Kitabı oku: «Z»

Yazı tipi:

Вере К., подарившей начало

Редактор Надежда Гуреева

Корректор Людмила Городная

Дизайнер обложки Александр Коновалов

ISBN 978-5-0053-5835-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Z – последняя буква латинского алфавита.
В стране Z в течение года проходят массовые акции протеста.
Предположите их возможные причины. Не менее трех.
Каждый из примеров должен быть сформулирован развернуто и затрагивать отдельную сферу жизни общества.
Из заданий ЕГЭ

Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются;
истина возникнет из земли, и правда приникнет с небес;
и Господь даст благо, и земля наша даст плод свой;
правда пойдет пред Ним и поставит на путь стопы свои.
Псалтирь 84:11—14

Когда Он умирал второй раз, шел снег, шел огромными в ладонь хлопьями, шел неделю, не прекращаясь ни на минуту – ни днем, ни ночью, – сложив мало-помалу в саду подаренной Ему заимки сугробы в рост человека, так что протоптанная от калитки к дому дорожка напоминала глубокий окоп, заполненный людьми, оставшимися неподвижными в предощущении чуда и после крайнего вздоха Старца, вздоха едва слышного, незаметного ни уху, ни глазу, и даже мы, немногие избранные, стоявшие рядом, ничего не поняли и еще день с ночью тщетно ждали от больного последнего слова, но Он умер на этот раз абсолютно молча, и лишь когда листок чистой бумаги размером с четверть обычной страницы, спланировав откуда-то сверху, закрыл уста Старца от стороннего взора, а единственный на всю округу черный кот, лежавший все это время у изголовья, никак не среагировал на его неспешный полет, мы вдруг поняли, что произошло (весть эта в несколько мгновений передалась взглядами от стоявших в первых рядах до ожидавших на улице), – поняли и, как и покойный, не проронили ни слова, просто заплакали слезами легкими и чудесно сладкими, ими хотелось плакать – они вызывали улыбку, иные из нас даже смеялись, никто не скривился от боли утраты, которой, казалось, и не было, ибо лежавшее на скамье тело если и походило на труп, то лишь предельной, пугающей всякого пока еще живого неподвижностью, из подобия которой вдруг вышел густо засыпанный снегом пушистый пес неясного окраса, до этого мига лишь глазами и редкими клоками свалявшейся шерсти напоминавший о своем дворовом существовании, лишенный привилегии кота (быть там, где он хочет), пес не ходил в дом дальше веранды, но в эту неделю он без чьего-либо приказа ограничил себя даже в этой возможности и улегся у порога, долгое время оставаясь почти что незамеченным, лай его теперь слышался как небывалая небыль, стершая улыбки с наших лиц и напомнившая, что смерть и радость не ходят парой, а если и встречаются, то не потому, что так принято, а потому, что здесь и сейчас по неведомой людям причине никак невозможно иначе, посему начавшийся было в тоннеле смех исчез, особо ретивые бабы даже попытались превратить его в поминальный вой, не ушедший, впрочем, дальше мычания, похожего на безуспешные потуги немого сказать наконец-то хоть что-то, некоторые прятали лица в поднятые воротники полушубков, встречаясь глазами, отводили взгляд, не зная, как дальше быть с этой давно ожидаемой, но всегда неожиданной смертью, ведь Старец, так и оставшийся неизвестным (ни рода, ни племени, ни отчества, ни имени – одни только наши домыслы), казался вечным – сменялись весна и осень, но Он оставался прежним, седина в Его бороде не увеличивалась ни на волос, непрестанно менялись люди, Его окружавшие, но не Он сам, и вот сказка разрушилась – оказывается, и Он такой же, как все, и Он ушел туда, куда никто не хочет, но где все будем.

С трудом приняв случившееся как данность, мы приступили к обычному в таких случаях омовению тела и уборке дома покойного, которые продлились весь день до ранних зимних сумерек и породили вопросы, в большинстве своем оставшиеся без ясного ответа, все началось с левой руки старца, застывшей на животе, в ней между указательным и большим пальцем был найден катышек ржаного хлеба размером с горошину – ровный, почти идеальный шар, он еще нес в себе запах закваски и был теплым, даже горячим, будто только что был вынут из печи, тепло это сохранялось до вечера, пока заботливо отложенный в сторону катышек (на закваску) не исчез бесследно – возможно, убранный в чей-то карман, он ушел в город и уже верно стал хлебом, но, быть может, он никому и не достался и виновник его пропажи – кот или расплодившиеся от его многолетнего и подчеркнутого безделья мыши, которые с необычной наглостью сновали тут и там, не обращая на людей никакого внимания, но и мы, занятые случившейся смертью, прощали им их свободу, вникая во второй по очереди вопрос, возникший у тех, кто убирал комнату: что случилось с иконой, висевшей, как водится, в красном углу, иконой, на которую, пока был жив Старец, никто не взглянул (до нее ли все эти дни было), а взглянув теперь, ужаснулся – руки Богоматери были пусты, младенец исчез, как не был, и при ближайшем рассмотрении (икону сняли, дабы увериться, что глаза не врут) можно было подумать, что его там никогда и не было, а ладони девы Марии всегда обнимали пустоту, которая настолько напугала нас, что некоторые поспешили домой удостовериться, что «их» сын божий там, где и должен быть, уверившись в этом, люди вернулись, надеясь, что произошла какая-то чудовищная ошибка, но дева по-прежнему держала на руках «ничто», которое нечем и некем было заполнить, поколебавшись, икону тем не менее вернули на место, но вновь входящие, прослышав о ее неожиданном одиночестве, уже не крестились на красный угол (лишь бросали скорый, крадущийся взгляд), осеняя себя знамением, глядя на противоположный, свободный от чего-либо, пустота которого (учитывая смерть Старца) вдруг наполнилась смыслом, в отличие от бывшей когда-то женщины, здесь и сейчас лишь неуклюже изображавшей свое земное предназначение, так наши же взгляды, украдкой обращенные к святой обманщице, содержали вопрос третий, возникший у тех из нас, кто омывал тело, тело пусть и покрытое коркой грязи, но с виду вполне здоровое и крепкое, лишенное какой-либо одежды (темно-синий халат, рубашка и шаровары – все из простого деревенского холста, – поднесенные в дар, не надевались ни разу, Старец всегда и везде в любую погоду ходил почти что нагим) тело не имело отчетливых признаков возраста, «средних лет» – вот и все, что можно было сказать о нем, между тем даже по самым скромным подсчетам бывший хозяин его был далеко не средних лет, а много, много старше, едва ли не старше всех нас, но факты говорили другое, и умерший (и без того бывший небожителем) поднялся в наших глазах на ступеньку выше, и ступеньки эти по мере омовения стали множиться одна за другой, так на груди мы обнаружили (царские, как кто-то сразу подметил) знаки, напоминавшие (если присмотреться и слегка додумать) орла с расправленными крыльями, – знак был похож на клеймо и, судя по всему, был ожогом, происхождение его осталось загадкой, в отличие от длинных, продольных и поперечных шрамов на спине, напоминавших тюремную решетку и, вероятно, когда-то давным-давно оставленных профессионалом, клавшим удары кнута (или чего-то подобного) с точностью кисти художника, глубокие, давно заросшие широкими рубцами шрамы теперь наполнились мелкими капельками крови, которую не пришлось останавливать – она лишь обозначила свое присутствие и исчезла как очередное чудо, – и мы перевернули покойного на спину, чтобы обратить наконец внимание на то, причина чего была понятна без слов, ибо многие были тому свидетелями – грубые желто-синеватые мозоли на коленях, во всю ширину чашечки: «От молитв», – едва не хором выдохнули мы, радуясь, что хотя бы здесь доподлинно ведаем, что, зачем и почему.

Промокнув тело влажными полотенцами, иного оно и не требовало (Старец умер без пота, крови и прочих сопутствующих длительной болезни выделений), мы после недолгих споров одели Его-таки в одежду, но даже ушлые гробовщики не посмели заикнуться о гробе, зная, что Старец находил его глупой роскошью для того, кому уже все равно, посовещавшись еще, мы добавили к штанам, рубахе и халату овчинную доху, чулки и кожаные туфли, решив, что покойный должен забрать с собой всю одежду, дабы не возникало споров, кому и что достанется (никому и ничего), где-то еще был картуз с красным околышем, который Он иногда, в отличие от прочего, надевал, но его так и не нашли, потом говаривали, что картуз еще за неделю до смерти Старца унес неизвестный, заходивший к нему то ли на исповедь, то ли на благословение, соседи божились, что человек тот был нездешний, то есть наш, но из каких-то далеких краев, сплошь седой, и седину эту не прикрыл картуз, в котором он вышел (волосы неизвестного доходили ему до плеч), именно с того часа старец слег и больше не вставал, и в тот же день исчез без следа воробей, живший на заимке с лета, большинство грешили на кота, но все те же соседи якобы видели, как птица улетела вслед неизвестному, а кот, сидя на пороге, лишь проводил гостя долгим взглядом, следом войдя в дом, чтобы улечься у головы хозяина и не сходить с места вплоть до его последней минуты, а потеряв покровителя, словно наконец соглашаясь с принятыми у нас давным-давно обыкновениями, исчезнуть бесследно, и только пес остался навсегда у порога – он вскоре умер, пережив хозяина едва ли не на месяц, не найдя причин для исхода, пес превратился со временем в холмик с головой и лапами, ведь он не сошел с места и при пожаре, вспыхнувшем в ночи, отчего многие считали, что животное умерло не позже, а вместе с хозяином, сполна разделив его участь, опровержением тому были все те же наши глаза, видевшие не только морду пса, но и слезы, катившиеся по ней, когда за его спиной сгорало все, чему он был так долго и беспрекословно предан, но прежде мы успели, протирая стены и пол, обнаружить густую сеть выцарапанных то ли ножом, то ли просто гвоздем колечек, сплетенных в кольчугу, покрывшую в итоге все стены от потолка как изнутри, так и снаружи, кольчугу, которую мы не замечали ранее, ни разу не наблюдая Старца за этим кропотливым и на первый взгляд бессмысленным занятием, стоившим, судя по всему, многих лет упорного и неблагодарного труда – кольчуга эта, сплетенная преимущественно четыре в одно, никого не защищала и никому вплоть до этого дня не была видна, но Старец с упорством пчелы продолжал свой труд, завершив его, по-видимому, как раз перед тем, как окончательно слег, предположить, что этим занимался кто-то другой, было можно, но встречный вопрос «кто именно» остался, как и многие прочие, без достоверного ответа, тем более что при ближайшем рассмотрении во всем без исключения объеме резьбы угадывалась одна рука – всю эту сеть от края до края, несомненно, сплел один человек, унесший с собой свою тайну, которая касательно Его дома, возможно, и стала бы главной, если бы не песок, густо покрывавший пол, все попытки смести который обернулись ничем, заносимый и ранее на обуви и ветром только в эту неделю он стал столь заметен, так что первой и главной задачей убиравших дом было избавиться от него во что бы то ни стало (он невыносимо скрипел при ходьбе и давал много пыли), и мы принялись сметать его всем, что было под рукой, принеся в дом едва ли не все метлы, имевшиеся поблизости, но тщетно – убираемый в одном месте песок немного погодя объявлялся там вновь, к полудню стало очевидным, что, чем больше мы метем, тем больше его становится, и мы бросили метлы, вследствие чего песок хотя бы перестал множиться, успев не только подняться почти на всем протяжении пола по щиколотку, но и выйти на улицу, густо присыпав снег вокруг дома, местами дойдя до живой изгороди, к сумеркам кое-где преодолев и ее, и только тогда мы вспомнили о некоем песке столичном, отголоски которого изредка долетали до нашей глухомани, и успокоились (нельзя убрать то, что не убирается), тем более что вскоре огонь забрал все, источники его неведомы (в доме не было печей и лампад), известно лишь, что первым вспыхнул красный угол с испорченной иконой – пламя мелкими языками объяло ее контур, обуглив в несколько мгновений доличное, икону успели снять до того, как пламя коснулось лика, но не уберегли стены, которые занялись с удивительной для не самого сухого дерева быстротой, после чего загорелась крыша (по отзывам тех, кто был снаружи, ее будто подожгли сверху), сложенная из просмоленного теса, она недолго сопротивлялась (снег, густо укрывавший ее, не стал препятствием, испарившись в несколько минут), так пламя в неполный час превратило дом в кучу древесного угля, в которой на месте тела Старца вместо останков обнаружили одну лишь костяную фигурку женщины с неясным, без глаз лицом, непропорционально огромным задом и обвисшей до пояса грудью:

– Баба, – прошептали мы, – Позаправдашняя…

Из бесчисленных перин, одеял и подушек Позаправдашняя баба выглядывала на свет божий широко раскинутыми ногами да уложенными на колени грудями, которые, напоминая длинные, похожие на дирижабли полости, влекли к себе Y – отца идущего на свет царственного ребенка, Его именем, строго по алфавиту, по заведенной еще с А (основатель династии) традиции именовалась и наша страна, чтившая Правителя своего как саму себя, что до простых жителей, пришедших к стене Дворца, куда выходила распахнутыми лишь в эти часы окнами порфироносная спальня, то мы, явившиеся, чтобы свидетельствовать, также не могли оторвать от груди роженицы взгляда, будто бы Позаправдашняя баба действительно была нашей молочной матерью, как говорил Основной закон, принятый Дурой – сборищем наших Избранников, названных так А совершенно случайно – глядя на первый их состав, он с улыбкой произнес: «Эх, дура, ты моя, дура», возможно, всего лишь вспоминая как раз таки Бабу, которую несколькими минутами раньше покинул, но слово не воробей даже в устах А, и сборище получило раз и навсегда название, в ближайший час приняв без какого-либо обсуждения предложенный Правителем Закон, в котором в частности сказано было, что «грудь Позаправдашней бабы священна, она вскормила нас всех и умаление ее красоты и величия есть преступление государственное, караемое вечным изгнанием или смертью, если преступник не пожелает уйти, а остаться», зная это, мы, пожираемые смутным желанием, в котором смешалось сыновнее и мужское, почтительное и кобелиное, молчали, боясь проронить хоть слово, отчего слышна была только роженица, кричавшая без стеснения откуда-то из глубины постели простое «А-а-а-а», наполненное, согласно тому же Закону, «глубоким, предвечным смыслом», так что наши военные, названные все тем же А «Просто дети» (Он подивился их способности выполнять Его приказы, не обсуждая и ни капельки не думая), с незапамятных времен утвердили сей крик в качестве боевого, уподобляясь Позаправдашней бабе, они заслужили славу непобедимых, вот и теперь, отражая на южной границе набег тамошних чернобородых варваров, Просто дети кричали священное «А-а-а-а», сливаясь в торжествующем крике с царственной родительницей, которая голосила что есть силы не от боли, но от радости, ибо «крик Позаправдашней бабы есть выражение счастья, которое охватывает ее при исполнении священной миссии, и всякий осуждающий или реагирующий неподобающе (в том числе закрывающий уши) является преступником государственным и подлежит наказанию усекновением той части тела, которой было обозначено неподобающее», посему лица наши, если и позволяли себе улыбку, то легкую, руки лежали по швам, а рот был закрыт до зубовного скрежета, дабы слова, грозившие вырваться, не имели такой возможности, столь же плотно сжимались и ягодицы, ибо нечаянно вырвавшийся из них звук, сопровождаемый еще и характерным запахом («двойное оскорбление величия»), грозил автору не только усекновением, но затыканием допустившего «богохульство» отверстия, что приводило к смерти относительно скорой и абсолютно мучительной, после которой преступника не оставляли в покое: он подвергался забвению имени, именуясь с тех пор везде и всегда «Неизвестный Презренный Попёрдыш» (НПП), посему крик Позаправдашней бабы раздавался в полной человеческой тишине, у него не было иных спутников, кроме ветра, крик Просто детей на южной границе нарушением закона не был (они единственные могли кричать когда и что угодно), незначительно нарушали тишину несвязные бормотания Отца ребенка, тупо уставившегося на колени/груди роженицы, Он непрерывно шептал что-то себе под нос, и мы из поколения в поколение гадали, что же говорят наши Правители в таких случаях – всякий раз разное или одно и то же, прописанные в только Им известном законе слова, которые нам не положено знать в силу их сакральности, – гадали и не находили ответа, среди ходячих версий преобладали две: одна из них, сводясь к банальному «господи, помоги», нашла многочисленных сторонников (их было, по правде сказать, большинство), возможно, потому, что она была максимально безопасна – не позволяла запутаться в грозящих жизни и здоровью умствованиях, другая и вовсе не предполагала слов в последовательных, но весьма неотчетливых звуках, и суть ее была в том, что муж роженицы не иначе как предвещает ей радость материнства, изображая в меру сил и способностей младенческие «аки» и «буки», которые, впрочем, она едва ли слышала – столь велика была разница в громкости произносимого, но что видела и что слышала в эти часы сама Позаправдашняя баба, оставалось совсем уж тайной, ибо головы ее видно не было, создавалось впечатление, что кричала кровать всем нагруженным на нее барахлом сразу, напоминая огромный усилитель, она заметно резонировала на крайних нотах, отчего иные (их давно с нами нет) предположили, что крик не что иное как запись, сделанная при первых родах, чтобы встречать каждого следующего царственного отрока одинаково, без единого различия в партитуре – предположили, чтобы исчезнуть без вести (по слухам, таких растворяли в кислоте), навеки став «Растворившимися», ибо «Позаправдашняя баба все и всегда делает сама, думать обратное – тягчайшее преступление, наказываемое полным и безвозвратным исчезновением даже просто помысливших такое».

К исходу третьего часа (за все это время роженица не умолкла ни на минуту) Позаправдашняя баба без чьей-либо помощи и точно по известному с прежних родов расписанию, предчувствуя их финал, сменила позу (так и не показав при перевороте лица), встав на четвереньки, задом к нам, она возобновила крик, который мы теперь слышали еще и в полной темноте, ибо обязаны были закрыть глаза в тот самый миг, как зад рожающей оказывался ровно перед нами, ослушников (их называли «Увидевшие»), слепили раскаленными иглами, не оставляя вариантов увидеть в этой жизни что-либо еще, дальнейшее зависело от слепца, и, если вдруг он не желал молчать, то ножницы избавляли его от языка, а топор – от кистей и даже стоп, чтобы ни один из Увидевших не смог никоим образом описать другому то, что ему открылось, поэтому, как выглядит зад и тем паче место, откуда выходят порфироносные дети, мы не знаем, а те, кто знал, сказать не могут, остается догадываться и предполагать, опираясь на ощущения смутные, едва ли достоверные, ибо зад Позаправдашней бабы в начале четвертого часа, как показалось, занял пространство гораздо больше кровати, на которой до этого покоился, утверждение это опиралось на тепло, можно сказать, жар, который хлынул в нашу сторону, едва мы закрыли глаза, как будто его источник – раскаленная до бела печка, он в равной степени шел по всей ширине дворцовой залы и был настолько мощным, что к началу пятого часа вызвал в стране (от западной до восточной границы) таяние снегов, приведшее вскоре к раннему в том году половодью, другим побочным следствием разворота Позаправдашней бабы к народу стало также раннее (минус месяц от обычного) возвращение перелетных птиц (они появились как-то вдруг и все разом, будто и не улетали вовсе), с того момента крик ее не был одинок – оранжированный многочисленными голосами пернатых, он приобрел особенное величие, наполнившее нас гордостью за то, что мы являемся свидетелями события, движущего реки и тварей небесных, даром что видеть нам его не дано, лишь ощущать тепло, исходящее от священного лона, и многие (ох, многие) в тот момент забылись и, пукая от переполнявшего их счастья, пополняли ряды неизвестных и презренных, и только испорченный воздух (кое-где и несколько дней спустя) напоминал о былом величии, вдруг заполнившем душу простого смертного так, что он не смог совладать с ним и поделился с другими, поделился неосторожно, поделился в последний раз.

Меж тем Позаправдашняя баба на седьмом часу наконец приступила к финалу действа, ее методичные, сопровождаемые громкими (в полтора-два раза громче обычных) криками потуги воздушными волнами передавались нам, сбивая отдельных неопытных зрителей с ног, бывалые, сплетаясь под локти в многотысячную цепь, держались из последних сил, но и здесь случались (пусть кратковременные) завалы – потуги роженицы давали эффект взрыва бомбы, оглушая и калеча, вслепую мы восстанавливали единство, моля про себя, чтобы всё поскорей и благополучно закончилось, но только в начале восьмого часа Позаправдашняя баба отблагодарила нашу верность – издав, как оказалось, последний, оглушивший многих до контузии крик, она, напрягшись, что есть силы выбросила из себя в нас младенца, который, пробив, словно был каленым ядром, тринадцать рядов (да упокоятся души праведников с ангелами), был пойман, как мяч, на четырнадцатом, роженица умолкла и тяжело повалилась на бок, исчезнув на какое-то время в перинах, одеялах и подушках, умолк и Y, умолк, чтобы по кровавому следу найти новорожденного и, выхватив младенца из рук оторопевшего счастливца («Четырнадцатый» с того дня покинул наши ряды и на время стал вхож в круг ближний), вернулся к ложу, на котором покоилась жена/мать, незаметная глазу, она какое-то время ничем не напоминала о себе, пока из-под одной из верхних подушек не показалась одна из грудей, на появление которой отозвался новорожденный, до этого не издавший ни звука, – Его то ли «гу», то ли «му» вызвало у нас невероятный восторг, теперь уже кричали мы, а Позаправдашняя баба молчала, замолчал и младенец, приложенный к груди, Он получил первую пищу, которую следом по заведенному обычаю получили и мы – вторая грудь, показавшись из постельного завала, за час с четвертью оросила страну священным млеком, наполнив молочные реки и выстелив масляные берега, после чего двери и окна спальни закрылись, а мы год без малого жили как сыры, жили у бога за пазухой, все это время Z, названного так по элементарной очередности, не отнимали от груди Позаправдашней бабы, она кормила Его днем и ночью, позволяя себе лишь на мгновение прерваться: меняя груди каждый час, она тут же, в постели, вместе с младенцем на пару ела, пила и справляла нужду, большую и малую, – тогда непосвященным стало ясно, зачем столько всего заблаговременно навалено в парадной зале и на брачном ложе, простыни, одеяла, подушки, матрасы выкидывали и сжигали по мере порчи, стараясь делать это маленькими партиями, так как большие костры находили не без основания опасными для жизни подданных, ведь, по слухам, часть простынь и одеял Позаправдашней бабы Просто дети (по предложению «Верховного Просто ребенка», то есть счастливого папеньки, знавшего не понаслышке, о чем речь) не без успеха использовали в тот год, прорвав удушливыми газами без малого целый фронт – не имея средств защиты (обычные оказались бесполезны), враг панически бежал, посмевшие вдохнуть единую каплю дыма превращались в непрерывную рвоту и погибали в страшных мучениях: «погиб от Бабы» – значилось в донесениях противника, «от Духа Свята» – поправляли мы.

Спустя год и не днем позже кормящая отбросила сына на руки ожидавшему ее Четырнадцатому, уже имевшему удачный опыт ловли – за этим он был и нужен, содержась весь год на усиленном пайке, тот отнес младенца Отцу, последнее, что Z видел, было то, как мать, встав с постели, закрутила хула-хуп – огромный металлический обруч, принесенный накануне взводом дюжих Просто детей, как пушинка парил вокруг необъятных бедер Позаправдашней бабы, «что ж, ей время подумать о себе, когда еще», – услышал Z Отца, следом ощутив его руки, вдруг поняв, что все это время держался за соски матери сам, она совсем не поддерживала его руками, «а есть ли они», – закралась вдруг мысль и захотелось вернуться и узнать, как оно на самом деле, но Отец, сопровождаемый Четырнадцатым, понес Его в противоположную сторону, Они битый час шли через анфиладу комнат, которой, казалось, нет конца, а когда наконец пришли, Z показалось, что Они вернулись в ту комнату, из которой вышли (возможно, так оно и было) – столь она была похожа на нее, похожа в мельчайших деталях: зеркальные стены и потолки с редкой, алого бархата мебелью, – здесь Отец вернул Z на руки Четырнадцатому, оставив обоих в блаженном неведении, что означала эта прогулка, тем более что по пути им никто не встретился, и тем не менее с того дня и до того момента, как Z прочно встал на ноги, выход и возвращение в комнату с зеркальными потолками и стенами, наряду с кратковременными посещениями матери для кормления, повторялись ежедневно, став обязательным ритуалом, вместе с необходимыми для ребенка играми, по части которых Четырнадцатый оказался специалистом узкого профиля: оставшись наедине с Z, он не находил ничего лучшего, как строить ему рожи разнообразного толка, от веселящих до устрашающих, внезапно сменяемые маски неизменно приводили Z в восторг, и, став много старше, Он, с благодарность вспоминая к тому времени уже покойного Четырнадцатого, то и дело на приеме, например, вверительных грамот, строил рожи иностранным послам, выбивая из них холодный пот, переходящий в ужас, доставалось в этом смысле и своим дипломатам (мы звали их «Врунишки») – перед отправкой куда-либо они получали свою порцию скоморошин и, говорят, передавали полученное так или иначе заморским государям, сбивая их с толку и мороча голову, чуть меньше Z корчил рожи прочим чиновникам – одну или две в зависимости от ранга (но не более трех) – и только Просто детей он неизменно встречал с каменным, похожим на памятный обелиск лицом, причины данной строгости обнаружатся позже, тогда же, в одну из августовских ночей, Четырнадцатый вдруг неведомо куда исчез (по слухам, став Растворившимся – за возможность коснуться Государя надо было платить), а к Их Высочеству на рассвете явилась рука в сопровождении глаза, явились так, как есть, без тела и разума, рука хлопнула Z по заду, а глаз, подлетев вплотную к развернувшемуся к ним мальчику, уставился прямо в лоб, будто там было что-то написано, Z слышал об этой парочке, но никогда не видел и теперь лишь сказал вслух, желая удостовериться в почти очевидном: «Всевидящий поджопник»… «Всевидящий поджопник… всевидящий поджопник… всевидящий поджопник…», – эхом пронеслось по дворцу, пронеслось и затихло в зеркалах и бархате, рука кивнула, глаз закрылся, соглашаясь, и тут же широко открылся – Z вздрогнул и кивнул в ответ, поняв, что время игр (Он ошибся) раз и навсегда кончилось, а глаз и рука не что иное, как Его единственный и неповторимый учитель.

Уроки всякий раз начинались засветло – Всевидящий поджопник, как говорили, страдал бессонницей и потому торопил утро, заставая Z в благостном, полном детских снов сознании, от которого его избавляли обычным и одноименным для учителя средством, эффективным всегда и везде (все мы прошли через него), так как «наряду с молоком Позаправдашней бабы Поджопник – носитель Добра абсолютного, и в этом качестве есть средство универсальное и неоспоримое, обязательное к применению во всех семьях, вне зависимости от социального происхождения и имущественного положения, вне зависимости от успехов ученика, не глядя на то, мальчик или девочка, не применяющих сие в учебно-воспитательном процессе лишать прав родительских и преподавательских, ибо не бьющий ребенка наносит вред государству, от него дети живут без страха перед вышестоящим, а от отсутствия оного в душе человеческой взрастают свобода и безначалие губительное», и словам сим тому следовали беспрекословно, от Дворца до самой убогой хижины, и Z получал свою порцию, как и самый последний из нас, была то рука одна или множество – понять сложно, так или иначе, Поджопник везде успевал, никто не жаловался на недостачу Добра, об обратном никто и подумать не мог – раз уж выше так, значит, и ниже, и думать здесь нечего, исполняй, вот, ведь и сам Z просыпался от хлопка, пусть и несильного, но настойчивого – точно выверенный поджопник прилетал в одно и то же место, без промаха, не помогало спать на спине (зряшная хитрость), все одно прилетало, не понимал как: и ведь не сквозь матрас, а напрямик (чудо, не иначе), и так прилетало (если не встал с первого раза), что в ушах звенело, однажды дождался и третьего – сидеть не мог месяц и принимал гостей стоя, и бог весть, что они себе напридумали, а всего-то Наследника тайна: жопа болит – не сесть.

За пробуждением шли ничем не примечательные умывание и завтрак, сменявшиеся без паузы уроками, которые начинались и заканчивались родным языком, Z должен был говорить и писать идеально, пусть и делал он это публично весьма редко, выступая эталоном без намека на ошибку, с максимально возможным для носителя словарным запасом, который имел особое значение – во-первых, правитель, используя его, мог говорить столь витиевато, что мы слабо понимали его, слепо веря при том, что он вещает некую недоступную простому смертному истину, во-вторых, тайна эта успешно работала и в законах – большинство из них мы не понимали и не понимаем (цитируемое выше и далее – лишь капля в море нам недоступного), отчего казалось, что писаны они не для нас и не во имя нас, а лишь для тех, кто их создал, создал рукой твердой, разумом изощренным, совестью не найденной, создал так, что как ни смотри – не найдешь, кто прав, кто виноват, а найдешь – обманешься и заплутаешь в комментариях, составленных автором так, чтобы не объяснить, а запутать еще более, чем без них, чтобы в конце концов не было никакого иного выхода, кроме как подчиниться и слепо исполнять все, что говорится свыше, часто вопреки здравому смыслу и обычной человеческой логике, от которой прежде всего и лечил Z Всевидящий поджопник, с первого дня объясняя: «таковой нет, а есть лишь интерес Z, простым людям непонятный и чем более непонятный, тем лучше, тем больше и увереннее можно делать все, что вздумается, все, что душе Z угодно, и лишь ему одному, а не тем „скотам“ за окном, что, может, и люди, но всего лишь люди, и потому говорить нужно так, чтобы Вас приняли как что-то высшее, как что-то много большее, чем они, – слова должны возвышать Вас и преклонять их, а не объяснять и тем более что-то обещать, в них не должно быть смысла, в них должна быть только вера, одинокая и не имеющая возражений вера в то, что для Вас все возможно, а для них без Вас – ничего».