Kitabı oku: «Человеческий фактор»
Часть первая
О том, как все начиналось
Вы наверняка знаете это место – совсем недалеко от Белорусского вокзала, а если точнее, то в нескольких минутах ходьбы от станции метро «Белорусская»-радиальная. Стоит вам пройти под мостом, от которого начинается Ленинградский проспект, миновать небольшой летучий базарчик, где молдаванки продают поддельный коньяк «Белый аист». Чтобы не забыть и не оказаться несправедливым – коньяк этот хоть и фальшивый, но неплохой, никто еще не отравился. Говоря точнее, никто не жаловался, как утверждают молдаванки. Но, с другой стороны, если человек отравился, то как он может пожаловаться… Только там, высшим силам, может дать чистосердечные показания – где брал, у кого, сколько платил, с кем пил и прочие подробности, о которых рассказывать нет надобности, вы их и сами знаете.
Так вот, если миновать молдаванок с «Белым аистом», можно наткнуться на кавказских женщин, которые продают лимоны, подвявшие, правда, и по размеру какие-то недомерки, но зато можно выбирать, и дают три штуки за десятку. Мясо попадается в плотных целлофановых пакетах, хорошее мясо, соблазнительное, не каждый находит в себе силы пройти мимо, не каждый, но опять же никто пока не жаловался.
Дальше магазин мужской одежды, бывший гастроном – это уже первый дом на Ленинградском проспекте, хлебный магазин «Надюша», какой-то сомнительный китайский ресторанчик с глиняными львами у крыльца – бывшая пельменная, потом спортивный магазин, фотоуслуги и…
И вы на месте.
Троллейбусная остановка совсем рядом, называется «Второй часовой завод». Не знаю, что там сейчас делают и делают ли вообще, во всяком случае, продукции этого славного в прошлом предприятия не видно уже много лет. Другая часовая продукция хлынула со всех сторон, не уверен, что лучше по качеству, но как бы это выразиться приличнее…
Красивше, что ли…
Не красивее, нет, именно красивше.
Ну, да ладно, пришли.
Над стеклянным входом громадные буквы – «Часы». И ничего больше. Вывеска видна издалека, но продукции, как уже говорилось, не видно давно. За этими самыми «Часами» красные буквы поменьше – «Кристалл». Это водочное предприятие так называется.
Можно входить.
Спускаетесь по ступенькам вниз, в полуподвал, и оказываетесь в громадном зале. Здесь продаются опять же часы, завезенные из всех мыслимых и немыслимых стран, коньяк, водка, вино, подарочные конфеты и прочая дребедень, которая по замыслу хозяина заведения – молчаливого, даже слегка угрюмого человека кавказского разлива, должна была его обогатить быстро и надолго. Судя по его недовольному лицу, обогащение затягивалось. Суть не в этом громадном зале, суть в зале поменьше. Да, спустившись с лестницы, покинув залитую солнцем, залитую дождем, занесенную снегом Москву, вы, никуда не сворачивая, идете прямо и оказываетесь в маленьком помещении, выгороженном в большом зале простым и убедительным красным кирпичом.
Пивнушка.
Да, да, да! Маленькая, уютная пивнушка с несколькими столиками, если память мне не изменяет, их там не то пять, не то шесть. За этими столиками и начались те кровавые события, которые своей непредсказуемостью, какой-то мистической необъяснимостью потрясли привыкшую ко многому криминальную Москву, перевернули жизнь людей, судьбы которых измениться ну никак не могли.
Как им казалось.
Изменились, перевернулись, превратились в нечто противоположное. Вместо спокойной, рассудительной и достойной жизни эти люди получили страх и ужас.
Кровь, смерть и умопомешательство.
В самом прямом смысле слова.
Заходите в эту забегаловку, усаживайтесь за круглый столик в углу и считайте, что вы уже на месте преступления.
За пивной стойкой, как обычно, стояла Фатима, женщина молодая, красивая, улыбчивая и, судя по имени и некоторым другим признакам, тоже кавказского разлива, но облагороженного, дагестанского. Это кубачинские кинжалы, дербентский коньяк, дербентские крепости тысячелетней давности и в завершение – мой давний друг Абдулгафар Абумуслимович Казибеков, который пятерым своим дочерям присвоил названия драгоценных камней – алмаз, сапфир, изумруд и так далее. И они того стоили, можете мне поверить, нисколько дочери Абдулгафара не принизили красоту драгоценных камней, даже более того, подняли славу этих камней на совершенно недоступную высоту. Шестым оказался сын, назван он был, естественно, Абумуслимом. На этом Абдулгафар демографические свои усилия прекратил.
Все это рассказано только для того, чтобы было ясно, откуда, из каких краев красавица Фатима, которая стояла за пивной стойкой забегаловки, где и начались события, рассказать о которых я так долго не решался, а теперь вот вознамерился.
Решился.
Я сам частенько захаживал, да и сейчас изредка заглядываю в эту пивнушку недалеко от Белорусского вокзала и обо всех событиях могу рассказать не просто как автор, а как участник, даже, более того, соучастник, подельник – и не поверите – собутыльник. С кем я пил и за что мы поднимали наши преступные тосты – догадывайтесь сами, подсказывать не буду, поскольку многих уже нет, а те далече, как сказал поэт. Во времена, к которым относятся эти события, здесь можно было встретить и художника Юрия Ивановича Рогозина, и мага, колдуна-предсказателя, шамана Равиля, и Виктора Викторовича Крамаренко, подпольного издателя, поэта и домоседа. Все они могут подтвердить каждое слово этой истории, более того – дополнить, привести новые подробности, хотя сути случившегося не изменят, поскольку здесь изложена правда, только правда и ничего, кроме правды.
Итак, поехали.
Фатима, как обычно, улыбается за стойкой, у нее за спиной ряды разноцветных соблазнительных бутылок, перед ней – установка с разливным пивом. С закуской здесь всегда было плохо, но это никого не огорчало, сюда приходили, в общем-то, не закусывать. А если кто-то уж очень проголодался, Фатима охотно сбегает к другому прилавку или в соседний магазин и принесет кой-чего на зубок. Сейчас, правда, там появились какие-то странные салаты, что-то разогревали в микроволновой штуковине, но серьезные люди этим не пользовались, для подобных вещей они посещали другие места, а здесь… Здесь было место для бесед о жизни, о самом себе, о человеке, который сидит напротив и потягивает «Невское светлое». Да, это надо отметить особо – чаще всего у Фатимы бывало «Невское светлое». И пусть владельцы этого пивного гиганта учтут рекламу, на которую я, как видите, не скуплюсь. Чего не бывает, вдруг дойдут до них эти строки, и они не поскупятся на кружку-другую. Угостят в знак благодарности.
Хотя надежд мало, а если честно, то и нет на это никаких надежд. Равиль может расколоться на полдюжины кружек, Витя расколется, Фатима, не задумываясь, угостит за свой счет, но гиганты… Пивные, нефтяные, газовые…
Спокойно, ребята, спокойно. Там все глухо.
Может, потому они и гиганты?
С чего начинаются преступления? С выстрелов? С ударов ножом, бутылкой, лопатой? Нет. С поджогов и взрывов? Нет. Всем этим преступления заканчиваются. А начинаются они с легкого, почти незаметного нарушения в человеческом поведении. Например, когда все вокруг веселятся, а двое, опасливо озираясь, перешептываются. Или когда все под зонтиками, а кто-то стоит с черной сумкой и дождя этого вообще не видит. Или когда на дороге авария и потрясенные очевидцы стоят и смотрят, двое в это время целуются…
И так далее.
Примеры можно приводить без конца. Прохожий, которого что-то там такое-этакое на уме, уже не может вести себя естественно, разумно, неуязвимо. Что-то из него обязательно вылезет наружу. И даже когда изо всех сил стремится выглядеть, как все, он уже этим обращает на себя внимание человека пытливого и неравнодушного. Да, чаще всего по причине усталости и безразличия мы не замечаем этих почти неуловимых несоответствий, привычно находя всему объяснение, оправдание, прощение.
А напрасно.
Веди мы себя чуть пристальнее, чуть внимательнее к происходящему вокруг нас, о, какие увлекательные истории открылись бы нам, какие бы находки случались с нами, за кружкой пива, рюмкой водки, за кивком вроде бы совершенно естественным, какая бы жизнь неожиданно распахнулась перед нашим взором – трезвым, ясным и заинтересованным!
Ну, да ладно…
Чего нет, того нет.
Откуда силы взять на такой вот интерес к девичьим чулкам, замусоленному галстуку, расстегнутому портфелю, невыбритой шее, а в мире, между прочим, нет ничего ужаснее плохо выбритой шеи…
Ладно, чего уж там… Ближе к делу.
Этот человек не слишком часто, но время от времени появлялся в забегаловке на Ленинградском проспекте и ничем, ну совершенно ничем не привлекал к себе внимания. Легким взмахом руки приветствовал Фатиму, та отвечала ему улыбкой радостной и искренней. Человек этот предпочитал садиться за угловой столик, выпивал свою кружку «Невского светлого», иногда выпивал и вторую, редко, но случалась у него и третья кружка, и все так же легко, на ходу махнув Фатиме на прощание рукой, он пересекал зал со стеклянными витринами, поднимался по лестнице и исчезал, вливаясь в бесконечный людской поток. Его уже знали другие посетители, узнавала Фатима, иногда даже присаживалась к нему за столик, чтобы обменяться несколькими словами, его знала и мрачная личность кавказского разлива – хозяин этого стеклянно-подвального помещения. И при этом никто не мог сказать о нем ничего определенного.
Видимо, он к этому и стремился.
Хотя как-то разговорившись со случайным соседом по столу, после третьей кружки пива нарушил собственную установку и представился:
– Валентин Евгеньевич.
И тут же, как бы спохватившись, насупился, замолк, скомкал разговор и, едва кивнув на прощание, поторопился уйти.
Хорошо, запомним – Валентин Евгеньевич. Казалось бы, ничего подозрительного, необычного, запоминающегося… А между тем, давайте вслушаемся в это имя чуть внимательнее. Не кажется ли вам, что есть в нем что-то скользящее, даже ускользающее? Как бы двузначное, а?
Не кажется?
Ну нет и нет.
Вполне возможно, что это впечатление случайное, а то и попросту надуманное. Но если к этому имени приложить хороший костюм из легкой, струящейся ткани, дорогой костюм, новый, не снятый с европейского мертвеца и завезенный в секонд-хендовский магазин на соседнюю улицу Правды. Тоже веяние времени – улица, где располагался крупнейший комплекс печатных изданий, прославлявший едва ли не самую великую державу мира, так вот теперь эта улица при прежнем названии известна магазином, где торгуют шмотками умерших по разным причинам, растолстевших граждан сытой Европы…
Ну, да ладно.
На Евгении Валентиновиче… Простите, все время путаю это имя… Ну ничего, привыкну. На Валентине Евгеньевиче был костюм не из этой лавки, провонявшей запахами обносок, не просто бывших в употреблении, а вонью обносок, от которых по разным причинам поторопились избавиться, чтобы и духа их не было в доме благополучном, горделивом и благопристойном…
Валентин Евгеньевич носил другие костюмы. Новые, свободные, приятных расцветок, которые подчеркивали достоинства его поджарой фигуры, правильные, даже изысканные черты лица. А в изысканности всегда присутствует некоторая… Нервность, что ли? Нервность, которая выдает не ущербность, нет, упаси боже! Скорее, она выдает тонкость чувствований и представлений. Такой человек часто живет насыщенной духовной жизнью. А трепетные, длинные пальцы Валентина Евгеньевича только подчеркивали впечатление о нем и убеждали в том, что это впечатление правильное.
Можно, конечно, сказать о рубашках этого человека, о его туфлях и носках. А сколько слов хочется произнести о его галстуках – точных, свежих, завязанных опять же изысканно – его галстучные узлы всегда были с воздухом! О, это не были заскорузлые комки замусоленной ткани, это не были узлы, завязанные годы назад и теперь протертые щетинистой шеей до подкладки, это были галстуки с узлами, завязанными сегодняшним утром. И можете быть уверены, что уже сегодняшним вечером они будут развязаны, и за ночь с галстука исчезнут все те легкие, почти невидимые складки, которые образуются в течение дня. И можно быть совершенно уверенным, что завтра утром, когда Валентин Евгеньевич снова выйдет в мир, на нем будет красоваться галстук с узлом легким, свежим, наполненным воздухом!
Такой вот человек посещал забегаловку в полуподвале одного из домов в самом начале Ленинградского проспекта. А что его тянуло в этот полуподвал, в эту выгородку с несколькими круглыми столиками, на которые он решался, да, решался, зная, что делает, ставить локоть, обтянутый струящейся серой тканью, пронизанной тонкой красной нитью? Ведь столики-то того… Не в обиду будь сказано Фатиме… Согласимся – после пива, после салатных закусок, после орешков и еще каких-то там с чем-то тарелочек, вынутых из микроволновой штуковины, эти столики не мешало бы протирать спиртовым раствором, белоснежным ватным тампоном, а не жирноватой тряпкой из-под стойки бара.
Валентин Евгеньевич не мог этого не знать и не видеть.
Иногда он, словно преодолевая что-то в себе, тайком, чтобы, не дай бог, не увидела Фатима, брал салфетку и протирал столик возле себя, предварительно плеснув на него коньячку из плоской металлической фляжки, которая, похоже, всегда была при нем в шелковистом кармане серого пиджака. И тут же убирал этот салфетный комок, чтобы не заподозрили его в чистоплюйстве. А если говорить жестче – чтобы не заподозрили в нем того человека, которым он на самом деле являлся.
Слова получились вязкими и слегка путаными, но это правильные слова, и они вполне отражают поведение Валентина Евгеньевича в этой забегаловке.
Да, конечно, и весьма благовоспитанные люди снимают девочек на автотрассах и общаются с ними в салонах своих машин, пропахших не бензином, нет, в этих салонах пахнет неплохими духами заморского происхождения, но девочек им, видите ли, хочется из ночной темноты, с безлюдных трасс и пропахших в лучшем случае одеколоном «Саша» – бывшим «Тройным».
Надо признать – и приходил Валентин Евгеньевич в эту забегаловку, и узнавали его, и он приветствовал некоторых посетителей, но оставался чужим. Не подсаживался ни к кому, а если кто садился за его столик, он не возражал, но и радости большой не проявлял. Это было видно, такие вещи всегда заметны, особенно в среде людей слегка подвыпивших. Хоть и говорят ученые люди, что у выпивающего человека сужается кругозор и может сузиться до того, что личность как таковая начисто исчезает и растворяется в алкогольных парах, – все это заблуждение и неправда. Хлопнув рюмку-вторую, опрокинув кружку пива из заботливых рук Фатимы, человек такое начинает чувствовать, такое начинает видеть и слышать…
Ум меркнет!
Постоянные посетители забегаловки прекрасно видели отчужденность Валентина Евгеньевича и не навязывались, понимая, что человек он здесь случайный, заглянул ненадолго и опять уйдет в свой мир, для остальных недоступный.
И были правы.
Поддающие люди частенько оказываются правы, хотя редко когда с ними соглашаются – не умеют они убедительно и достоверно подать людям свои прозрения и озарения в области человеческой психики, чувств и мыслей. Да, и желаний. Опять же произношение у них не слишком внятное, поток сознания оставляет желать лучшего, путаются они в мыслях своих, хотя сами мысли глубоки и справедливы. Новичок, бывало, ткнется к Валентину Евгеньевичу, и пивком его угостит, и распахнет перед ним душу свою растревоженную да смятенную, но тут же сразу и понимает – не надо бы, не тот человек. Нет, не посмеется над ним Валентин Евгеньевич, не обдаст холодом и презрением, просто покивает красивой головой своей, дескать, слышу тебя, дескать, понимаю и сочувствую, продолжай, дескать, что там у тебя еще случилось…
А как после этого продолжать?
Какое после этого продолжение может быть?
Посмотрит на него собутыльник ранеными своими несчастными глазами, чертыхнется про себя за собственную оплошность и пересядет на свободное место за соседним столиком. Знаю, что говорю, потому как о себе все это, про себя.
Но ведь приходит же зачем-то сюда Валентин Евгеньевич, что-то нужно ему здесь! Может, за Фатимой решил приударить. Многим она сердце потревожила, многих зацепила…
Нет и еще раз нет.
Фатима здесь ни при чем.
– Я вас приветствую! – сказал, входя, Валентин Евгеньевич и радостно вскинул руку, улыбаясь улыбающейся Фатиме. – Жизнь продолжается?
– А куда ж ей, бедной, деться! – рассмеялась Фатима. – Как обычно? «Невское светлое»?
– Конечно, Фатима… А орешки есть?
– Только миндальные, – Фатима огорченно склонила голову, понимая, что Валентину Евгеньевичу нужны фисташки.
– Ну, что ж… Пусть миндальные, – ответил он, и в голосе его явственно прозвучала нотка великодушия – из твоих тонких рук, Фатима, я не только миндальные, ядовитые плоды анчарного дерева съем и не поперхнусь! Вот так умел отвечать Валентин Евгеньевич, показывая широту души своей, готовность разговаривать без унылой занудливости, старческой капризности, мелочного недовольства. – Что-то маловато народу сегодня?
– Соберутся, – беззаботно ответила Фатима, подставляя тяжелую пивную кружку под золотистую пивную струю.
– Все те же?
– Бывают и новенькие… Но надолго не задерживаются… Кто-то тобой интересовался… Уж не помню, кто…
– Мужчина? Женщина? – шаловливо спросил Валентин Евгеньевич.
– По-моему, ни то, ни другое.
– А что, есть что-то среднее?
– Ребята какие-то… Они бывают здесь иногда. Не часто.
– Нет, не знаю, – Валентин сбросил с плеч пиджак, повесил его на тяжелую спинку стула и уселся основательно, приготовившись ждать, сколько потребуется – пены поднялось больше нормы, Фатима слила ее в другой бокал, снова повернула краник. Так продолжалось несколько раз. За это время заглянул хозяин заведения, хмуро кивнул Валентину Евгеньевичу, тот приветственно помахал рукой, достал мобильник, поигрался кнопками, удивленно вскинул брови, видимо, наткнувшись на какое-то сообщение, но звонить никому не стал, снова сунул мобильник в карман пиджака. Пустые, казалось бы, действия, но как-то удавалось Валентину Евгеньевичу проделывать все это со значительностью, словно решалось нечто важное, может быть, даже судьбоносное.
Наверное, у человека, затевающего что-то значительное, движения, взгляды, слова приобретают тоже какую-то значительность, они как бы отягощаются еще одним смыслом. Такого человека можно сравнить с чемоданом, у которого второе дно, а между первым и вторым находится самое важное – любопытная записка, пачка долларов, а то и чего покруче. Уж лучше буду называть его по фамилии – Епихин он, Епихин.
Вот так же Валентин Евгеньевич…
Боже, до чего отвратительное имя!
У Епихина тоже при желании можно было увидеть второе дно, можно, и без особого труда. Вот только некому было взглянуть на него с пристальным интересом, воспринимался он как-то однозначно, в одной плоскости, будто был вырезан из листа бумаги и раскрашен под живого человека.
Ну, да ладно, чего уж там, не будем к нему придираться, придраться можно к каждому.
– А эти ребята, – произнес Епихин с полнейшим равнодушием в голосе, – они что, частенько бывают здесь?
– Заглядывают, – протянула Фатима. – И всегда с проблемами.
– Девочки? Дурман? Деньги?
– Боюсь, что все-таки деньги.
– Ну, что ж… Все мы этим озабочены.
– Конечно… Одни меньше, другие больше… Но у этих только об этом и разговор.
– Отощали, значит, – Епихин снова склонился над мобильником. Но кнопок не нажимал – делал вид. Похоже, разговор с Фатимой был для него не так уж безразличен. – Помногу пьют?
– На пару порций наскребают. Все шепчутся, – Фатима наполнила, наконец, кружку и принесла ее к столику.
– Дела, значит, решают.
– У них дела? – Фатима, уже отойдя, резко обернулась.
– Может, возраст такой, – Епихин отхлебнул несколько глотков пива.
– Хороший у них возраст! – решительно ответила Фатима, зайдя за стойку бара, оказавшись на своем месте, она как бы обрела уверенность в своих суждениях. – Под тридцать обормотам.
– Хороший возраст. Мне тоже когда-то было тридцать… Неплохие остались воспоминания… – Епихин поднял кружку.
– Не будет у них никаких воспоминаний! – решительно сказала Фатима.
– Будут, – чуть слышно обронил Епихин, скорее, для себя сказал, отвечая на какие-то свои мысли. Фатима даже не услышала этого его словечка. Пустой, ненужный, необязательный разговор оборвался. Епихин свое внимание обратил на пустеющую кружку, и мысли его были заняты одним – не заказать ли еще одну? А каждый грамотный человек прекрасно знает, что если вопрос такой возникает, то ответ уже ясен – конечно, потребуется еще одна. Тем более что на блюдечке еще оставались орешки, десятка полтора, вполне достаточно, чтобы украсить собой еще одну кружку.
Появились новые посетители.
Пришла компания полных, оживленных, повизгивающих женщин. Скрежеща стульями по полу, они шумно уселись за столик – видимо, решили отметить какую-то свою конторскую дату.
Пришел угрюмый, полноватый мужик и, заказав фужер водки, уселся за свободный столик спиной к залу – не хотел он никого видеть и общаться ни с кем не было у него никакого желания. Я, дескать, сам по себе, отвалите.
Протиснувшись боком между стульями, уселись за столик две красотки, не слишком молодые, но их вид говорил о том, что цену они себе знают и в этом помещении нет им достойных, никогда не было и не будет. Туго облегающие джинсы, ушитые впритирочку, готовые отскочить пуговицы на блузках выдавали их какую-то утяжеленность. Формы красавиц были вполне терпимы, но уж больно их было много, этих форм. Бухгалтерши за своим столом разом смолкли и опасливо покосились в сторону девиц. И мужик с водкой тоже сразу почувствовал их присутствие – из-за плеча проводил их нетрезвым взглядом и отвернувшись, чуть дернул плечом, словно отгораживаясь от них.
Когда у Епихина заканчивалась вторая кружка пива, в подвальчике появились два молодых человека. Правда, не такие уж они были и молодые, но почему бы их так и не назвать – от душевной нашей щедрости и легкой такой, милой снисходительности.
Мужик с водкой, чуть покосившись в их сторону, произнес «х-х-х». Больше ничего не добавил, решив, что выразился достаточно определенно. Дескать, увидел вас, понял, цену вам знаю. И отвалите.
Девицы, запихнутые в зауженные джинсы, наклонившись друг к дружке, возбужденно зашушукались с приготовленными улыбками. Вдруг их взгляды пересекутся, а улыбка, уж вот она, наготове. Пересеклись. Парни приветственно помахали руками, но к красавицам не подсели, не сочли нужным.
Епихин, сам того не заметив, быстро взглянул на Фатиму. Женщина чуть заметно кивнула – да, ты прав, это они. Парни, да, лучше назвать их парнями, по нынешней городской градации это слово подходит к ним вполне. Они протиснулись между стульями и уселись за последний свободный столик. Он оказался рядом со столиком Епихина, и он из вежливости чуть сдвинул свой стул, извинился перед красотками в ушитых джинсах и, снова усевшись на свое место, оказался чуть ли не вплотную к парням, так уж вышло. Хотел как лучше, а получилось, что он сидел к ним спина к спине. Но никого это особенно не затронуло – к тесноте в забегаловке все уже привыкли.
Была в этих ребятах, оказавшихся за спиной у Епихина, этакая подпорченность, понять которую удавалось не сразу, если вообще удавалось. Но люди, не задумываясь, откуда идет этот вывод, если сразу и не понимали, то чувствовали – подпорченность.
Может быть, такое впечатление складывалось от небритости, хотя нынче недельная щетина в моде… Но недельная щетина требует выглаженной рубашки, неплохого, хотя бы неплохого пиджака, а на этих было что-то заношенное, казалось, они в этих рубашках и пиджаках спали – что, учитывая помятость физиономий, вовсе не исключалось.
И было еще одно – какая-то взвинченная оживленность, их, похоже, возбуждала сама забегаловка, они пришли сюда как в достойное место, где им хорошо и вот-вот наступит нечто такое, к чему стоит стремиться.
А что наступит?
Две кружки пива появятся на столе.
И все.
И этого достаточно, чтобы громко, оживленно, воодушевленно разговаривать на какие-то свои дурацкие темы? Потому что так разговаривать можно только на темы действительно дурацкие – кого вчера встретил, сколько бутылок открыли, что ответила Валька, когда он ее поприжал между дверями, каким-таким голосом она ответила на его предложение…
И так далее.
Описывать более подробно нет надобности, все мы прошли через это в свое время. Бутылка портвейна перед танцами, запах незнакомых духов, а тогда все духи были незнакомые, но не в тридцать же лет, ребята!
Не в тридцать же лет!
– Слушай, Леха, ты звони мне, ладно? На мобилу звони! – Парня возбуждало само слово «мобила». – А я тебе не давал? Записывай! Восемь девятьсот шестнадцать… Мобила всегда при мне, понял? Звони на букву «м», Михась. Фамилию не надо записывать. Я не люблю, когда моя фамилия где-то мелькает… Все! Жду! Не пропадай!
И Епихину, который сидел у Михася за спиной, ничего не оставалось, как записать его номер в блокноте на букву «м».
Что он и сделал.
А потом, бросив в рот последнюю миндалину, подошел к стойке, расплатился, махнул Фатиме рукой и вышел легкой, почти трезвой походкой. Он прекрасно знал, почему спрашивали о нем эти ребята и почему сейчас, увидев его, не подошли. Дело в том, что некоторое время назад они попросили угостить их пивком. Угостил. Махнул Фатиме рукой, чтобы она по кружке «Невского светлого» им налила. Парни пообещали вскорости расплатиться, но пока до этого дело не дошло. Потому и у Фатимы спросили – может, уже здесь и не бывает этот добросердечный мужик. Нет, оказывается, бывает. И теперь вот, столкнувшись с Епихиным лоб в лоб, они как бы не заметили его, как бы не узнали, отвлекшись на толстозадых девиц в джинсах, которые вот-вот готовы были треснуть по всем швам, обнажив нечто прекрасное и почти недоступное.
Епихин не напоминал о долге, как бы тоже не узнал ребят. Мало ли кого приходится всем нам иногда угощать по пьянке – пивком ли, водкой, бывает, бутерброд попросит случайный собутыльник… Чего не бывает. Собственно, в этом тоже есть радость бытия, радость пития…
И еще одно, может быть, самое важное – Епихина Валентина Евгеньевича вполне устраивало такое течение событий. Теперь он знал твердо – парни помнят о своем должке, но расплатиться не могут, не могут беззаботно вернуть сотню рублей.
И не надо, усмехнулся про себя Епихин. Сочтемся, ребята, сочтемся.
И вышел, не оглянувшись.
И, кажется, даже почувствовал, как облегченно перевели дух ребята.
Когда-то Лев Николаевич Толстой, это писатель такой был, неплохой, между прочим, писатель, написал слова… О чем бы человек ни думал, он думает о собственной смерти.
Сильно старик выразился, видимо, знал, о чем говорит, видимо, понял и прочувствовал. И если вдуматься в другие его слова, а он много чего в своей жизни произнес, то вынуждены будем согласиться – все о смерти, все о ней думал старик, с одной стороны заходил, с другой, но, несмотря на потрясающий свой талант, несмотря на необыкновенные умственные способности, избежать встречи с улыбчивой бабой ему не удалось, настигла и его.
Но это так, к слову.
Похоже, времена слегка изменились, теперь человеку и о собственной смерти подумать некогда, суета заела и мысли суетливые одолели. О чем? Да все о том же, о деньгах. И, чуть изменив слова великого старца, можно сказать – о чем бы человек ни думал, он думает о деньгах. Вся мощь развлекательно-информационной индустрии взахлеб об одном и том же, да, ребята, да!
О деньгах, о них, родимых.
Вчитайтесь, вслушайтесь, всмотритесь!
Все эфирное пространство заполнено одним – кто сколько урвал, украл, заработал, сколько взял убийца, сколько отхватил олигарх, сколько получила первая красавица мира, на сколько живет старик, победив фашистскую гадину шестьдесят лет назад, сколько получает прелестник Киркоров, попрыгунчик Газманов, толстушка Пугачева…
И так далее, так далее, так далее…
Включите телевизор ранним утром, поздним вечером, включите его средь бела дня или поздней ночью, на рассвете, на закате, вы услышите увлеченный, болезненно обостренный, захватывающий разговор о деньгах в чужом кармане.
Приехали.
Свобода слова, блин!
С одной стороны, вроде уныло, продажно, грязно, кроваво. Бандюги, душегубы, маньяки вышли на первые полосы газет, на первые каналы телевидения, о них снимают фильмы и показывают, какие у них потрясающие машины, какие обалденные женщины, какие толстые кошельки. Но манеры, боже! Какие у них манеры! А почему бы и не быть этим манерам, если на них штаны от Версаче и счет в швейцарском банке? Тут уж хочешь не хочешь, а манеры полезут сами по себе из какого-то там подсознания. Оказывается, манеры в нас заложены изначально, манеры – это нечто врожденное, и только недостаток средств не позволяет им, манерам, проявиться в каждом из нас.
Может быть, это не так, может быть, авторское заблуждение, вызванное опять же недостатком средств, но если судить по фильмам, телевизионным передачам, газетным репортажам…
То к другому выводу прийти и нельзя! Нет в человеке сил сопротивляться такому выводу.
С одной стороны – да, плохо. Безнадежно. Девочки на выпускных балах делятся заветным – мечтают о карьере валютной проститутки, бардаки мира заполнены нашими красотками, пэтэушницы после занятий выходят на ночные трассы – возьмите нас, не пожалеете… Они пришли к этому же выводу, и их юные организмы не в состоянии сопротивляться давлению общественной морали.
Да, плохо.
Но, с другой стороны, давайте, ребята, согласимся – что-то в этом все-таки есть и обнадеживающего – о чем бы человек ни думал, он думает о деньгах, другими словами, о достатке, о детях, о семье. И времени задуматься о жизни, о смерти попросту некогда. Да и пустыми кажутся эти мысли, они вроде как и недостойны настоящего мужчины, настоящей женщины, настоящего отца, матери, сына, дочери…
Такое вот понимание жизни сложилось в России в начале третьего тысячелетия. Ну, сложилось и сложилось, без гнева и пристрастия примем то, что есть.
Николай Петрович Долгов – так звали этого человека. Был он невысок, плотен телом, к пятидесяти сохранил на щеках румянец и зубы тоже сохранил, а потому улыбался часто, охотно и по любому поводу. Такая у него была манера – улыбаться. Солнцу улыбался, собакам, женщинам. Бескорыстно, простодушно и, как бы это сказать поточнее… Участливо. Он словно приглашал к своей улыбке. А что, дескать, у вас радостного случилось в это прекрасное утро?
Такой был человек.
Жил он в поселке Немчиновка, рядом с Москвой. В непосредственной близости от Кольцевой дороги. Попасть в Немчиновку можно было с Белорусского вокзала – электричками, которые шли в сторону Одинцова, Голицына, Звенигорода, Можайска. А если вы ошибетесь и сядете на электричку, которая по пути сворачивала в сторону Усова, тоже большой беды нет, в Немчиновку можно пройти от платформы «Ромашково», что однажды и случилось с Долговым – по ошибке он сел на усовскую электричку и понял, что едет не туда, когда увидел за окном незнакомые строения, заводские заборы и прочие неприятные для глаза вещи.
