Kitabı oku: «Самая страшная книга. Беспредел»

Самая страшная книга

© Авторы, текст, 2024

© Парфенов М. С., составление, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Запретное

«Хуй, пизда, ебать и блядь – нам нельзя употреблять!»

Этот стишок, чтоб вы знали, начал бродить по околоиздательским и вообще литературным кругам несколько лет назад, вскоре после введения цензуры на мат в книгах.

Дело в том, что, в связи с изменениями в законах, юристы издательств подготовили специальную «указивку» для редакторов, от которых та уже попала к нам, писателям. Кто-то, чтобы было проще запомнить, оформил это простеньким двустишием по типу «жи-ши – пиши с буквой „и“». Так оно и ушло в народ.

В исходной «указивке» и правда перечислялись несколько запретных слов, наличие в тексте любого из которых автоматически отправляет произведение в категорию «18+». Таких слов на самом деле пять – еще одно просто, видимо, не влезало в размер стиха. Хотите знать, какое пятое?.. Манда.

Нет, не так.

МАНДА.

МА-А-АНДА-А-А!!!

Почти как «мандат» – допустим, депутатский.

Ну и все, теперь можно спать спокойно. Эта книга действительно получит ярлычок «18+» и стыдливую обертку из целлофана. Антология «Беспредел» не посягнет на невинность шестнадцатилетних дев и вьюношей.

Шестнадцать лет – это у нас в стране «возраст согласия», если что. То есть блядовать в эти годы уже можно, а читать книжки со словом «блядь» – ни-ни. Да и вообще, как известно, все матерные слова (уж эти-то пять – точно!) дети и подростки узнают исключительно из вредных книжек.

И там же, вне всякого сомнения, они черпают «травмирующую» информацию про то, что люди порой убивают себя, об извращенном сексе, о наркотиках, пытках, насилии и жестокости. Обо всем том, от чего мудрые чиновники столь заботливо оберегают подрастающие поколения.

Как все просто оказывается-то, да? Не читай книжки с матом – и никто вокруг не будет материться. Не пиши о серийных убийцах – и они перестанут появляться…

Кажется, мы уже с подобным подходом сталкивались – во времена СССР. Кажется, это не помогло, ведь даже в СССР появлялись такие изверги, как Анатолий Сливко и Андрей Чикатило. Оба, кстати, работали преподавателями у детей и подростков – может быть, стоит запретить профессию педагога?..

Ну да ладно, вернемся к нашим «мандатам», в смысле – к тем проблемам, с которыми мы, книжный люд (редакторы, авторы, читатели), начали сталкиваться после введения всей этой дурацкой цензуры.

Одна из этих проблем – несоответствие содержания книги выписанному ей возрастному цензу. Когда формально произведение подпадает под рейтинг «18+» из-за одного-единственного матерного словца, употребленного кем-либо из персонажей, но во всем остальном ничего столь уж ужасного и запретного не содержит.

У нас в серии «Самая страшная книга» такое случилось ранее с антологией «13 монстров», где лишь в одном рассказе (вернее, повести) из тринадцати присутствовали отдельные словечки из помянутого набора. И только по этой причине книга получила «18+» и была затянута в кондом из целлофана.

То есть дюжина вошедших в антологию рассказов были помечены как «запретные» совершенно напрасно, ведь даже формально там не к чему было придраться. Да и та повесть с нецензурщиной – «Что-то в дожде» Бориса Левандовского – на самом деле представляет собой весьма лирическое произведение о подростках 90-х, которые просто разговаривают так, как все мы разговаривали в те годы друг с другом.

Обидно? Не то чтобы. В конце концов, хуже от этого антология не стала. Но лично мне, как составителю «13 монстров», до сих пор неудобно перед читателями, которые, купив книгу с рейтингом «18+», ничего такого в ней в итоге не обнаружили.

Но вот так получилось, спасибо «мандатам». И тогда я подумал, что если уж выпускать такие книги впредь, то следует озаботиться тем, чтобы своему возрастному цензу эти издания соответствовали на все сто процентов.

«18+» – пускай, но на все сто, да!

Так и родилась идея антологии сплаттерпанка и экстремального хоррора «Беспредел», которую вы сейчас держите в руках… ну либо листаете на мониторах или, может, слушаете в аудиоформате – когда я пишу это предисловие, то еще и сам не знаю, рискнет ли издательство опубликовать «Беспредел», где и в каких форматах антология в итоге будет доступна.

Потому что, в отличие от «13 монстров», эта книга своему рейтингу соответствует целиком и полностью. Она точно не для маленьких детишек. А также не для беременных, неуравновешенных, чрезмерно брезгливых… Не для чрезмерно брезгливых беременных детишек с неуравновешенной психикой. Как, собственно, и все сплаттерпанк-направление – маргинальное, шокирующее, ненавидимое… и великое.

Сплаттерпанк и экстремальные ужасы – это точно не та литература, которую вы дадите почитать своей мамочке. Ну, если не хотите, конечно, чтобы у нее случился сердечный приступ.

Принято считать¹, что поджанр возник на Западе в восьмидесятые годы прошлого века стараниями таких авторов, как Дэвид Дж. Шоу, Джон Скипп, Джо Р. Лансдейл и Клайв Баркер. «Книги крови» последнего в свое время изрядно шокировали публику, а Стивена Кинга впечатлили настолько, что тот вообще назвал Баркера «будущим хоррора».

«Матерщинник» Кинг, как его когда-то называли критики, и сам экстремальным ужасам не чужд. Вспомнить хотя бы «Оно», где «есть раковина в ванной, из которой льется кровь, взрывающийся унитаз и целая муниципальная канализационная система, наводненная изуродованными трупами и костями множества местных детей» (The New York Times, рецензия от 24 августа 1986 года²). Ну или пресловутая сцена с сексом подростков в финале. Да и сам «наследный принц тьмы» (цитата из той же рецензии) откровенно говорил о самом себе (в документальной книге «Пляска смерти»), что, дескать, он и желал бы погрузить читателей в атмосферу изысканного «высокого» ужаса, но в конечном счете, если с этим возникают трудности, не прочь попросту ткнуть аудиторию носом в лужу крови и спермы – вполне в духе отцов сплаттерпанка, поставивших во главу угла акцент на всем «запретном» вроде детализированного и подчас гипертрофированного описания сцен ультражестокого, мать его, насилия.

Вообще можно сказать, что рецепт приготовления настоящего сплаттерпанка – это старая формула «секс, наркотики, рок-н-ролл», в которой «рок-н-ролл» заменили на «насилие». Отсюда, возможно, и само слово «панк» в наименовании (изначально шутливом) субжанра, по аналогии с панк-роком, а также литературными течениями вроде киберпанка. В таком случае корни экстремального хоррора тянутся чуть ли не из 70-х, а то и вовсе (как считают некоторые) из нуарных детективов пятидесятых-шестидесятых годов XX века.

Правда, если копнуть, то понимаешь, что на самом деле корни эти уходят гораздо, гораздо глубже – по сути, ровно на ту же глубину, в ту же самую бездну, во мраке которой когда-то зародился жанр хоррора вообще как таковой.

В конце концов, даже старые сказки зачастую были полны секса и насилия. В «Красной Шапочке», допустим, охотники вскрывали брюхо волка-трансвестита – серый переоделся в наряд сожранной им бабули, если кто подзабыл!

Полны «сортирного» юмора, порнографии и сцен насилия (избиения палками, колотушками и чем угодно еще) были примитивные постановки так называемой «площадной культуры» – все эти кукольные представления в Средние века и позднее. «Запретные» для современных поборников морали темы без труда можно обнаружить в античной комедии (например, у Аристофана), в «Гаргантюа и Пантагрюэле», «Декамероне» и многих других классических произведениях.

Ну а что касается ужасов, то, оформившись первоначально как литературная форма в «готических» романах эпохи предромантизма, оные почти сразу же получили «мерзкое» ответвление (или отражение?..) в творчестве таких авторов, как Ч. Р. Метьюрин или У. Бекфорд. Ровно так же, как восхищались читатели той эпохи атмосферными «ужасами» Анны Радклиф и Клары Рив, наслаждаются ныне читатели произведениями жанра хоррор³. Ровно так же, как подчас воротят некоторые нос от сплаттерпанка сегодня, в те времена публику шокировали «Ватек» Бекфорда или «Мельмот Скиталец» Метьюрина, относимые литературоведами к «френетической» ветви готики⁴.

Нет, сейчас-то произведения эти все больше зовут «волшебной сказкой» («Ватек») или «великим готическим романом» («Мельмот Скиталец»), но сейчас и все эти истории Радклиф и ее последователей про таинственные портреты на стенах древних замков мало кого напугать способны – разве что наших российских «мандатов» с их вечным стремлением все на свете запретить. Однако для своего времени «Мельмот», «Ватек» – а также «Монах» М. Г. Льюиса, «Эликсир дьявола» Э. Т. А. Гофмана и другая «френетическая» готика – считались весьма и весьма эпатирующими и даже шокирующими произведениями. Оно и понятно – покуда одни авторы (чаще дамы, которых так и хочется называть по современной моде «авторки») живописали душевные терзания юных бедствующих дев, преследуемых импозантными мужчинами-злодеями с гипнотическим взором, другие, «неистовые безумцы» от готики, рассказывали об инцесте или кровавых пытках, которым подвергали безвинных людей в застенках инквизиции.

Ну круто же, е-мое!

«МА-А-АНДА-А-А!!!» – это я просто так, чтоб никто не расслаблялся. Из хулиганских побуждений.

Хулиганство – это на самом деле еще одна причина появления на свет антологии «Беспредел». За редким исключением, все, что выходило ранее в серии «Самая страшная книга», получало возрастной рейтинг «16+», поскольку вполне в него укладывалось, но вы себе не представляете, сколько однотипных реплик-отзывов наши издания получали (и продолжают получать) при этом от излишне брезгливой, косной и ограниченной публики. «Туалетный жанр», «дичь», «омерзение», «это не ужасы», «лучше бы не читала», «„страшно“ перепутали с „противно“», «кровь, кишки, скукота» – это все лишь об одной из наших антологий и только с одного сайта, а подобных «экспертных» мнений хватает по каждой нашей книге. Хотя, по счастью, хватает и других, хвалебных, так что речь все-таки не о низком качестве самих текстов, а об агрессивной зашоренности некоторых читателей. Что там говорить, один из первых отзывов, которые я сам получил на свои рассказы, содержал призыв «запретить» автору писать по причине его (то бишь моего), автора, явного «садизма» – а тот свой рассказ (постапок «Конец пути») я бы и к сплаттерпанку-то не отнес!

Регулярно сталкиваясь с подобной реакцией на свое творчество, постоянно ловишь себя на мысли: «Эй, ребята-девчата, да вы ведь по-настоящему жесткого-то хоррора и не читали вообще! Что ж с вами сделается, если с НАСТОЯЩИМ сплаттерпанком столкнетесь?!» Это и есть то самое «хулиганское побуждение» – создать и выпустить такую книгу, которая показала бы всю грязь и величие поджанра. Из все тех же побуждений, то есть с целью поозорничать, пошалить, написан, например, рассказ «Хрень» (он же «Поебень») Виктора Точинова, включенный в эту антологию. Думаю, не ошибусь, если скажу то же самое и про «Любви хватит на всех» Валерия Лисицкого или «Зайка моя, я твой зайчик!» Илюхи Усачева, как и некоторые другие истории «Беспредела».

МА-А-АНДА-А-А!!! Вот вам, господа (и дамы) моралфаги.

Хотя не «мандой» единой, конечно же. Зачастую сплаттерпанк это еще и острый социальный комментарий, авторское высказывание на те или иные «больные» для современного общества темы. Да, в жесткой – иной раз даже не в «предельно», а прямо-таки ЗАПРЕДЕЛЬНО жесткой форме. Но ведь и в жизни, в быту, мы все, бывает, крайне хлестко, эмоционально, невзирая на лица и не заботясь о самоцензуре, говорим о тех или иных негативных явлениях в окружающей нас реальности. Мы ругаем всякую херню последними словами – но не творим же ее и ни в коем случае не одобряем.

Если Метьюрин в «Мельмоте», по сути, критиковал религиозный фанатизм, то и современный сплаттерпанк этого тоже не чужд, да и на другие больные точки жмет, ничего не стесняясь. В «Даме червей» Анна Елькова снова говорит о подростковой жестокости и ее первопричинах. В «Слякоти» (рассказ, ставший интернет-феноменом и собравший архимного гадких, оскорбительных для автора отзывов) Александр Подольский повторяет ужасную в своей материалистической простоте мысль о том, что самое страшное зло творят не мистические демоны и фольклорные черти, а мы сами, люди.

Другое преломление экстремального хоррора также укоренено в хорроре как таковом вообще и связано с известной эстетизацией зла, мерзости и насилия. Такие рассказы из антологии «Беспредел», как «Мясной танк» Николая Романова или «Каждая» Владислава Женевского – как раз по этой части. Не просто так «Каждая» посвящена Клайву Баркеру, известному эстету ужасов, создателю «Восставшего из Ада» и демонов-сенобитов, находящих садомазохистское наслаждение в неимоверной боли.

Но и тут мы, если подумать, обнаружим нечто большее, чем просто «фу, какая мерзость». Например, поэтику Эдгара По и бодлеристов. Это ведь По назвал смерть красивой женщины «наиболее поэтичной вещью в мире» – а уж Эдгар Аллан в этом кое-что понимал. А Бодлер, Лотреамон и другие пошли еще дальше, поэтизируя и эстетизируя то, что, казалось бы, к эстетике и прекрасному никакого отношения иметь не может. И вот уже в «Песнях Мальдорора» звучат оды нигилизму, тотальному отрицанию всего хорошего (и увы, зачастую фальшивого), что только есть в мире.

О, как тут не вспомнить сакраментальное из Ахматовой? «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…»

Да, экстремальный хоррор бывает грязным, мерзким, отвратительным, даже болезненным, но… такой бывает и сама жизнь. Запрещая мат в книгах, вы не перевоспитаете детей, которые хлебают матерщину из совсем других источников. Запрещая кому-то писать о маньяках, вы не избавите мир от появления новых Сливко и Чикатило. Борясь с ужасами в литературе – вы боретесь с литературой, а не с тем реальным злом, отражения которого попадают на страницы книг.

Самый запретный жанр, самые запретные книги – могут быть и самыми полезными, самыми важными, самыми прекрасными.

Запретный плод сладок не только потому, что он запретный, знаете ли. Он может быть и просто вкусным.

Парфенов М. С.

_{Владислав} Женевский

Каждая

Клайву Баркеру

Расхлябанная дверь отворяется и грохает об стену. Парень в легкой кремовой куртке направляется к раковине, не обращая внимания ни на дверь, ни на Лиду, которая терпеливо ждет его ухода. А и вправду, думается ей, смотреть‑то не на что. Зеленый халатик, резиновые перчатки, швабра, ведро и банка хлорки. Она существует для того, чтобы убирать за ними дерьмо. Даже не так: как‑то получается, что она все дерьмо и производит, потому что суки в дорогих шмотках для этого слишком цивилизованны.

Тип в куртке удостаивает ее ухмылочки, прежде чем выйти. Еще раз стукает дверь, и Лида остается одна. Она закрывается на ключ (кому надо, тот потерпит), набирает воды в ведро и проходит в туалет.

Пять кабинок в женской комнате, столько же плюс три писсуара здесь. Итого тринадцать мест, где любой посетитель может делать все, что душе угодно. Хотя какой там душе?!

К запаху она почти привыкла. Правда, у женщин пахнет едче, в носу свербит… Стены выкрашены в буро‑зеленый цвет, и это давит куда сильнее: чувство такое, будто ты в чьем‑то кишечнике. Краска за годы облупилась, повсюду расцвели рисунки и каракули – в основном ругательства и похабные предложения, многие с номерами телефонов. Свет почти не проходит сквозь оконца под потолком, от веку не мытые.

Но хуже всего мухи. В разгар лета они повсюду: ползают по стенам, потолку, без конца жужжат в зловонном воздухе, лезут в нос и уши. Если мысли о том, что оставляют их лапки у нее на коже, слишком беспокоят, Лида пробует отключать воображение. Иной раз помогает, но остается еще память. У нее до сих пор стоит перед глазами то, что она нашла в одной из кабинок, начиная как‑то смену.

Ржавые потеки на фаянсе. Желтоватая вода, текущая тонкой струйкой в забитую дерьмом раковину. Потом на пол. И белые личинки, копошащиеся в коричневой массе. Они извиваются, сплетаются между собой, оставляют в дерьме бороздки. Их, кажется, можно услышать – тихое хлюпанье, с которым скользкая плоть прокладывает себе дорогу в единственном мире, какой она знает.

Лида приваливается к стене, сдерживая тошноту. Выделений человеческого тела здесь и так хватает. Ни к чему что‑то к ним добавлять.

Она видела личинок и после. Жалобы на других уборщиц не помогали: те списывали все на часовой интервал между сменами. И Лида, против воли, верила им. Крошечная извращенная жизнь вполне могла возникнуть за считаные минуты в отходах иной жизни. Жизни высокоорганизованной и наделенной интеллектом, но обреченной испражняться раз в сутки.

В трех шагах отсюда – бутики, кафе, музеи. Центральная улица города. Но за аркой в тихом дворике, как разбухший чирей у улицы под мышкой, смердит общественный туалет.

Лида вздыхает и приступает к делу. Все кабинки закрыты, словно коробочки с подарками: в каждой ждет сюрприз.

Открыв первую, она выругивается. Этого еще не хватало…

На потрескавшейся краске блестят беловатые капли. Еще несколько на металлической перегородке. Мутная жидкость медленно стекает к полу, оставляя влажный след.

Лида готова простить всех, кроме этих. Человек вынужден испускать кал и мочу – такова его природа. Но трахаться можно и дома. Дрочить тем более.

Она часто находила сперму в обоих туалетах: в кабинках, унитазах, использованных презервативах. А однажды ей не повезло увидеть, как молочный сгусток сполз по пожелтевшему ободку и упал на жирную, счастливую в своем дерьме личинку. Тогда Лиду вырвало. В этот же день она попыталась уйти с работы, но не получилось. Везде одни отказы. Будто зловоние сортира пропитало ее насквозь, и люди его чуяли.

Стирая дрянь тряпкой, Лида думает, что тот хмырь в куртке все сделал специально. Хотел унизить ее, указать женщине на место. Он зашел сюда, нагадил – и двинулся дальше, такой же чистенький, как и был. Но не учел, что безымянная страшненькая уборщица может узнать его на улице и ткнуть в рожу этой самой тряпкой. Так она и поступит…

Лида моет и трет, скребет и сыплет хлорку, вся уйдя в мысли о мести. Вдруг раздается звук: снизу что‑то чавкнуло. Она вздрагивает и смотрит за унитаз.

Трубы давно проржавели: краски на них не сохранилось и пятнышка. Из их внутренностей постоянно доносится какое‑то бульканье, скрип, скрежет. Вот‑вот прорвутся. Лида втайне мечтает об этом, но не хочет, чтобы все случилось в ее смену. Хватит с нее ответственности.

Снова чавкнуло, теперь уже во второй кабинке. Снова. Снова. Звук удаляется в сторону женской комнаты. Не иначе воздушная пробка или еще что. Тогда ждать осталось недолго: может, систему разнесет уже сегодня. Движения Лиды ускоряются на всякий случай.

За стеной хлопает дверь, цокают по плитке каблучки. А эту как сюда занесло, думается Лиде. Этим воздушным созданиям положено облегчаться в туалетах ресторанов и торговых центров. Не дай бог еще коснутся задницей унитаза или ее, уродину, увидят.

Мой и три, скреби и сыпь…

Когда раздается первый крик, она от неожиданности дергается и ударяется головой о перегородку. Крик повторяется с новой силой. И переходит в пронзительный высокий вой, который не прерывается ни на секунду, пока Лида поднимается с пола, бежит к выходу, возится с замком, несется вокруг постройки к двери женского туалета, открывает ее и испуганно озирается. Лишь тогда он затихает.

Те же грязные стены, пестрая плитка на полу, ржавые кабинки. Все дверцы распахнуты – кроме крайней, из‑под которой расползается лужа темной жидкости. Жидкость переливается через уступ, течет по полу, и ее тяжелый запах смешивается с вонью мочи и фекалий. В ней возятся мухи. Другие проносятся мимо и исчезают за перегородкой. Только их жужжание нарушает тишину, да еще из крана капает вода.

В зазоре между дверцей и порогом виднеется носок светлой женской туфли, заляпанный красными пятнами. Он чуть подрагивает.

– Вам плохо? – спрашивает Лида.

Ответа нет, потому что она сказала глупость. Подмывает броситься прочь и позвать на помощь. Вместо этого она, осторожно ступая, подходит к кабинке. И делает еще одну глупость – стучит в дверцу. Дребезжание металла кажется оглушительным.

Стоя в луже крови – чего же еще? – Лида пытается развернуться и убежать, но ноги не слушаются ее, а руки хватаются за дверцу и тянут.

На унитазе сидит, откинувшись к стене, рыжеволосая девушка в кофейном жакете. Ее глаза широко распахнуты, рот приоткрыт, руки поникли. На крючке сбоку висит бежевая сумочка.

Лида переводит взгляд вниз и не сразу осознает, что именно видит.

Между разведенных ног девушки зияет огромная дыра. По ее краям свисают неровные обрывки кожи и мяса, слева видна кость. Кровь, стекающая через край унитаза, выкрасила бедра, юбку и спущенные трусики в густо‑алый цвет.

Лида уже открывает рот, чтобы закричать, когда там, где раньше было влагалище девушки, начинается какое‑то движение. Мертвая плоть шевелится, выплескивая кровь, расходятся рваные складки – и показывается, ворочаясь, белесая головка размером с детский кулак. С чмокающим звуком она выталкивается наружу, и жирное тельце шлепается в чашу унитаза. Через мгновение оно появляется на ободе. Лида замечает нечто новое – небесно‑голубую радужную оболочку у нее на боку и черную прорезь зрачка, который бессмысленно пялится на Лиду.

В головке перемазанной личинки открывается отверстие, из него вытекает мутноватая жидкость, и Лида, согнувшаяся в рвоте, знает, что это не слюна…

Убежать не удается. Она поскальзывается и падает у третьей кабинки, разбив скулу. В глазах мгновенно темнеет, но слышится все с удивительной ясностью: что‑то мягкое свалилось на плитку, проволоклось по уступу, захлюпало по луже.

Когда скользкое тельце заползает ей под штанину, Лида визжит. Она катается по полу и бьет себя по ноге, но влажное прикосновение взбирается все выше и выше: лодыжка, голень, колено, бедро, промежность. Между ног становится мокро.

Не переставая вопить, она запускает туда руку и вытаскивает личинку, рот которой уже открыт и слюнявит. Та корчится, но Лида только сжимает ее крепче и ползет к открытой кабинке. Зрение еще не восстановилось, и все же у нее получается найти унитаз и швырнуть в него тварь.

Лида хватается за шнур, свисающий с бачка. Но медлит секунду, прежде чем дернуть.

Из унитаза на нее смотрят голубые, зеленые, карие радужки. Они безостановочно, словно стекла в калейдоскопе, перемешиваются в дерьме и белой слизи.

Вода уносит их все.

Лида ковыляет от кабинки к кабинке и пускает смыв. Когда снизу бьет струя, ноги трупа дергаются.

Закончив с женской комнатой, она выходит наружу, не замечая летнего неба и людей, которые убегают, увидев ее, и проделывает то же в мужской.

А потом садится на холодный пол, закрывает глаза и, перед тем как потерять сознание, думает. Мухи облепляют ее кожу.

Она думает о семени, которое пробирается сейчас в ее матку, и о том, кому оно принадлежит.

О существах, которые несутся сейчас по трубам в место, где их ждет пища, укрытие и другие трубы.

О том, как они устремятся по этим трубам вверх – всей силой похоти, в слепом желании того, что им может дать каждая женщина в городе.

Каждая.

2008