем у виска – у гениев свои причуды.
До метро семь минут. В горку. Хорошая зарядка. Потом одна станция по кольцу. И две по «радиусу». Он идет почти не глядя под ноги и по сторонам. Наверное, при необходимости он мог бы пройти весь путь до дверей школы вслепую. Он все собирается попробовать. Останавливает час пик. Еще терпимый на кольце. Но вот закрыть глаза на «радиусе» вряд ли получится. Да и переход к нему с кольца осуществлению задуманного никак не способствует: он длинный и относительно узкий, объединяет два ничем не разделенных потока пассажиров.
Всю дорогу он молча разучивает арии. До метро только слушает. В метро параллельно отсматривает скачанные ноты. Одного реже двух просмотров ему хватает для воспроизведения партии в мельчайших подробностях. Схватив однажды – он не забывает уже никогда. Дальнейшие просмотры – это так, поиск дополнительных ощущений. Наработка эмоций, не более.
Впрочем, память его избирательна. Он запоминает исключительно теноровый репертуар. На прочее словно включается какой-то ограничитель. Отец предостерегает: при таком раннем развитии спустя несколько лет он вполне может стать баритоном. А то и ниже. Отец показывает на себя пальцем. К этому неплохо было бы готовиться уже сейчас. Он соглашается, но нетеноровые партии слушает нехотя. В дуэтах, трио, квартетах изучает только свой голос. И категорически не помнит, о чем и как поют остальные. В конце концов теряет в драматургии, в восприятии общего смысла произведения. Но его упорно волнует теноровое соло и ничего кроме.
Такая избирательность памяти – о ней знает только семья и консерваторский педагог по вокалу – оценивается по-разному. Родители, будучи солистами, не находят в ней ничего предосудительного. Сами такие были. Они советуют не зацикливаться на проблеме. По их мнению, ее попросту нет.
Консерваторского педагога ситуация настораживает. Он считает, что это может серьезно помешать его дальнейшему музыкальному развитию. Но кроме высказывания опасений, он ничего не предпринимает, не предлагает ни единого способа борьбы с недугом, который сестры обзывают «теноровой памятью». Судя по их ехидному хихиканью, термин возникает явно по аналогии с памятью девичьей, на которую он имел неосторожность однажды намекнуть. Ответный удар не заставил себя долго ждать.
С связи с «теноровой памятью» неожиданно высказывается бабушка. Хотя до этого все эти «голосящие дела» ее совершенно не интересовали. В начале последней февральской коробки, при очередном обсуждении наболевшего вопроса, она неожиданно заявляет:
– И правильно, деточка. На кой черт они тебе нужны, помнить их. Помни себя. Работай себя. Говори себя. Никто кроме тебя не скажет. И с какого такого рожна ты будешь баритоном? Не будешь ты им никогда, – будто пророчество изрекает она в заключение и удаляется к себе с едва початой коробкой шоколада под мышкой.
Переходя улицу возле церкви, возвышающейся над станцией метро, он в который раз вспоминает бабушкин приговор. Высказанный безапелляционно и специфическим бабушкиным языком, приговор этот стал четвертым правилом. Правилом, касающимся только его. Уникальность делает его весомее прочих. В каком-то смысле убирая их совсем…
Впрочем, беречь голос нужно всегда. Метро – наибольшая зона риска. На улице еще можно расслабиться. А здесь гляди в оба. Он останавливается у газетного киоска и плотнее затягивает повязку. Окинув взглядом нескончаемый поток уходящих под землю людей, он не спеша приближается к вестибюлю, массивные деревянные двери которого в этот час не успевают закрываться. Люди натыкаются на впереди идущих. Присматриваться к соседям некогда. Напирают сзади. Но он успевает-таки пропустить вперед женщину средних лет с платком у носа. Этого еще не хватало. Он пристраивается у нее за спиной и молит о том, чтобы она не обернулась. После турникета можно перестроиться на другой эскалатор. А пока глаза в пол. Он берет дыхание здесь на входе, а не в холле, пропитанном застарелыми испарениями тысячи глоток. Следующий вдох на эскалаторе. Там тоже хорошо проветривается. Нет такой концентрации всякой дряни. Но есть сквозняк. Это тоже надо предусмотреть. Он плотнее стягивает на шее кашне.
Удача. Женщина не оборачивается. Сразу после турникета он шагает вправо, перемещаясь к центральному из трех эскалатору. Упирается глазами в спортивный костюм с инициалами сборной страны. Знаки и масштабы спины – с дорическую колонну на входе в вестибюль – успокаивают его. Предельно здоровое во всех смыслах тело. Надо лишь за ним удержаться. Задача требует полной концентрации. «Тело» уж очень быстро пересекает холл перед вторым эскалатором. Нужно серьезно ускориться. В итоге все складывается как нельзя лучше: на эскалаторе он встает четко ступенькой выше. И спуск проходит без происшествий. Спортсмен не оборачивается и вообще совершает минимум движений. Его шея в накачанную ногу толщиной без заметных колебаний несет маленькую лысую головку, прикрытую бейсболкой. Большие, студийные наушники выглядят на их фоне комично. Возникает вопрос:
«Что представитель сборной слушает?»
Явно не то же, что он. Не «Ave Maria». Впрочем, здоровый дух нельзя исключать даже при такой устрашающей внешности. Отец, к слову, тоже не маленький и на лицо совсем не красавец. Хотя отец – это, конечно, совсем другая история…
На платформе он покидает спортсмена. Тот движется к первому вагону. Тогда как его вполне устраивает центр. И пусть вагоны здесь всегда забиты под завязку – особенность кольцевой – но одна станция не стоит таких длительных перемещений. Гораздо проще немного потерпеть.
Поезд прибывает. Он долго пропускает людей вперед, чтобы войти последним и оказаться у самых дверей. Идеально – прижаться к ним лбом. Исключительная безопасность. Он прикрыт со всех сторон от тех, кто в вагоне. А при выходе быстро – глаза в пол – проскальзывает мимо входящих.
Все складывается идеально. Но оказавшись в переходе на «радиус», он понимает, что рано радовался.
В длинном сводчатом переходе столпотворение. Не как обычно. Встречного потока нет. По какой-то причине переход работает только в одну сторону. Но и в ту единственную сторону продвижение незначительное – пара метров в минуту. Кажется, что люди бессмысленно толкутся в замкнутом пространстве.
На третьем шаге, поняв ситуацию, он пытается повернуть назад, но поздно. Нельзя даже подумать о том, чтобы пойти против течения. Он делает еще два шага и снимает один наушник. До его слуха шорохом от плеч и голов окружающих доносится причина столпотворения:
– Трррр… кттт… трррр… кттт…
Добавив нехитрые гласные, он улавливает следом и место происшествия. Недалеко. Но ветка другая. Он залезает в Сеть. Да, уже есть сообщения. Событие пятнадцатиминутной давности. Та ветка закрыта.
«Может, и эта? Но пусть и медленнно – продвижение вперед есть. Значит, просто все рванули сюда. Кольцо сошло с ума. Надолго ли?»
Он снимает второй наушник и дивится относительной тишине, которая царит в переходе. Шорох шагов, одежды, почти нет разговоров. Изредка звонят телефоны. Кто-то кого-то успокаивает. Редкие детские возгласы. Строгий шепоток взрослых. Напряжение чувствуется. Но в целом – все спокойно. При том, что ситуация крайне неуютная. Поток плотный. Локти не поднять. Достаточно любого хлопка, намека на случившееся поблизости – и давка обеспечена. Он возвращает наушники на место и осматривается.
Впереди бежевое кашемировое пальто. В тон шляпка-котелок. Портят всё зеленая лента на шляпе и катышки на кашемире.
Слева небритая щека, грязная синяя куртка и чудовищный ощущаемый даже через марлевую повязку перегар.
Справа чуть ниже плеча черная спортивная шапочка, большой палец летает по экрану смартфона. Правая кисть ритмично сжимает теннисный мяч, сдавливая его почти целиком. Такая сила не очень вяжется с хрупким – однозначно девочка – телосложением. Он впивается в пальцы взглядом. С минуту не может от них оторваться. Не имея с рождения большей части своих, он не без самоуничижительного трепета относится к пальцам других. Они всегда вызывают у него живой интерес. А уж если они наделены какими-то необычными способностями – и подавно. Отчасти поэтому дома он конфликтует со скрипкой гораздо реже, чем с флейтой. И никогда не путает сестер-близняшек. Хотя этим в минуты усталости грешит даже мама. Ему не нужны лица. Пальцев достаточно. У скрипки они другие. Он до конца не может объяснить, что именно их отличает от флейты. Внешне и при ближайшем рассмотрении не найти и пары-тройки различий. Его путанные доводы в ответ на пристрастные вопросы мамы обрывает как-то возглас проходящей мимо бабушки:
– Отпечатки.
Вопросы на этом заканчиваются. А его интерес к пальцам выходит на новый уровень.
Может, он действительно видит то, что недоступно другим?
Вот и теперь он не без удовольствия сосредотачивается на пальцах соседки справа. Времени достаточно. А толпа не позволит им разойтись. С виду это пальцы как пальцы, но стоит лишь немного присмотреться, чтобы понять всю их несхожесть с прочими.
Обращают на себя внимание уже сами кисти с их твердыми, мозолистыми, похожими на пятки ладонями. Они регулярно то ли бьют, то ли держатся за что-то твердое. Ими, судя по виду, можно гвозди забивать. Этакие ладошки-молотки, покрытые густой сеткой мелких шрамов и потертостей. Смартфон в такой ладони кажется чем-то инородным. Безупречно гладкий, ровный и чистый. Дитя современности в первобытно-избитых ладонях. Теннисный мяч жалко. Кисти будто пытают его, каждым следующим объятьем грозя разорвать на части. Пальцы-мучители – что-то совсем необыкновенное. Длинные как у сестры-скрипки. Но больше ничего общего. У скрипки – изящество до кончиков пальцев. Природное совершенство, выверенное органическими кремами и шелковыми перчатками. Здесь – увеличенные суставы, больше похожие на наросты. Нереально длинные – прямо рахманиновские – большие пальцы. Их как будто кто-то специально вытянул. Внутренняя поверхность пальцев – продолжение ладоней-пяток. Да что там – много хуже. Нет, кажется, и миллиметра, свободного от трещин, царапин и рубцов. Кожа будто собрана из отдельных изорванных по краям лоскутков. Несколько свежих пластырей телесного цвета завершают печальную картину. Эти руки собранием своих разрушений напоминают ему заброшенный в пустыне город…
Но сколько в этих пальцах жизни! Как мощно они вращают и сжимают несчастный мяч. Как ловко большой палец листает страницы и набирает сообщения. Они само совершенство. Недостижимый для него идеал…
Для полноты картины он пытается рассмотреть ее лицо. Это трудно. Она гораздо ниже ростом и поглощена перепиской. Забыв о приличиях, он через плечо читает кусочек успокаивающего – кажется, маму – сообщения. Вдруг понимает, что и ему неплохо было бы отметиться. Спешно, рассылкой отправляет нехитрый текст, повторяя слово в слово только что подсмотренное сообщение:
«У меня все ок».
Возвращается к попутчице. Она листает сайты с одеждой. Все правильно. Девочка остается девочкой, пускай и с такими пальцами. Останавливается на каких-то странных не то кедах, не то кроссовках с изогнутыми черными подошвами. Просматривает несколько моделей. Ей кто-то отвечает – срабатывает световой индикатор. Она возвращается на домашнюю страницу. Одобрительные смайлики с нескольких адресов. Он схватывает глазами фото на ее аватарке. Снимок в анфас, в этой же шапочке и с черной повязкой-снудом на шее. Снуд и сейчас на месте. Сразу он не обращает на него внимания. Эта фотография – стилизация под живопись. Что-то из Кватроченто31. Очень знакомое. Но сейчас не вспомнить. У него в комнате есть альбом.
Хотя, может, это и не она вовсе. Ставят же в качестве аватарок чужие фото или картины. У сестер, например, стоит снимок бабушки восьмидесятилетней давности. Да, они похожи на бабушку в детстве. Но все-таки – не она. Здесь нельзя ошибиться.
Между тем отвечают и ему. Сестры еще не вышли из дома. Сегодня в школу и обратно их повезет папа. Все интересуются его местонахождением. Он зачем-то лукавит, отвечая, что почти добрался. Пишет почти не глядя, а голова занята другим:
«Как же увидеть ее лицо?»
Проблема сложнее, чем можно подумать. Вроде бы они рядом. Даже касаются друг друга. Но ее висок где-то на уровне его плеча. И у нее нет повода поднять взгляд. Она предельно отрешена от конкретики места и сосредоточена на каких-то виртуальных делах. Страницы мелькают. Мяч, кажется, стонет и вот-вот разорвется.
В задумчивости он не замечает, что глядит слишком пристально. Этого нельзя не почувствовать. В конце концов она поднимает голову и возмущенно смотрит на него снизу вверх. И он понимает – фото на аватарке ее. И на той картине пятнадцатого века, из альбома – тоже она. Полтысячи лет назад она была там. Сидела напротив гения. И он был ею покорен. А теперь… Теперь она просто сошла с полотна и спустилась в метро…
Ожидая выговора он замирает. Но она ограничивается только улыбкой, которая явно относится к его нелепой марлевой повязке. Осматривая его роскошные наушники, она сжимает губы. Завидев пальцы, кривится до молчаливой усмешки…
С раннего детства, с первых моментов осознания своей ущербности, он старается не показывать обе кисти сразу, оставляя в своем образе для окружающих какой-то шанс на нормальность. Если одна кисть на виду, то вторая прикрыта. Да, эта рука такая, но та, в кармане, уж, наверное, как у всех. Привычка, выработанная с детства. Он не забывает о ней даже на концертах. Но не сейчас. Обе кисти на свету. Эта девочка посвящена в его тайну. Ее лицо теряет маску. Вслед за усмешкой он читает на нем отвращение.
Обоих толкают в спину идущие сзади. Оба делают следующий шаг, при этом она нарочито чуть отворачивает от него экран смартфона, не убирая, впрочем, его совсем. Он, сбитый с толку, отводит взгляд к небритой щеке, осознавая – повязка мало того что нелепа, так еще и спасает далеко не от всех ароматов. Отвернувшись от ненавистной щеки, он против собственной воли смотрит на ее руки. Неведомая для него ситуация: ты приказываешь себе что-то не делать, но тем не менее это делаешь. Причем отдаешь себе в этом отчет. Но что толку.
Вот она, кажется, выбирает модель и делает заказ. Он замечает: ей явно не по себе. Уже не столь молниеносны движения пальцев и явно зажаты плечи. Линия наклона экрана – от него – выдерживается строго и без каких-либо колебаний. Но самой ей некуда деться. Нет, кажется, даже малейшей возможности поменять место. А до конца перехода такими темпами минут 5—7, не меньше. Да и кто знает, что там на платформе. Продолжение давки не исключено.
Оба, кажется, прокручивают в голове временные рамки. Выводы разные. Она убирает смартфон и сосредотачивается на мяче, каждые пять-шесть движений меняя кисть. Подчеркнуто глядит куда-то под ноги. Он выключает музыку и спускает наушники на шею. Повязку, скомкав, кладет в карман пальто. Обдумывает первые слова. Да, у него нет пальцев, но у него есть голос. И какой голос. Отметаются банальные приветствия и вариации на тему «как дела», разговор о теракте и тем более о Кватроченто, отметается все, кроме мяча. Спустя метр после того, как она узнала его тайну, он наклоняется и говорит ей на ухо, четко артикулируя:
– Мячу больно.
Она мгновенно поднимает голову. Он едва успевает отпрянуть. Мяч замирает в ладони. Она ждет, что он скажет дальше. Но он молчит. Тогда она поднимает свободную левую кисть на уровень его глаз и долго нарочито умело сжимает и разжимает ее, вращает и крутит пальцами. Перебрасывает мяч с руки на руку и повторяет с еще большей виртуозностью те же движения правой. В заключение, на десерт – еще одна усмешка, да такая, что ему хочется ее ударить. Словно почувствовав угрозу, она хмурится и останавливает пальцы. Отворачивается. Но и его собственные мысли – почти синхронно – заставляют сделать то же самое, а когда снова смотрит в ее сторону, девушки уже нет рядом. На смену ей приходит какой-то старичок с бородкой вождя. А девушка каким-то чудом протиснулась на одного человека вперед. Он замечает ее шапочку чуть справа от бежевого котелка. Ее габариты позволяют выделывать такие фокусы. Ему же и мечтать о таком не приходится. Еще пару метров – и она исчезнет из виду. До конца перехода не более пяти. Еще подъем к платформе в две лестницы. Но там заметное сужение – скорость потока еще упадет.
«Но где она будет к тому моменту с такой-то ловкостью?»
Он возвращает наушники на исходные позиции и решительно втискивается в полуметровый промежуток между замешкавшейся «бородкой» и бежевым пальто. Возмущения «бородки» он не слышит. Бах на пару с Гуно помогают с легкостью переносить эти моральные издержки. Но что дальше? Поток по мере приближения к лестницам начинает сужаться. Сбежавшая от него пока еще видна, но о заметном приближении к ней не может быть и речи. Просьба об уступке места в такой ситуации выглядит кощунством. Все куда-то спешат. Да и какой у него повод? Догнать обидевшую его тинейджерку.
Чтобы что?
Еще не зная, что скажет, он стучит пальцем по плечу «пальто». На стук оглядывается дама за 50. Густой макияж. Попытки скрыть ежевечернюю бутылку вермута. В глазах остатки любви, щедро розданной на все четыре стороны.
– Разрешите? Моя девушка, вон, в черной шапочке. Разъединило потоком. Извините…
– Что ж вы, молодой человек? Так и уведут совсем. Потоком… – рисует дама бровями вычурное негодование.
Он картинно вздыхает и, насколько это возможно, беспомощно разводит руками. Дама благодушно качает головой и пропускает его. Протискиваясь вперед, он улавливает – вечерний вермут начинается утром. Теперь нужно сразу, без промедления, идти дальше. По крайней мере, необходимо уйти от «пальто» за спиной. Там поди уже привычный сериал в голове. Грешно разочаровывать любительниц вермута. Но перед ним костюм класса «мерседес 500». В этих-то местах. Так и хочется спросить:
– Какими судьбами, человече?
Тоже экономит на парковке, не иначе. Он заглядывает «костюму» через плечо и утыкается глазами в ридер. Еще одна странность. «Костюм» читает псалтырь. 118-й. Блаженны непорочные в пути. Одно из двух: или это такая изощренная реакция на теракт, или каждоутреннее чтение. Впрочем, некогда выяснять. С таким-то текстом грех не помочь ближнему. Он повторяет «костюму» почти слово в слово историю о потерянной девушке. Будучи мгновенно пропущен вперед, осознает – нет, не в теракте дело.
Дальше всё сложно. Перед ним трое. Офисный планктон, с бейджами на шее. Ни вермута, ни псалтыри. Поддельный «Шанель» и контейнер с ланчем в псевдобрендовом портфеле, изготовленном руками пожелавшего остаться неизвестным китайца. В то, что он потерял девушку в пятницу утром, эти ребята не поверят. По пятницам девушки находятся. Теряются они по субботам. В классическом предрассветном динамо.
Но она ведь как-то сумела их пройти. Удачно пойманный момент. Не более. Ему не стоит даже пытаться. Предлестничное сужение в шаге. Эмоции, лишенные нот доброжелательности, растут. Троица займет весь проход. Она через одного за ними. Не критично. Он беспокойно всматривается. Хорошо. Она, похоже, так же прекращает дальнейшие маневры.
JDF в ушах заканчивает славить Марию и без паузы начинает клеить Розину. Очень к месту. «Цирюльник» всегда к месту. Пока по большей части эта партия – мечта. Графское достоинство нужно заслужить. Альмавивами не рождаются. Техника на пределе. На грани возможного. Если без купюр. Уровень даже не Бога. Уровень – кто ты, тварь?!
Мысли о высшем исполнительском совершенстве отвлекают его от неприятного положения, в котором он оказывается, едва поднимается на первую ступень. В узком тоннеле нечего и думать о продвижении вперед. Никто не владеет собой. Сотни тел сжимаются в одного извивающегося в узком проходе червяка, и каждый его сегмент ненавидит другого всем сердцем…
Она выше его на две ступени. Сделав шаг оглядывается. Не видит преследователя. Или делает вид, что не видит. Могла уже и забыть. Невелико событие. Два слова – не повод. Ни для чего и ни для кого. Четыре пальца тем более. Хотя нет – видит. Еще как видит. Задерживает на нем взгляд. Картинно улыбается. Показывает язык. Ему. Именно ему. И тут же, пользуясь случаем, протискивается ступенькой выше. Он вдоль стены, не без труда, огибает крайнего «бейджа», восстанавливая прежнее расстояние. Но все равно она далеко. И у него есть полминуты до выхода на платформу. Полминуты на то, чтобы обдумать новые слова. Мяч – пройденный этап. Язык – вот тема для высказывания.
