Kitabı oku: «Когда я буду морем», sayfa 2
Имприсинисты
– Ким, молодец. Полностью раскрыла значение чеховского путешествия на Сахалин, заслуженная пятерка! – Клавдия Ильинична кладет на парту тетрадь, идет по проходу, переступая ногами-бутылками в тупоносых туфлях, похожих на бульдожек.
– Таа-аак, Михайлова… Три с минусом! – тетрадь летит на соседнюю парту. – В материале не разобралась совершенно! – «бульдожки» следуют дальше по проходу.
Вика с облегчением выдыхает, подмигивает Лее и радостно шепчет: «Тройка тоже оценка!» Лея фыркает, но под строгим взглядом обернувшейся учительницы поспешно склоняется над тетрадкой.
Вика Михайлова появилась в классе недавно, и поначалу девочки настороженно приняли новенькую, но та оказалась совсем не задавакой. Она жила в соседней с домом Леи многоэтажке и в первый же день после уроков запросто окликнула ее, быстро приноровилась к шагу и стала рассказывать что-то смешное, словно они знали друг друга с первого класса.
Уроков сегодня было немного. Лея подождала Вику, и они вместе идут домой . Руки оттягивают тяжелые портфели, мешки со сменкой мерно бьют по сползающим гольфам.
– Лей, а ты правда весь «Остров Сахалин» прочитала? Вот сколько ты книг можешь за месяц прочитать?
– Ну, три, может, даже пять.
– Ого, – восхищенно протягивает Вика и вдруг делает легкое па, крутится на одной ноге и замирает длинноногой цаплей.
– Как Плисецкая! – с восторгом глядит на нее Лея.
– Пошли ко мне обедать? – предлагает Вика
Лея задумывается. Мама просила съездить к бабушке во Владимировку, но уроков задали немного, она успеет.
Девочки сворачивают с улицы во двор, входят в подъезд пятиэтажки, поднимаются по лестнице, скользя ладошками по деревянным перилам. Вика снимает с шеи разноцветную тесемку с болтающимся ключом, открывает дверь, обитую потрескавшимся дерматином, и несколько раз щелкает выключателем в темной прихожей.
– Лампочка перегорела! Надо мамке сказать, чтоб поменяла.
Побросав портфели, они идут на тесную кухоньку, где на заляпанной рыжими потеками плите стоит огромная чугунная сковородка.
Вика поднимает тяжелую крышку, радуется:
– Картошечка! Моя самая любимая еда! – включает плиту и, ожесточенно подергав кособокий кухонный ящик, достает нож, режет на клеенке хлеб неровными ломтями и кладет на стол две вилки.
Сковородка фырчит на плите, и Вика, обернув горячую ручку вафельным полотенцем, водружает ее на стол. Солнечно-желтые ломтики картофеля плавают в масле, прозрачный лук почти не виден.
Опустошив половину сковородки, девочки откидываются на спинки стульев.
– Вкусно! У моей мамы так не получается, – признает Лея.
– Дело в сале, – авторитетно объясняет Вика. – Нам бабка присылает с Украины. Мы там жили, пока сюда не приехали.
– Бабка?
– Мамкина мама.
– А, – кивает Лея, – мои дедушка и бабушка живут здесь, на Сахалине. Тоже мамины родители.
– Мамка специально подальше уехала, чтоб не лезли в ее жизнь. Давай чай пить! – Вика ставит на стол две высокие кружки с надписью «Сочи» и коробку конфет «Птичье молоко». Конфеты с коричневой, белой и желтой начинкой редко появляются на полках магазинов, и за ними сразу выстраиваются длинные очереди.
Вика поясняет:
– Мамку пациент отблагодарил, за то, что уколы ставит небольно, – Вика надкусывает конфету. – Ты какие больше любишь?
– Коричневые!
– А я – белые!
Лея берет конфету, откусывает маленький кусочек и, увидев белую начинку, протягивает Вике. В следующей конфете начинка коричневая, и она смакует сладость, облизывая перепачканные шоколадом губы.
Допив чай, Вика тянет Лею в комнату. Достает пухлую папку, развязывает тесемки, вынимает по одному большие листы, раскладывает на полу. Лея склоняется, разглядывает.
Бригантина качается у берега, паруса цвета спелой земляники трепещутся на ветру, светловолосая синеглазая девочка, похожая на Вику, смотрит вдаль. На капитанском мостике парусника виден неясный силуэт стройного юноши. Белые чайки парят вокруг деревянной мачты с толстыми витыми канатами.
Густая зеленая чаща. Длинные сплетенные лианы обвивают огромные стволы деревьев, на ветке растянулась черная пантера. Малахитово-черные глаза смотрят прямо на Лею, стальные мускулы готовы сорвать дикую кошку в прыжок, в узких зрачках плещется таинственная и немного насмешливая улыбка.
Маковое поле окружено пышными зелеными деревьями. Одинокое белое здание стоит поодаль, на пол-листа раскинулось высокое небо с нарисованными крупными мазками облаками. Женщина в соломенной шляпке с синей лентой на тулье и парусиновым зонтиком в руках спускается с пригорка, рядом идет малыш в бело-голубой матроске. Лица идущих скрыты, но Лея отчего-то знает, что женщина улыбается. Теплый ветер колышет маки, пышная юбка волнуется в такт гибким стеблям, увенчанным красными шапочками с угольно-черной серединкой.
Большой луг с незнакомыми нежно-фиолетовыми цветами. Ровные лиловые ряды простираются до самого горизонта, горы, встающие вдали зазубренной пилой, освещены лучами заходящего солнца.
– Что за цветы?
– Лаванда. Растет во Франции, около Ниццы. Нам в художке рассказывали.
Лея медленно переворачивает последний лист.
Незнакомый город. Ряды светло-песочных домов выстроились вдоль широких тротуаров, вымощенных блестящей серой брусчаткой. Балкончики с коваными черными решетками увиты зеленым плющом. На уличных вывесках иностранные буквы. Ажурная металлическая башня устремлена в небо, прорезая воздух стрелой.
– Красиво! Это где?
– Париж. Там жили художники-импрессионисты. Знаешь, они писали картины мазками, как запятые. Нам в художке рассказывали, что когда Клод Моне написал Лондон, то все начали над ним смеяться, потому что он нарисовал красный туман. Но когда люди вышли на улицу, они увидели, что дома из красного кирпича просвечивают сквозь туман, и он и вправду красно-бордовый. Импрессионисты писали то, что видели, а не то, чему их учили, – серый туман или зеленые деревья!
Лея удивленно смотрит на Вику, на вдохновенно сияющие глаза, на вспыхнувшие ярким румянцем щеки. Художники, картины – слова с другой планеты. Дома у Леи никогда не говорили об искусстве.
– Знаешь, Леечка, мне бы только до восьмого класса дотянуть – и в художественное училище! Только мамка против, говорит, что этим на жизнь не заработаешь и что все художники пьяницы. Эх, мне бы троечку по математике, самую-пресамую сла-а-абенькую.
Последнее слово Вика проблеяла по-овечьи, и они засмеялись.
–Давай домашку вместе делать? – предлагает Лея. – По математике немного задали, мы быстро!
У Вики опускаются уголки губ, лицо становится сонным, глаза тускнеют:
– Я в ней ничего не понимаю.
– Так я объясню! – горячится Лея, – Это совсем нетрудно, вот увидишь!
Вика с неохотой достает учебники и тетрадки, со вздохом раскладывает их на письменном столе, оглядывает книжки:
– Как ты только разбираешься в этой нудятине?
– Я в папу, у нас хорошо с математикой. Он рассказывал, что в старину кто-то из его родичей должен был участвовать в главных состязаниях по математике, типа олимпиады, но заболел и умер.
– На Сахалине?
– В Корее.
– Лей, а твое имя – корейское?
– Нет. У корейцев имена из двух слогов. Вот мою бабушку звали Ок Суль. И она хотела назвать меня по-корейски, но папа сказал, что лучше дать русское имя, а то мне придется каждый раз на почте или в химчистке объяснять, как оно пишется. Вообще с корейскими именами только лишняя путаница. Мой папа по паспорту Нэ Сан, но все его зовут Александром Ивановичем.
– Иванович? Почему?
– Не знаю, самое простое русское отчество.
– А ты, значит, будешь Лея Ивановна?
– Наверное, Лея Александровна.
– И кто назвал тебя Леей?
– Мама где-то нашла это имя. Но бабушка продолжала звать меня Ли Ен.
– И сейчас тоже так зовет?
– Она умерла, когда я была совсем маленькой. Давай больше не отвлекаться?
Лея открывает учебник, пробегает глазами условие задачи, и в голове мгновенно вспыхивает решение. Берет ручку:
– Смотри, чтобы найти неизвестное, нужно подставить множитель сюда и…
Через полчаса, отчаявшись, Лея пододвигает тетрадь и приказывает подруге:
– Просто перепиши.
Вика, тряхнув кудрями, быстро строчит длинные формулы, захлопывает толстый учебник:
– Уфф! Пошли гулять!
На уроке математики Вика, подперев рукой щеку, переписывает задание с доски и таращится на смутно знакомые формулы, когда по стеклу сначала по одной, потом чаще начинают барабанить крупные дождевые капли. За окном качаются мокрые тополиные ветки, идеально вырезанные сердечком листья трепещут на ветру.
Неважно – кем
Неважно – чем
Я просто вернусь на эту землю
иль травой желтеющей
иль сосной зеленой
иль птицей певчей
иль бабочкой однодневкой
вернусь, чтобы пить
воздух земной
гнуться под ветром
мокнуть под дождем
и вздрагивать от вешнего грома.(*)
– Михайлова, ау! Опять витаешь в небесах? К доске!
Вика не сразу отводит взгляд от окна, встречается со строгим взглядом
математички, нетерпеливо постукивающей ручкой по столу. Поднимается, бредет по проходу. У доски она уныло рассматривает черную гладь с белеющей вязью закорючек и вдруг, стуча осыпающимся белой крошкой мелом, пишет решение. Закончив, отряхивает руки и вопросительно смотрит на учительницу.
Математичка, подняв бровь, оглядывает переминающуюся с ноги на ногу Вику и бодро констатирует:
– Можешь ведь, когда захочешь, Михайлова!
А когда Лея после урока тормошит ее: «Так ты поняла все-таки?», честно отвечает: «Не-а. Просто всплыли перед глазами твои закорючки. Ты же замучила меня с ними вчера!»
– Ты все запомнила?
– Как рисунок. Не зря я в художку хожу! – хохочет Вика.
Лея предлагает:
– Пошли сегодня ко мне домой уроки делать? А потом к тебе, картины смотреть!
Слегка запыхавшись от быстрого подъема, они поднимаются на пятый этаж. Тесемка коротковата, и Лея наклоняется, чтобы вставить ключ в замочную скважину. Она проворачивает его на два оборота и гостеприимно распахивает дверь.
Войдя на кухню, Вика садится на табуретку у маленького стола, оглядывается:
– У вас так чисто!
Лея включает плиту, и вскоре кухня наполняется ароматом жареной острой капусты.
Она накладывает белый рис в чашки, ставит сковородку на железную подставку, достает хащи.
Вика, покрутив их в руках, спрашивает:
– А вилки нет? Я палочками не умею.
Попробовав кусочек кимчхи, широко открывает рот, машет ладонью, просит холодной воды. Напившись, отставляет кружку, пробует рис:
– Несолено! А масла нет? – и отодвигает тарелку.
Лея растерянно смотрит на нее, потом открывает морозилку и достает пакет. Пельмени ныряют в кипящую воду и дружно всплывают, толкаясь белыми боками. Посолить, помешать, достать шумовкой, положить кусочек сливочного масла.
Вика осторожно подцепляет один вилкой, кладет в рот.
– Вкусно! Только не такие, как у нас.
– Они с кимчхи! – говорит Лея и смеется, глядя на подругу, вновь хватающуюся за кружку с холодной водой.
– А зачем вы ее в пельмени добавляете? Это же русская еда.
Лея пожимает плечами:
– Русская или корейская – какая разница! Вкусно ведь?
Вика согласно кивает головой:
– Очень!
Допив чай из белых кружек, они складывают посуду в раковину. Вика останавливает Лею, надевающую через голову фартук:
– Потом посуду помоешь, до вечера ничего с ней не будет. Пошли картины смотреть!
– А уроки?
– Успеем!
Вечером мама, вернувшись с работы, спросила прибежавшую следом Лею:
– Кто был у нас в гостях? – и пояснила, глядя на удивленное лицо: – В раковине две тарелки, и посуда не помыта.
– Мы с одноклассницей уроки вместе делали. И знаешь, мам, она такие красивые картины рисует, как имприсинисты!
– Импри – кто? А-а-а, твоя подруга – русская!
(*) Стихи Романа Хе.
Цыганка
Она появилась перед Леей внезапно, схватила за руку:
– Девушка, красавица, ай, посеребри ручку! Дай-ка погадаю тебе, да все правду расскажу!
Черная расшитая красными цветами юбка волнуется вокруг босых ног, узорчатая шаль вольно лежит на узких плечах.
Лея вырвала руку, переложила тяжелый портфель, ускорила шаг. Цыганка не отставала, вилась вокруг настырной пчелой, пела медовым голосом:
– Покажи ручку, моя золотая, расскажу тебе, где суженого встретишь да как звать его будут.
Лея замедлила шаг. Про суженого было интересно.
Цыганка подскочила поближе, ухватила руку, развернула ладошку.
– Суженого твоего будут на букву «К» звать. Но, родненькая ты моя, вижу, что предстоят тебе заботы немалые да печаль, да неприятности!
«Контрольная! – пронеслось в голове у Леи. – По алгебре!»
Цыганка, уловив смятение на лице, вскинула тонкую бровь, провела пальцем по ладони, задержалась на стыке прерывистых линий:
– Позолоти ручку, моя хорошая, сниму порчу! Смою, как водой родниковой, будет тебе счастье да любовь, да удача в делах! – ворковала она без умолку.
Словно во сне Лея открыла разбухший от тяжелых учебников портфель, достала из потертого кошелька рубль, выданный утром мамой на школьные обеды.
– Вот.
– Умница ж ты моя, золотая, давай сюда! Ай, я тебе удачу наколдую, а ты сними-ка сережки, умница моя, да сюда, в руку мою положи… Ой!
Вика, держа на отлете набитую книжками сумку, уже примерялась к следующему удару. От пронзительного визга цыганки у Леи зазвенело в ушах: "Ты что ж, паскуда, делаешь! Да я на тебя сейчас порчу наведу, век замуж не выйдешь!"
Вика ахнула, звонко закричала : "Милиция! Милиция! Помогите!"
Крепкий мужчина перебежал дорогу и, грозно двигая лохматыми бровями, схватил цыганку за тонкую руку: «Гражданочка, пройдемте-ка!»
Цыганка проворно отскочила, золотые мониста зазвенели, черные кудри заплясали у лица.
– Ладно, ладно, люди добрые! Я только дорогу спросила, – затараторила она. Развернулась, взметнув пыль пестрыми юбками, и бросилась прочь, только и мелькнули загорелые босые ноги.
Опомнившаяся Лея кинулась за ней:
– Отдайте деньги!
Цыганка, не оглядываясь, крикнула на ходу:
– Нет у меня никаких денег, побойся бога, милая!
Лея в отчаянии смотрела вслед быстро удалявшейся цветастой юбке. Топнула ногой:
– Вот бесстыжая!
Развернулась к Вике:
– Она у меня рубль забрала! Что я маме скажу?
Та пожала плечами:
– Не надо было связываться.
– Вот же гадина! Ненавижу цыган!
Вика поправила светлую челку, взглянула на Лею:
– Цыгане разные бывают.
Лея подняла тяжелый портфель, отряхнула от пыли, отрезала:
– Все они одинаковые – грязные попрошайки! Пошли.
– Как ты можешь так говорить? – Вика вскинула голову, посмотрела на Лею в упор. – Про вас, корейцев, тоже плохо говорят – узкоглазые, пусть едут обратно в Корею… Тебе приятно?
Потрясенная Лея прошептала:
– Узкоглазые? Да как ты можешь…
– А как ты про цыган? Они тоже люди.
– Нет, не люди! Она у меня деньги выманила.
– Не все такие.
– Все! Все! – закричала Лея. – Мерзкие попрошайки! Всех их надо в тюрьму пересажать!
Вика выпрямилась и посмотрела прямо в глаза Леи:
– Мой папа цыган. И бабушка. Их тоже в тюрьму?
Лея оторопело смотрела на нее во все глаза.
– Ты же говорила, у тебя нет папы.
– Дура ты, Лейка…– уходя, обронила через плечо: – Ты мне больше не подруга. А с цыганками на улице не разговаривай, пропадешь.
Вика легко вскинула сумку на плечо и пошла, словно танцуя.
Через неделю Лея вошла в серую пятиэтажку напротив дома, поднялась на последний этаж, постучала в обитую рваным дерматином дверь. Открывшая дверь высокая женщина оглядела Лею и крикнула в глубь квартиры:
– Вичка, это к тебе! Ты Лея? – она приветливо улыбнулась. – Хорошо, что в новой школе у Вики есть подружки. Заходи!
Вика вышла в прихожую, оперлась о дверной проем, кутаясь в цветастую шаль с длинной бахромой.
– Алгебру сделала? – спросила Лея
– Не-а.
– Сейчас покажу, – сказала Лея деловито.
Проходя мимо Вики, тронула шелковистую, расшитую красными цветами ткань: – Красивая какая.
– Бабушкина.
– Старинная?
– Да. И серьги старинные есть. Показать?
– Ага, и на контрольную погадай.
Вика фыркнула, Лея засмеялась следом. Заглянувшая в комнату через полчаса мама Вики изумленно оглядела девчонок, яростно отплясывавших перед зеркалом «цыганочку». В ушах Леи звенели золотые ажурные серьги, Вика, обернув вокруг талии узорчатую шаль, скакала по комнате, разухабисто поводя плечами, маленькая грудь тряслась в такт громкой песне – трата-тата-там-та! Трата-тата-там-та!
Заброшенные учебники скучной стопкой лежали на столе.
Математика
(около 1830 года)
В деревне знали, что стоит Иль Хо оставить одного, то приди ты хоть через час или день, он будет сидеть на том же месте и, не видя белого света, писать и писать длинные строки с закорючками и значками, время от времени вскакивая и делая круг в полном восторге, словно поел сладких плодов ююбы. Увлекательнее любых забав, чудеснее любой игры была для Иль Хо математика. Числа и формулы складывались в его голове в прекраснейшую музыку, безупречная логика вычислений завораживала красотой.
Старики, глядя на большелобого мальчика, переглядывались между собой, изредка поглаживали его по голове скрюченными от тяжелой работы узловатыми пальцами. Дедушка Иль Хо гордился внуком, и всякий раз, когда ездил в город, покупал перья и чернила на деньги, вырученные от посева риса, чтобы любимый внук мог писать иероглифы сколько пожелает.
Часто дедушка, желая дать глазам мальчика отдых, брал его за руку, вел к протекавшей неподалеку маленькой речке. Неторопливо шагая, дедушка рассказывал о пытливом математике и астрономе Чан Ен Силе, создавшем небесный глобус и написавшем трактат о Солнце, Луне и звездах, о познавшем суть времени прославленном Сон Рене, изобретшем столетия назад астрономические часы.
Иль Хо запрокидывал голову к небу, следил за облаками, смотрел на быструю звонкую речку, на маленьких серебристых рыбок, сновавших в прозрачной воде, и представлял математиков седобородыми старцами с линейками и свитками в руках.
Повзрослев, Иль Хо открыл существование еще одной прекраснейшей вещи – улыбки любимой. Родители самой красивой девушки в деревне были рады сватовству высокого стройного юноши, которому прочили большое будущее.
Свадьбу сыграли всей деревней. По старинной традиции жених до седьмого пота сбивал вареный рис в тягучее тесто, чтобы клейкий хлеб – тток – стал молочно-белым. Дедушка, глядя на сильную спину внука, на мерно бухающий молот, дробящий рис в деревянном чане, лишь довольно щурился, слушая веселые подтрунивания соседей.
До утра дудели дудки, заливисто пели рожки, гремели барабаны. Жених и невеста в красных уборах сидели на низких подушках и лишь изредка касались друг друга краями одежды, поднимаясь для глубокого поклона перед очередным гостем.
Через месяц после свадьбы король объявил о проведении ежегодных состязаний. Дедушка сам принес внуку свиток с заданиями, ревностно проследил, чтобы он сначала поужинал и только потом раскрыл его и впился глазами в листы, испещренные значками.
Королевское состязание в точных науках проводилось каждый год. Десятки талантливых мальчиков по всей Корее проходили испытания. Лучшие приглашались в столицу, где определялся победитель, и тогда самый обычный мальчик из дальнего села мог стать учеником самых блестящих ученых мужей. Такими сыновьями гордилась вся деревня.
С детства Иль Хо мечтал принять участие в состязаниях. Он знал, что рожден быть ученым. Но подготовка заняла бы несколько месяцев, а он не мог позволить себе не работать на поле. Теперь же другое дело. Семья жены была зажиточной, и надрываться на поле не было нужды.
Иль Хо знал, что состязания не будут легкими – несколько десятков талантливейших юношей горят мечтой о победе. Но к ней есть только один путь – упорно заниматься, знать больше всех, быть лучшим. Иль Хо начал готовиться.
Он просыпался до рассвета, когда на небе еще виднелись бледные звезды и утренняя заря едва занималась нежно-розовым светом, садился за стол и не вставал, пока молодая луна не начинала светить в окна их маленького дома. Долгие дни и ночи слились для него в бесконечную череду формул. Прежде любимая музыка стройной гармонии чисел иногда вдруг превращалась в какофонию, и тогда он разрешал себе поспать подольше, но потом ругал себя за слабость, выходил во двор, выливал на голову ковш холодной воды и спешил за стол. Дедушка запретил жене Иль Хо отвлекать его, и она, тоскуя по нему, молча стояла у печи, изредка роняя слезы в кипящую острую похлебку.
Однажды она проснулась ночью в холодном поту, в страхе вскочила с циновки – напротив нее на четвереньках стоял Иль Хо.
Она в ужасе смотрела на него – всклокоченные волосы, черные немигающие глаза. Муж вытянул шею и залаял.
Она вскрикнула, выбежала на улицу, пронеслась по пыльной дороге, вскочила на крылечко и забарабанила в дверь. Через минуту сонный дедушка выглянул на улицу. Он удивленно наморщил лоб, увидев молодую женщину, вгляделся в ее искаженное страхом лицо и побежал по пустой улице.
Жена Иль Хо не помнила, как увозили ее мужа, как она кричала и билась, как родители увели ее к себе. Дома мать завернула ее в одеяло и принялась качать, словно маленькую девочку. Потом ее уложили на циновку, и она забылась.
Через неделю ей сказали, что Иль Хо умер. Она упала замертво. Очнулась от холодной воды, лившейся на лицо. Через несколько дней дедушка Иль Хо пришел в дом родителей, молча взял ее за руку и повел по улице.
На улицах никого не было – стояла странная мертвая тишина, лишь мелькали молчаливые тени за заклеенными бумагой окнами да слышно было, как весело визжат дети у реки.
Они подошли к дому. Нежно-голубые космеи, когда-то любовно высаженные ею у крыльца, совсем поникли без воды, ползучая повилика душила стебли роз, на крыльце лежала оставленная кем-то траурная белая повязка.
Дедушка тихо открыл дверь дома, они вошли. Женщина огляделась. Дом опустел, и даже полки, на которых когда-то были сложены книги, зияли чернотой. Почему-то это поразило ее больше всего.
– Дедушка, а где же учебники? – спросила она.
Он не ответил ей. Шаркая, подошел к печке, и она увидела книги, сваленные грудой около ведра с углем. Дедушка открыл железную дверцу, положил в топку разодранную книгу, чиркнул спичкой и стал смотреть на побежавший по страницам веселый огонек.
– Ты должна жить здесь до первой годовщины смерти Иль Хо. Каждый день ты будешь утром готовить рис и суп и ставить сюда, – дедушка показал на угол, где на низком столе горела свеча и белел листок, на котором иероглифами было выведено имя – Ким Иль Хо.
Она задрожала, а дедушка тихо сказал:
– Дух Иль Хо еще год будет с нами, потом он уйдет в мир мертвых. Таков наш обычай. Ты будешь жить здесь год, потом можешь уйти к родителям. Ты еще выйдешь замуж, ты молодая и красивая. У тебя еще будут дети, – на этом месте голос дедушки вдруг задрожал, но он пересилил слабость.
– Я буду здесь жить одна?
–Ты не одна. Иль Хо будет с тобой. Каждое утро ты будешь готовить ему свежую еду, как полагается жене, и проводить обряд поминовения. Каждую ночь ты будешь ложиться с мыслями о нем, оплакивая его кончину.
Она склонила голову. Дедушка встал, на мгновение положил руку на затылок с аккуратно заплетенными тяжелыми черными косами и вышел. Дверь тихо закрылась, темнота прокралась в дом, и лишь огонек в печи плясал, отбрасывая причудливые тени на стены.
Она подняла одну из книг, провела рукой по страницам. Книги стоили огромных денег в Корее, но теперь они ей не нужны. Только для растопки.
Через год вся деревня пришла на поминки в маленький дом. Старики, скрючив ноги, сидели на полу за длинными столами, женщины сновали из кухни в комнату, вынося многочисленные закуски. Свеча в углу плавилась и дымилась от дуновения сквозняка, влетавшего в беспрестанно открывавшуюся входную дверь.
Дедушка молча выслушивал слова соболезнования, кивал в ответ, следил, чтобы на столе не заканчивалась еда, поворотом головы указывал невестке, куда посадить запоздавшего гостя.
Вечером, когда ушел последний гость, они остались в доме одни. Она домыла посуду, начисто вытерла столы и большие чаны, положила кухонную тряпицу на край, придирчиво оглядела стопки тарелок и вышла в комнату.
Дедушка сидел за пустым столом. Она взглянула на него и остолбенела. Впервые она видела, как он плачет. Она бросилась к дедушке, схватила его за руку, но он отстранился. Открыл глаза, помолчал и ласково сказал:
– Спасибо, дочка. Теперь иди домой к родителям. Иль Хо здесь больше нет. Тебе нечего тут делать.
Она взглянула на него полными слез глазами и попросила:
– Дедушка, позвольте мне остаться еще на одну ночь.
Он удивленно взглянул на нее, покачал головой:
– Ни к чему это. Одной тебе не нужно здесь быть.
Она настаивала:
– Пожалуйста, дедушка!
– Ну, раз тебе хочется, – сказал дедушка. – Давай я растоплю печь, прохладно.
У печи одиноко лежал последний свиток. Он поднял его, дрожащей рукой уложил на решетку, сверху горкой легли дрова и щепки. Чиркнула спичка, и огонек заплясал на их лицах.
– Ложись спать, ночь пройдет быстро, – сказал дедушка.
Она низким поклоном проводила его, тихо закрыла дверь.
Ее мать, всю ночь мучимая дурными предчувствиями, ранним утром исступленно заколотила в дверь. Прибежавший следом сын не дал матери войти в дом, сам вынул сестру из петли и положил холодное тело на пол. В печке еще теплились угольки, догорала бумага, обуглившиеся края тихонько чадили.
На похоронах, глядя на дедушку Иль Хо, который шел за траурной повозкой, рыдая и качаясь из стороны в сторону, люди шептались: «На похоронах внука и слезинки не проронил, а сейчас словно ума лишился».
После тех страшных дней дедушка исчез и объявился в деревне через месяц. Он шел, держась за борт высокой повозки, на которой лежала огромная тесаная мраморная глыба, укрепленная распорками. Повозка кое-как взобралась на гору. У подножья горы звонко журчала говорливая речка, а с вершины, куда ни кинь взгляд, виднелись рисовые поля и окрестные деревушки, разбросанные в низине.
Несколько молодых односельчан с трудом водрузили камень на постамент. Дедушка размотал бечевку, сдернул грубую мешковину, и народ ахнул – с искусно вырезанного барельефа улыбались юные Иль Хо и его жена.
Дедушка постоял рядом с камнем, задумчиво погладил холодную шершавую глыбу, низко поклонился памятнику и ушел в лес. Больше его не видели.
А старинный камень и по сей день стоит в небольшой деревушке в Корее.
Кто-то пустил слух, что если потрогать волшебный камень, то сдашь любой, даже самый трудный экзамен, и со временем его серые грани отполировали до блеска детские ладошки.
Стайками бегут дети мимо волшебного камня в школу, в жаркую погоду они играют у его подножья, укрываясь в громадной тени, их веселые голоса и споры часто звучат рядом. Неустанно журчит река, и тихо шелестят деревья, словно переворачиваются листы книг.
