Kitabı oku: «Третье пришествие. Ангелы ада», sayfa 5

Глава 4. Сюрприз на Театральной

Шли по улице Глинки – от Никольского собора в сторону Театральной площади. Белая ночь сменялась рассветом, солнце стремительно заполняло мертвые улицы. Опять, как и давеча, небо было подозрительно чистым и ясным.

Южная граница бывшего Лоскутка пролегала по Вознесенскому проспекту. Никольский собор по ту сторону – вместе с его уютным парком – остался во власти прежней Зоны, там хоть сейчас, если пожелаешь, можно было пострелять в «ведьмины гнезда» на березах (ни в коем случае не приближаясь) или полюбоваться «костоломкой», скормив ей пробного кролика (которого мы с собой не имели, недальновидно не взяв с собой зомби, угодивших в плен при штурме Новой Голландии).

Здесь, на Глинке, Зоны не было. Вообще, совсем, никакой. Ни привычной питерской, ни хармонтской, прорвавшейся сюда невесть как. Это было так странно, что чувство реальности отказывало, приходилось встряхивать цепенеющий разум.

Вторая группа, ведомая Эйнштейном, двигалась нам навстречу – от Невы, вернее, от площади Труда, северной границы Лоскутка. И они, судя по рапортам, наблюдали то же самое.

Лоскуток исчез, оставив после себя пустые кварталы, лишенные что жизни, что смерти.

Прежде чем выйти на Театральную площадь, Илона остановилась и выпустила из пробника широкий веер шариков, проверяя путь. Она откровенно боялась. Сверялась с предварительной картой, составленной скаутами еще вчера, и не могла поверить, что здесь безопасно. Согласно карте, мы должны были вляпаться в необъятную «комариную плешь», перетекавшую естественным образом в «зыбучий асфальт», и обходить все это раздолье следовало дворами. Шарики полетели, как им положено, по баллистическим траекториям.

– Шагай по прямой, тут везде чисто, – скомандовал я.

Девица была мною поставлена первой не только потому, что место безопасное. Она боялась больше всех в группе. Страх у нее – что надо, активный и полезный. Это очень конкретное чувство, не позволяющее ирреальному влиять на рефлексы, что в нынешней ситуации важнее всего.

Она, к ее чести, не кочевряжилась, не кричала, что окабаневшие мужики делают из баб «отмычки»… Илона Петренко, вольнонаемная, двадцать два года. Вызывающе сексапильна и притом мастер спорта по биатлону. Служит секретаршей при Эйнштейне, а по слухам – дочь какого-то большого туза и поставлена к нам для обретения опыта полевой работы. То есть происходит из породы наивных дурочек, одержимых Зоной – таких нынче прорва, – и не ограничивает себя сидением в кабинете, напрашиваясь на приключения. Впрочем, обязанности секретарши она выполняет аккуратно и четко, лишь в приказах иногда допускает опечатки… преднамеренные и издевательские.

Мало того, она (по тем же слухам) потакает любым желаниям босса – в его редкие минуты отдыха, прямо на служебном диване…

Я, честно сказать, слухам не верю и считаю их автора (или авторшу, или коллектив авторов) существом примитивным и от логики далеким: врать надо складно и весело, но дочь большого туза, подмахивающая на служебном диване по первому свистку, – это и скучно, и неправдоподобно… А уж большой туз, отправляющий дочь в Зону, на полевые работы… с Сириуса к нам прилетел, не иначе.

…В группе нас было четверо: Илона первая, я второй, далее – два скаута из вчерашних, и замыкал цепочку Леденец. Если же вести подсчет толерантно и политкорректно, считая женщину за человека и сталкера, то получается аж пятеро.

– Шел Рабинович по улице, – произнес Эйнштейн у меня в ухе. – Нашел деньги. Посчитал. Не хватает… Вот и мне чего-то в этих трущобах не хватает… Панов, ты тут?

– На связи, – откликнулся я.

– Что интересного?

– Абсолютно ничего. И это самое интересное, босс.

Сущую правду сказал! Еще вечером здесь была куча ловушек, печально знакомых мне по Хармонту. Способности аномала, рожденного на территории изначальной Зоны, никуда от меня не делись, помогали выживать в том числе и в чужой Зоне, какой для меня была питерская.

Что касается хармонтских чудес и диковин, то я их в свое время попросту видел. И вчера – видел. Либо в крайнем случае чувствовал. С вероятностью сто процентов (потому меня сейчас и вызвали). Нас, таких уникумов, было здесь двое: плюс сам Эйнштейн. Его мама тоже родила прямо в Зоне. Группы мы с ним поделили между собой, чтоб не дублировать друг друга. Илона, не знаю почему, попросилась в мою…

Кстати, вчера, прежде чем убраться с Новой Голландии, я все-таки обошел остров, проверил новую карту ловушек, составленную в первом приближении, прежде чем кто-то на них гробанулся бы. Проверил также кусок Трассы – той, что вела к Периметру и связывала нас с Большой землей. Теперь получается, вся работа зря. Хорошо, что участком вокруг Новой Голландии не успел заняться, хоть это утешает…

Лоскут схлопнулся. Свернулся в точку. Прежняя питерская дрянь была им сначала сожрана, а новую унесло неведомыми ветрами.

Очевидцы, наблюдавшие за процессом с Новой Голландии, говорят: впечатление было – словно включился гигантский пылесос. Этаких вселенских масштабов. Никто ничего понять не успел, так быстро все началось и кончилось, знай твердят про какую-то «вспышку грома» (вероятно, был сильный хлопок), причем настаивают на слове «вспышка». Некоторые получили баротравмы – кто ушей, кто зубов, а кто и легких. Для большинства пространство вокруг сделалось мучительно контрастным, для кого-то поделилось на квадратики-пиксели, а один уверял, что увидел атомы, из которых состоит все сущее… В общем, сплошные игры воображения, простимулированные паникой, и ноль достоверной информации.

Похоже, в этом оазисе вообще больше не осталось Зоны. А появился простой кусок города, брошенного людьми и медленно превращающегося в руины. Долго ли так будет? Посмотрим, увидим…

– А слышно-то как хорошо, – сказал Эйнштейн, – даже противно.

Это он про радиосвязь. Которая, что и впрямь поразительно, была стабильна!

Радио, впрочем, в Зоне иногда работает, но без гарантий. Феддинг обычно такой, что от злости готов на стены домов лезть. (В смысле, я готов, а не феддинг, туплю после бессонной ночи…) В том числе в микроволновом диапазоне, не говоря уж о коротких волнах. А сейчас… Ну, идеал, мечта!

– Вот что, ребятки, стоим на месте, – распорядился Эйнштейн. – Мы на своем, вы на своем. Объявляю привал, двадцать минут. Давайте просто посмотрим и послушаем.

– Разрешите сидеть, а не стоять? – спросил я. – Скамеечки тут весьма привлекательные.

– Ты командир, сам думай, что разрешать. Оглядитесь, ребятки. Принюхайтесь. Не верю я, что нет подвоха, не бывает такого в Зоне.

Он замолчал.

Насчет «сидеть» я не острил. Мы как раз подошли к первому из Театральных скверов, расположенных по бокам от консерватории, – к тому, в котором памятник композитору Глинке. Привал так привал. Скамейки были грязны, зато безопасны, буквально притягивали уставшие зады.

– Перекур, – транслирую я команду, которую и так все слышали. – Начальство решило, что если мы не находим подвоха, то пусть он сам нас найдет.

Расселись кто где. Мужчины – на землю (опыт!), дама – на заманчивую садовую скамейку. Только Леденец остался стоять, держа штурмовую винтовку наготове. Я его понимал: какие, на фиг, привалы в таких местах? Расслабились – и конец котятам. В любую секунду мог объявиться кто угодно: стая мутантов, отряд мародеров, еще какая-нибудь нечисть или мразь. Слухи распространяются быстро, особенно о появлении безопасных участков. Так что и мы не дремали, смотрели по сторонам, а не друг на друга.

– Ты почему скамейку не проверила? – спросил я Илону. – Плюхнулась, как корова. А если б там лежал «знойный пластилин»?

Она вскочила. Блондинка и в Зоне блондинка.

– Или это была бы не скамейка, а морок? Проголодавшийся? – предложил один из скаутов.

– Или она просто была бы недавно покрашена, – пробормотал Леденец.

Илона засмеялась. Рассыпала жемчуга своего смеха, как выразился бы поэт. Она вообще смешливая.

– Ты бы меня остановил.

Села обратно, положив ногу на ногу. Даже в спецкостюме повышенной защиты это выглядело соблазнительно.

– Питер Пэн – самая надежная защита, какая есть в Зоне, – сказала она, глядя мне в глаза. – Ты думал когда-нибудь, что ты – тезка города? Город тоже называют Питером. Не Санкт-Петербургом, а Питером. Думаешь, случайность?

– В жизни не бывает случайностей! – наставительно произнес я. – По крайней мере в таких количествах… А Питерсберг в Штатах? А Питервуд в Англии? А Питер-язык-сломаешь-марицбург в ЮАР? Случайности? Не-е-ет, их отцы-основатели предвидели, что я когда-то прославлю эти названия! Где расписаться?

– Э-э…

– Автограф оставить где?!

– Ох… я сегодня такая рассеянная… нет с собой ни твоей фотки, ни последнего приказа шефа с выговором, что должна была довести тебе под роспись… Знаешь что? Распишись мне на груди! На левой, поближе к сердцу!

– Легко! – И я достаю из широких штанин большой и толстый маркер, им мы помечаем пластиковые контейнеры с собранными образцами.

Расписываюсь. На левой груди… Вернее, теоретически грудь где-то там есть, но маркер отделяют от нее столько слоев, прослоек, вставок (способных, по мнению яйцеголовых, хоть частично ослаблять поражающие факторы ловушек Зоны), что никакая полиция нравов не придерется… А вот Натали – та может, ей для сцены ревности достаточно самого микроскопического повода. Да кто ж ей скажет?

– Заламинирую, – обещает Илона. – Не сойдет ни при стирке, ни при чистке.

Леденец, демонстративно изучавший свой биодетектор, не выдерживает и хихикает.

– Ребята, может, мне погулять где-то полчасика, управитесь?

– Маловато будет, – подначивает Илона.

– Не в этой жизни, – открещиваюсь я.

– Ну да, ну да… – скорбно кивает Леденец. – Ты ведь образцово-показательный семьянин.

– Угу… А еще от двадцати минут, что Эйнштейн щедро отвел на отдых, осталось всего четыре.

– А девчонка-то сохнет по тебе… Вон, в твою группу напросилась, а не с боссом пошла… Давно и безнадежно сохнет. Все видят, кроме тебя.

– Ну почему же безнадежно, – сострил я в ответ. – Надежда всегда есть.

Мой грустный юмор поймет лишь тот, кто видел сцену ревности в исполнении Натки. Словно пленку на десять лет назад отматывают: прежняя Горгона во всей красе…

Леденец ничего такого не видел, счастливец. Он пожал плечами, оглянулся и спросил:

– Судя по твоему тону, сейчас я должен засмеяться? Ха-ха.

– Не оскорбляй мои шутки и их автора! Ты, по авторскому замыслу, должен был сейчас заржать, аки конь!

– Ну, если только по авторскому…

Леденец напрягся и выдал не то чтобы ржание – нечто вроде брачного призыва возбужденного осла. Я показал ему поднятый большой палец.

– Дураки, – констатировала Илона.

Строгий Эйнштейн возник в эфире:

– Хватит развлекаться, вы на работе! Панов, разлагаешь обе группы.

Леденец, который по-прежнему крутил так и сяк биодетектор, вдруг поднял руку: всем ша.

– Пэн, по-моему, вон там что-то живое. – Тон сталкера мгновенно утратил всю игривость.

Детектор целился на руины консерватории…

– На обломках? Или за ними?

– Дальше, с той стороны… Может, глюк?

– Отсюда вижу: прибор не глючит, – отверг догадку я. – Просто далековато для уверенной детекции.

Он зачем-то пару раз встряхнул прибор, словно бы не поверил диагнозу самого Питера Пэна и захотел вытряхнуть наружу пресловутый глюк. Искоса глянул на Илону, спросил у меня тихонько, почти шепотом:

– Это не ты случайно шутки продолжаешь шутишь? Не Илонку разводишь, часом?

Я покачал головой. Грешен, люблю пошутить что с людьми, что с техникой, но сейчас серьезен, как покойник.

– А если там вправду кто живой? – огласил я последний из возможных вариантов.

– Если… если… – повторил Леденец уже нормальным голосом. – Если бы у бабушки были яйца… – он сделал паузу, – …Фаберже, то она была бы очень богатой бабушкой.

Илона хихикнула. Я даже не улыбнулся, уже слышал от Леденца эту фразу.

– Проверим, чьи там яйца и почем, – решил я. – Группа, подъем! Леденец – первый, я – замыкающий. Илона, пойдешь передо мной.

Гордячка-спортсменка не спорила. Я ожидал, что она будет трепыхаться; но нет, подчинилась без звука.

– Осторожно, ребятки, – озабоченно сказал Эйнштейн. – Не хочу, чтоб кто-то выяснил, как тот Абрам, отдельно ли живут в раю мужчины от женщин.

Вышли из сквера на площадь. Красивейшее когда-то место, яркое и праздничное. Слева – императорский оперный театр, зеленый с белым… был зеленый с белым, а сейчас – нечто блеклое с длинными темными потеками.

Здание вроде бы чистое, хотя еще позавчера было загажено «синим студнем» по самый фундамент, внутрь не войти ни с одной из сторон.

Справа – бывшая консерватория, серая и угрюмая пирамида обломков, она казалась продолжением грязного асфальта, громадной опухолью, его вспучившей. А ведь тоже была веселенькой и светлой, даже относительно недавно, в первые годы после Прорыва.

Дорожное покрытие под ногами, как почти везде в Петербурге, в трещинах, сквозь которые пробивается черная трава…

С той стороны консерватории был точно такой же скверик, как и тот, где мы только что перекуривали, точная копия с единственной разницей – памятник другой. Здесь – Ивану Глинке, там – Римскому-Корсакову, тоже композитору.

– Что это за огоньки? – остановился Леденец. – Мерцают, суки…

Я присмотрелся. В скверике под гранитным Римским-Корсаковым и вправду мерцало. На секунду стало не по себе.

Театральная всегда славилась среди сталкеров вещами жутковатыми и необъяснимыми. Но чаще все же не опасными…

Чтоб далеко не ходить за примером: тот же композитор Римский, который Корсаков, в одночасье стал из бронзового гранитным. Статуя полностью сохранила форму и размеры, но материал – другой.

Как?! Каким образом?! – ломают голову яйцеголовые зоноведы. Средневековые алхимики, угробившие жизни на поиски философского камня, ворочаются в гробах и грызут свои бороды.

Ни те, ни другие не ведают, что здесь ваш покорный слуга Питер Пэн тренировал аномала-«химика» по прозвищу Василиск… Удачно, как видите, похимичили. Консерваторию, конечно, немного жаль, толком контролировать отдачу, или обратный выхлоп, Василиск тогда еще не умел…

Но сегодня какие эксперименты?

Мы дружно схватились за бинокли.

– Что за хрень? – изумился Леденец.

– Не может быть, – сказал я, отодвинул с дороги девушку, сталкеров и пошел вперед, ускоряясь и ускоряясь. – Не может быть… не может… ну, не может!

– Пэн, куда?! – вопль сзади. – Стой!

– Что там? – бесновался в ухе Эйнштейн. – Доложите!

– Босс, в сквере мальчишка, – сказал Леденец. – Сидит на скамеечке… Или не мальчишка, не знаю… Выглядит как мальчишка. Мерцает, как новогодняя елка… Пэн пошел туда.

– Firefly… – растерянно произнес я.

И тут же перешел на русский, восторженно крикнув Эйнштейну:

– Дядя Илья, это же Светлячок!!!

После чего сорвался на бег.

* * *

Мальчика-аномала по прозвищу Firefly, урожденного Дэниела Азарру, в России, естественно, переименовали в Светлячка… Возможно, при получении паспорта он стал бы заодно Даниилом Азаровым, но до паспортного стола так и не добрался.

Все последние десять лет он был для меня трудной темой, источником больных мыслей и незаживающих воспоминаний. Вроде и нет прямой моей вины, а становилось худо, когда вспоминал.

Его привели в хармонтский «Детский сад» незадолго до погромов. Привели родители – сами, без принуждения. Родителей вскоре убили вместе с его сестрой (повесили всех троих на крыльце собственного дома), а мальчик привязался к моей матери, «маме Марине», как звали ее дети.

«Маму Марину» все любили, но Светлячок, по-моему, относился к ней, как к маме без кавычек. Девять лет ему было – чистая душа, белый лист. То безумное бегство по хармонтской Зоне, когда многочисленные отряды убийц наступали нам на пятки, здорово всех сблизило. Мы с моей мамой даже всерьез подумывали об усыновлении Светлячка, отложив этот вопрос до выхода из портала. Но она в портал не вошла… Ее убили.

Эта утрата сделала из меня зверя – так я некоторое время думал, пока не понял, что в тот момент всего лишь стал взрослым (а с годами убедился, что первое отлично сочетается со вторым).

Что касается Светлячка, то ему, видимо, пришлось даже сложнее, чем мне. У меня был папа, была Натали-Горгона, он же остался в полном одиночестве.

И космическая пустота, которую он так не любил, всосала его целиком. Он вошел в лагерь вояк, застреливших маму Марину, и там взорвался, спасая всю нашу обреченную, казалось бы, компанию…

Его не случайно звали Светлячком. Формально пацаненок был аномалом-«химиком», обладавшим способностью к хемилюминесценции. Ну, то есть он светился. Свечение было пульсирующим, модулированным и тем ярче, чем сильнее он переживал (высоколобые умники в погонах полагали до того дня, что это свойство военного значения не имеет). Кроме хемилюминесценции, Светлячок владел стандартным набором «химика» – синтезировал воздух и воду, нейтрализовывал яды и кое-что еще.

А неформально… Моя Натали распознала уникальность этого мальчика практически сразу. Он на все смотрит сверху, сказала тогда она, в этом его главный талант. Из космоса – на себя, на нас…

Пазлы он и вправду собирал с потрясающей легкостью, мгновенно решал любые задачи, связанные со сбором целого из частей. Скорость, с которой мальчик расправлялся с подобными головоломками, ограничивалась только быстротой его моторики. Он словно видел. Хотя почему «словно»? Именно видел. Сверху.

И вот, спасая нас, он вспыхнул, как звезда, – в окружении врагов. Жесткий ультрафиолет, инфракрасное излучение… Мощность вспышки была страшной. Он полностью выложился, отдал все резервы своего маленького, незрелого организма. Мы выбрались из западни и его вытащили – впавшего в глубокую кому.

Здесь, в России, Светлячком занялись местные спецы. Сначала переправили из сибирской Зоны в военный госпиталь, потом в другой госпиталь, засекреченный по самое не могу, потом в какую-то лабораторию, засекреченную еще больше, потом…

Потом военные врачи отступились. А Светлячок остался в коме.

В результате его сплавили гражданским мозговедам – в петербургский институт имени Бехтерева. (Все это было до того, как сам Петербург превратился в Зону.) Из комы Светлячка вывести не успели, однако к жизни постепенно возвращали, это было видно даже на глазок. Я его часто навещал, специально ездил из Москвы. Сидел возле кровати, вел долгие беседы-монологи – про маму, про нас с Натали, про то, как мы с ним будем жить вместе. Называл его братом. Частенько ночевал в палате…

Почему я говорю «не успели»? Потому что однажды, как раз когда я загостился у Светлячка, за ним пришли.

Они пришли ночью. Какая в Бехтерева охрана? Для проформы – от уличной шпаны да от собственных буйных, если массово забузят и санитары не справятся. А пришли профи. Привыкшие работать чисто.

Ни одного выстрела. Ни одного трупа. И вообще, кажется, никто всерьез не пострадал.

Как они проникли на территорию – никто не видел и не знал.

Предположительно – через бетонное ограждение, выждав паузу между обходами. Как-то обманули следящую электронику, возможно, вскрыли пожарный выход…

Активно проявили себя уже в здании, первым делом нейтрализовав полусонный наряд, дежуривший на первом этаже.

Среди нападавших (сколько их явилось, так и не выяснили, но немного, не больше пяти) явно были аномалы. Замороженная электроника плюс охранники, введенные в транс… нет, без моих «коллег» не обошлось.

Медперсонал, имевший несчастье проснуться и среагировать на незваных гостей, тоже притормозили до полного отупения. Некоторых потом сутки приводили в норму, настолько тяжелым оказался транс.

Палату гости не искали, точно знали, где и кто…

Я, увы, плохо помню подробности, в том числе с моим участием. Точно знаю, что пытался драться (с малолетства был не дурак помахать кулаками), и дрался, как берсеркер, не помня себя. Но что вы хотите от пятнадцатилетнего пацана? Впрочем, тогда мне уже стукнуло шестнадцать. Что не отменяет главного – мой героизм грубо обломали, скрутили руки-ноги, упаковали, благо упаковочного материала для мнящих себя берсеркерами в любом дурдоме с избытком…

А потом появился этот, в дурацком плаще.

Все прочие были в белых халатах, в шапочках и в марлевых масках, а он халат не надел или уже снял… В общем, щеголял в какой-то длиннополой старомодной хламиде. Из домотканой ткани, блин. С одноразовой маской и медицинской шапочкой плащ сочетался исключительно нелепо. Но он, прежде чем заговорить со мной, освободил свою голову от этих лишних предметов.

Я хорошо запомнил его лицо, на всю жизнь. Наверное, это единственное, что я по-настоящему запомнил из той ночи: лицо и голос – каждую нотку, каждую интонацию в словах, адресованных мне.

– Петр, – произнес он с трогательной заботой в голосе, – я бы тебя тоже взял с собой, но ты слишком упрямый. Встретимся, когда ты повзрослеешь и поумнеешь. Так что не прощаемся.

Светлячка они переложили на каталку, довезли до выхода из корпуса, потом – до проходной, где превратили в идиотов всю ночную вахту; короче, из института похитители вышли, как нормальные люди – через главный вход-выход. После чего бесследно исчезли вместе с мальчиком…

И вот спустя десять лет он появляется невесть откуда в центре питерской Зоны. А Бабуин сует мне под нос фото с его похитителем. А сам я – очень кстати! – повзрослел. Насчет поумнел – вопрос спорный, так что замнем.

Зато Светлячок почти не повзрослел, остался прежним ребенком. Одинокий, потерянный мальчик-огонек, не нужный даже Времени…