Kitabı oku: «Солнечная тропа», sayfa 3
Акимыч нахмурился и ускорил шаг, Лёнька теперь едва поспевал за ним. Мальчику самому было невесело от встречи с Чёртовым озером, а ещё грустнее – от услышанной истории… В каждом бледном пятне среди еловых лап ему мерещилось заплаканное лицо русалки. Ненароком Лёнька заметил, что на этот раз они с дедом зашли далеко. Сосновый бор вокруг сделался глуше и непрогляднее. Молодая поросль уже не разбегалась весёлым хороводом, а переплеталась в непроходимую чащу. Сучья под ногами ломались с неожиданным, резким хрустом, заставляя Лёньку вздрагивать. Мальчик не узнавал леса, вчерашний друг казался ему неласковым, хмурым незнакомцем. Акимыч заметил это и как будто смутился.
– Что, Лёнька, нагнал я на тебя страху? – виновато спросил он. – А хочешь, научу не бояться?
– Хочу! – мигом откликнулся мальчик.
Дед взял его за плечо:
– Ты думаешь, я опять слово какое заветное скажу? Нет, милый, страх словами не заговоришь, такое это, брат, чудище…
– Чудище?! – вырвалось у Лёньки.
– А ты как думал? И лапы у этого чудища скользкие и холодные. Как сцапает ими – так уж не отпустит, всего измучает… Смотришь, и совсем человек голову потерял от него. А всё-таки любой страх победить можно, если взять – да посмеяться над ним. Самое это лучшее средство, чтоб не бояться. И если на водяного без страха посмотреть, тоже, думаю, одно посмешище останется. Хоть возьми опять моего деда в ту ночь… Не побеги он тогда – и неизвестно ещё, кто кого… Не зря же говорила Настя, что главное – не убояться водяного.
– Но дедушка, – вспомнил Лёнька, – Настеньку-то он утащил…
– Утащил! Да опять же почему? – упрямо возразил Акимыч. – Ты подумай, вылез он, такое страшилище, да к десятилетней пташке!.. Та и зашлась от страха. А не устрашись она лягушачьей морды – и ничегошеньки не сумел бы сделать склизкий бес! Вот ты сейчас дрожишь, всё-то тебе жутким кажется, так?
– Кажется, – сознался Лёнька.
– А ты посмейся над своим страхом!
– Как?
– А так! Почуял его – и сразу вспомни, что он букашка. Захочешь – мимо него пройдёшь, захочешь – по усам его щёлкнешь.
Лёньке это понравилось. Страх представился ему в виде усатого тараканища из детской сказки, которое сумело запугать всех зверей, хотя было простой козявкой. И вслед за этим Лёнькина боязнь улетучилась безо всякого следа. Он живо огляделся по сторонам и понял, что в какой-то неуловимый миг сквозь лохматую, низко нахлобученную шапку леса пролились солнечные лучи. Мальчику показалось, что этими золотыми ключами солнце отомкнуло тайные кладовые леса, которые вспыхнули и заискрились несметными сокровищами сказочных владык.
– Вот это да! – не удержался мальчик, засмотревшись на преображённую чащу.
Вскоре стена леса оборвалась – тропинка вывела друзей на опушку.
– Ну, вот и добрались, – с удовольствием произнёс Акимыч, – сейчас вон косячок лесной обойдём – и озеро будет. Светлое, большое – тому не чета.
…Лёнька даже глазам своим не поверил, когда открылась перед ним бескрайняя водяная ширь – озеро Светлое величаво покоилось в огромной и тихой колыбели.
– Как море! – невольно вырвалось у Лёньки.
– Здравствуй, батюшка, – чинно поклонился Акимыч.
– Ты, дедушка, с водяным? – спросил мальчик, привыкая уже к дедовым обычаям.
– Зачем это? – прищурился тот. – Я озеро уважил. А что величаю так, то ведь оно заслуживает. Вишь, красота какая несказанная да неоглядная.
– Да разве оно тебя слышит?
– Экий ты невер! – пожурил Акимыч. – И слышит, и видит, и думку свою про нас держит. Я ли тебе не говорил, что всякая былинка разум имеет? А тут – озеро!
Дед, конечно, был прав. Испугавшись, что теперь он надолго умолкнет, мальчик спросил:
– А водяной тут есть?
Старик пожал плечами:
– Про этого я ничего не слыхал за всю свою жизнь. Ежели кто и есть, то, должно быть, смирный, лихоимства за ним не водится…
– Ну а как ему и не быть? – вдруг строго сам себя спросил Акимыч. – Кто же тогда за порядком здесь следит? Кто рыбу в озере водит, от жадного рыбака прячет, а совестливому в самые сети загоняет? Кроме водяного некому, – подытожил дед. – А в таком великом озере работы непочатый край: и днём, и ночью…
Тут ещё одна догадка осенила его:
– Лёнь, а Лёнь, ты как думаешь, в чистом да богатом озере станет водиться лютый дух?
– Не станет, – без колебаний ответил Лёнька, и Акимыч довольно кивнул.
…Противоположный берег озера таял в дымке летнего зноя, такой же простор открывался глазам слева и справа. Светлое озеро казалось упавшим на землю небосводом. В синеве его почти терялись редкие рыбацкие лодки. Лёньке они виделись всего лишь тёмными чёрточками, и те поминутно растворялись в жарком мареве.
– А ты, дедушка, тоже здесь рыбу ловил?
– Давно, милый, ох как давно было дело… В детстве помогал отцу промышлять. Ловили тогда всё больше сетями да неводами. А рыба, знаешь, какая была? Вытащили сома однажды – так на телегу его забросили, а хвост по земле волочится, во какой сомище! Или ещё был случай. В ту пору больших сомов ловили на донную уду. Вот один мужик, кажись, из Харина, забросил как-то донную, а другим концом к лошади привязал: мол, дёрнет сом, лошадь испугается, шарахнется от берега да и подцепит усатого, а тут и я подоспею. С этим и задремал. А вскинулся от ржания, видит: сом его конягу в озеро тащит; тогда, вишь ты, не леской, а суровой бечевой пользовались. Мужик туда-сюда, чуть не волосы на себе рвёт, а что сделаешь, если даже конь не в силах справиться с такой рыбиной. Так и сгинула животина. Вот и посуди, каков тот сом был. Сейчас такой рыбы уже нет… А озеро это не одной рыбой славно, – Акимыч шагнул к воде, – вот хоть попробуй…
С этими словами он снял кепку, зачерпнул ею воду и бережно протянул Лёньке.
– Выпей, выпей, – настаивал дед, – это живая вода.
Лёнька приосанился и, как сказочный добрый молодец, стал пить чудесную воду – свежую, немного сладкую, веками хранящую в себе богатырскую силу. Акимыч тоже напился от души, потом выплеснул остатки влаги и одел мокрую кепку на голову, нисколько не смутившись этим обстоятельством.
Они устроились невдалеке от воды, растянувшись прямо на траве. Ветер перебирал над ними тонкие, нежные пряди ивняка и крылатым невидимкой носился над озером, оставляя на воде лёгкую зыбь. Если мальчик долго смотрел на неё, ему казалось, что он сам тихо скользит в светлых прозрачных струях, а вода качает его и медленно уносит куда-то…
– Лёня, – тихонько позвал его Акимыч, – а ты плавать умеешь?
Зачарованный непрерывным беспокойством воды, Лёнька молча кивнул. Потом обернулся к деду и добавил:
– По-собачьи.
– Ну что ж, – согласился Акимыч, – и я с этого начинал. И даже, знаешь, чуть не утонул пацаном в этом озере. Мы тогда купаться бегали поближе, отсюда по бережку километра два в сторону Песков. Там недалече от берега есть островок. И считали тебя пловцом, если ты сам до этого островка доплывал. Я в ту пору не старше тебя был, недавно на воде выучился держаться, а от старших отставать не хотелось. Как-то возьми да и похвастайся, что плавать уже умею. Приятели мои, понятно, не поверили.
– И до острова доплывёшь? – спрашивают.
– Запросто, – отвечаю.
– Ладно, завтра покажешь.
Ну, что оставалось делать, дал слово – держи. Иначе позор на всю округу, Лёнька, и бывает, что аж до самой старости. И поплыл я со всеми, да где мне было за ними угнаться, я ведь по-собачьи, как ты говоришь, грёб. Ребята старшие уже по острову бегают-резвятся, а я, дай бог, едва до середины дотянул. Барахтаюсь, а сам про одно думаю – что слово дал. Так вот и доплыл. Выполз на песочек, а ребята уже обратно собрались и меня кличут. Сказать им, что устал, – чувствую, засмеют. Стиснул зубы да опять в воду плюхнулся. И вскоре оказался я снова один. Сил никаких, не плыву, а скребусь по воде да плачу. Так-то, может, до середины меня хватило, а там уж я тонуть стал. Мне бы покричать, ан стыдно!.. Хлебнул раз, другой и на дно пошёл. А дно в том месте неглубоко было, мягкое такое, бархатное. Лежу я на нём и вверх смотрю. Вода надо мной изумрудная, так и переливается волнами. Ну, думаю, вот и всё, утонул я. И не боязно мне от этого нисколечки. Только чудно: не дышу ведь, и дышать не хочется. Видать, с утопленниками всегда так…
Вдруг вижу, щука со щурёнком ко мне чалятся. Она – такая жердь с руку толщиной, а он крошка ещё. Эх, думаю, щас укусит. А щука уставилась на меня и спрашивает:
– Утонул, что ли?
– Утонул, – отвечаю.
– Что ж тебе, нравится здесь?
– Красиво…
– Красиво! А вот если мать твоя узнает, что ты тут лежишь, то-то красиво будет. Ведь с ума сойдёт!..
И веришь ли, как представил я материны слёзы, так и встрепенулся весь. Затрепыхался, забился да и всплыл. И давай к берегу, к берегу!
– Ты чего это там кобенился? – спрашивают ребята.
– Да так, отдыхал немного.
И больше ничего говорить не стал, домой пошёл. Одному человеку – другу своему закадычному – всё как было рассказал. А он как раз и посмеялся надо мной.
– Как это, – говорит, – щука с тобой беседовала? На рыбьем языке? Или она по-человечьи говорила?
Ну а я откуда знаю? Сам ведь над этим голову ломал. Но говорила она со мной, это точно, и я всё-всё понял…
В голосе его Лёньке почудилась лёгкая обида на старинного дружка. Он внимательно посмотрел на Акимыча и решительно сказал:
– А я верю, что рыбы умеют разговаривать.
НОЧНЫЕ ЗАБОТЫ
Ночью, когда бабушка затихла в своей спальне, Лёнька поспешил в кухню на свидание к домовому. Хлопотун явился туда ещё раньше, но, как видно, не для того, чтобы вести задушевные разговоры, – доможил был поглощён работой.
– Садись на сундук, – озабоченно скомандовал он мальчику, – а под лавкой я чистить буду.
Лёнька не сразу понял, чем занят хозяйственный домовик. Тот меховым шаром не спеша катился по полу, и из-под лап его вырывался какой-то писк и скрежет. Спросить Хлопотуна Лёнька не решался: уж больно серьёзным и строгим казался тот сегодня. Хлопотун докатился наконец до Лёнькиного сундука и мягко ткнулся мальчику в ноги.
– Вставай, – приказал он и отбросил в сторону что-то тихо звякнувшее. Лёнька догадался, что это был один из незнакомых ему предметов деревенской жизни, с помощью которого Хлопотуша очищал деревянный пол от грязи.
А Хлопотун тем временем обнял бабушкин сундук-богатырь, всей грудью приналёг на него и стал теснить вправо. В ответ сундук недовольно заскрипел, слегка подавшись от усилий доможила. Хлопотун фыркнул, как боевой конь, и снова приступил к сундуку. А тому ой как не хотелось сдаваться! Казалось, что он пустил корни и навеки врос в дубовый пол. Хлопотун совсем осерчал и ринулся на сундук со всей своей хозяйской страстью.
– О-о-ох! – побеждённо простонал тот и отъехал в сторону.
– Хлопотун, а бабушка не проснётся? – встревожился Лёнька.
– Для твоей, уф, бабушки у меня особое средство имеется, – Хлопотун нырнул за печку и выбрался оттуда с растрёпанным веником. – «Половица, не скрипи, ты, хозяюшка, поспи!» Скажу это, и целую ночь твоя бабушка спит как дитя и сладкие сны видит.
– А ещё есть какие-нибудь… – Лёнька запнулся, – поговорки?
– Есть и ещё… всякие, – Хлопотун старательно выметал место за сундуком. – Вот ещё так говорят: «Коли нету домовушки – нет и счастия в избушке».
– Я знаю, – оживился Лёнька. – Мне об этом дедушка Акимыч говорил.
Тут его мысли перепрыгнули на самого деда фёдора и его вредную старуху.
– Хлопотуша, – с беспокойством спросил он, – и у Акимыча в избушке теперь нет счастья?
– Это что Выжитень в сарай сбежал, что ли? – нехотя переспросил Хлопотун.
– Выжитень? – не понял Лёнька.
– Ну да, так доможила их теперь зовут. Это значит, выжили его из дому – вот он и Выжитень.
Лёньке показалось, что Хлопотун говорит неохотно и даже с какой-то неприязнью к дедову домовому. И точно, вскоре тот бросил через плечо, не отрываясь от работы:
– А уж я ему другое имечко подыскал бы за то, что на всю округу нас, домовых, опозорил…
– Да ты что, Хлопотуша, – растерялся Лёнька, – его ведь и так обидели. Бабка Пелагея невзлюбила его и совсем заругала…
– Ишь ты, заруга-ала, – передразнил Хлопотун жалобный Лёнькин голос. – Да знаешь ли ты, что никто не может выгнать домового из его дома? Хозяин в избе он! Эта сила в нас ещё от Светоносца. И Выжитень вовсе не потому дёру дал, что глупого бабьего визгу испугался, а затем что старика своего пожалел. Дескать, уйду – старуха и успокоится, и уж деда за меня пилить не будет. Понятно тебе?
Лёньке было понятно, но от этого незнакомый Выжитень нравился мальчику ещё больше. Между тем Хлопотун вернул веник за печь, сам вспрыгнул на сундук и с расстановкой заговорил:
– Опозорил он всех нас потому, что ушёл самовольно из дома, оставил его без присмотра. Хуже этого для доможила и придумать ничего нельзя. Да ты сам посуди: дом, хозяйство – всё оставил. А вдруг пожар, вдруг болезнь – ну кто тогда его деду поможет? Иной домовой – уж и хозяев-то на белом свете нету, и дом стоит пустой – а он из него не уходит, до конца его бережёт. А разрушат дом – он на развалинах жить остаётся. А этот при живых хозяевах из родного дома в заброшенный сарай подался!
Хлопотун был не на шутку сердит, его мохнатые уши не знали покоя. Наконец он решил, что негоже серьёзному доможилу так распаляться впустую, и махнул лапой:
– А что ему! В карты-то можно и в сарае играть!..
И Хлопотун продолжил свою уборку, нисколько не собираясь вести с Лёнькой задушевных разговоров. «Может, мне спать уйти?» – в замешательстве подумал мальчик, но тут другая, простая мысль пришла ему в голову.
– Хлопотуша, а давай я помогу тебе, – предложил он.
Хлопотун, напротив, так удивился, что замер на месте и его глаза от изумления сделались круглыми, как у кошки. Домовой не знал, что ответить, ему никто и никогда ни в чём не помогал. Наоборот, это он, следуя своей склонности, всю жизнь тихо и незаметно помогал людям. То, что сегодня человек захотел подсобить ему, было ужасно непривычно, неправильно и в то же время приятно.
– Да ты, поди, набегался за день-то, – тяжело переводя дух, ответил доможил, – ну а я днём сплю. – И нерешительно добавил:
– Может, в другой раз когда…
Лёнька не понял смятения Хлопотуна, зато хорошо почувствовал, что настроение его изменилось. И тогда он тихонько спросил:
– Хлопотуша, а много в вашей деревне домовых?
– Много? Какой там… Это раньше много было. А теперь раз, два – и обчёлся. Многие за хозяевами в чужие края подались, а остальным и податься-то некуда. В жилых избах только я да Кадило, а прочие – кто где… Кто в пустом курятнике ветру подвывает, кто, опять же, в сараюшке приют нашёл. Один домовёнок в старом магазине поселился, прямо смех. А что ты ему скажешь, неприкаянный мы нынче народ…
Лёнька догадался, что домовёнок – это вроде как маленький ещё домовой, доможилов ребёнок.
– Ну да, дитёнок и есть, – вздохнул Хлопотун. – Да ещё сирота. Прибился тут к нам с год назад. Буду, говорит, в вашем магазине жить, это, мол, самый красивый дом на всю деревню. Ну, живи, какой-никакой, а всё угол… А после поймали мы его. Раз ночью слышим: какие-то голоса в магазине. Мы чух-чух туда, окошко там одно выбито было, так мы к нему. Видим, домовёнок наш стоит за прилавком и важно так говорит:
– Вам, гражданочка, этот платок не подходит. Потому что он в горох, а в вашем возрасте нужно носить поскромнее. Вот, например, возьмите с цветочками, они маленькие, и никто ничего плохого про вас не подумает. А горох лучше купите своей дочке. Она если в городе оденет такой платок, то все сразу и скажут: ну до чего же красивая и нарядная гражданочка, и станут к ней свататься…
Мы стоим, аж рты пораскрывали, а Кадило вдруг как заржёт и всё представление испортил. Продавец-то наш с перепугу под прилавок забился, не высовывается, а Кадилу неймётся.
– Эй, – кричит, – открывай свою лавку! Желаю и себе горох, чтобы в нём жениться! Га-га-га!
Лёньке показалось, что Хлопотун и сам смеётся, хотя наверняка этого не сумел бы сказать никто: лицо домового было так густо покрыто чёрными шёлковыми завитками, тесно прильнувшими один к другому, что в лабиринте этих завитков заблудилась бы всякая улыбка. И лишь голос домового безошибочно выдавал его настроение: то сухо и отрывисто шелестел поздней листвой, то ласкал слух лепетом первой зелени.
– Он после того конфуза с неделю на глаза не показывался, – с невидимой усмешкой продолжал Хлопотун. – Думали уже, что совсем сбежал из Песков. Я тогда Кадилу чуть самого с деревни не погнал. Ему и всегда-то лишь бы позубоскалить, а малый застыдился… Но ничего, объявился через неделю, а мы сделали вид, что никакой такой торговли в магазине и не видели. А недавно новую штуку выкинул наш пострелёнок. Тут к нам один дачник наезжает – расфуфыренный, прямо весь в картинках. Так наш выдумщик у него фуражку стянул и сам её носит. Фуражка такая забавная, разноцветная, и впрямь малолетке носить… За это домовые его Панамкой прозвали.
– А что за Кадило? – решил заодно узнать Лёнька.
– О, это громкая личность. Для Песков наших даже чересчур громкая, – загадочно ответил Хлопотун. – Постой, да ты хоть знаешь, что такое кадило? Понятно, откуда тебе… Ну, тогда и говорить зря нечего. А лучше возьму я тебя с собой на наши посиделки, раз ты такой любопытный. Завтра, если к полуночи не сморит, пойдёшь со мной, а? – нарочито сурово спросил Хлопотун.
– Пойду, Хлопотуша! – Лёнька аж подпрыгнул от радости. – И Панамка туда придёт?
– Прибежит, без него у нас ничего не обходится, – хмыкнул Хлопотун. – Ладно, давай-ка прощаться, стану дальше работать.
– Хлопотуша, – остановил его Лёнька, – бабушка сегодня очень радовалась крольчатам.
– Как не радоваться, – довольно отозвался домовой. – Я своё дело знаю. А вот кабы и я побежал из избы? То-то и оно. Ты, кстати, бабушке своей скажи между прочим, что на сушиле, мол, яйца куриные видел, в сене, прямо у окошка. Это Рябушка взялась там не у места нестись…
УТРО БЕЗ АКИМЫЧА
С утра в кухне Лёнька нос к носу встретился с бабкой Пелагеей.
– А-а, вот и наше солнышко ясное встало! – сладко проголосила она и потянулась к Лёньке не то обнять, не то погладить.
– А где дед? – вытаращился тот.
Пелагея Кузьминична сокрушённо охнула:
– Слышь, Тоня, уж я и не гостья для него, деда ему подавай!
Она всё-таки ухватила и притиснула Лёньку к себе, а бабушка откликнулась:
– Ты Акимыча скоро не жди, он за провизией в Раменье поехал.
Заметив, как мальчик сник от такой новости, она подмигнула Пелагее:
– Вишь, как внучек мой к твоему деду привязался. И с бабушкой родной побыть не хочет. Видать, правду Фёдор говорит, что скучно с нами…
Пелагея сняла с плеч большой, пёстрый, как цветочная клумба, платок, основательно перепеленалась им и, усевшись на лавку, сообщила бабушке:
– От деда моего во всю жизнь умного слова не дождёшься! Ни умом, ни ростом не вышел…
– Будет тебе плакаться, – перебила её бабушка. – Зачем тогда замуж за него шла?
Пелагея встрепенулась.
– А по молодости да по глупости! – отрезала она. – Интересно было байки его слушать, совсем заморочил мне голову этими байками. Другим женихи подарки дарят, а Федька мне то цветок всучит, то коряжку из лесу притащит – дескать, гляди, как на медведя похожа. Я, дура, и гляжу… Вот так всю жизнь у меня одни коряжки…
Пелагея вовсе затужила, так что Лёньке захотелось утешить её. Он мог бы рассказать, как хорошо знает Акимыч лесные тайны и умеет ладить с любой лесной живностью, но понимал, что Пелагею это не обрадует, и потому спросил у бабушки:
– Он на машине поехал?
Бабушка рассмеялась:
– Какая там машина! На велосипеде потрясся. Я печку ещё растопить не успела, а он уже с улицы в свой звонок звонит: «Какие заказы будут?» Так что, Лёня, может, ещё и поспеет к обеду твой друг.
– Дожидайся, ага, – насмешливо поддакнула Пелагея. – Он сегодня с кумом до вечера язык чесать будет. Да ещё в магазине всё перепутает. Каждый раз хоть что-нибудь да забудет. Или того хуже… Ты помнишь, Тоня, чего он мне в прошлом году привёз? Баромитор какой-то! Давление, говорит, в воздухе будем мерить, как синоптики. Падает давление – значит, к дождю, а поднимается – так к вёдру. Ну и на кой ляд, говорю, мне этот баромитор, если я всё это своей поясницей уже двадцать лет меряю? Да ещё бесплатно, а, синоптик ты дремучий? А твоя хреновина аж три рубля с лишком стоит. И что мне – сеять, убирать? Завтра же, говорю, чтобы свёз её обратно, и пускай деньги вернут да впредь у себя дураков ищут.
Бабка Пелагея сидела на лавке, завернувшись в свой платок, как большая цветочная копна, говорящая недовольным голосом. Попробуй подступиться к такой! Однако Лёнькина бабушка, похоже, не замечала Пелагеиной суровости.
– А без деда твоего, – вступилась она за Акимыча, – нам и вовсе провизии не видать. Если, конечно, сами в Раменье не поплетёмся… Глядишь – к вечеру и доползём.
– Да по мне, – снова всколыхнулась Пелагея, – хоть бы и вовсе из Песков уехать! Какое тут житьё – глухомань, на пятнадцать вёрст одна глухомань! Ни больницы, ни магазина. Здесь только одичалому моему и хорошо, снуёт по лесу день-деньской, словно сорока. А у меня, опять говорю, поясница. Бывает, так прихватит – хоть помирай. Как же мне без доктора?
Бабушка Тоня лишь вздохнула. Грустно было и Лёньке. Дед, правда, ничего не обещал, но мальчик всё же надеялся, что с утра тот придёт за ним. А теперь… Впереди был длинный день, но без Акимыча он не сулил ничего интересного. Не бабушкиных же кур в самом деле сторожить Лёньке на пару с глупым петухом. Вот если бы сейчас попасть к домовым на посиделки… Но ведь они спят, и Хлопотун спит, умаявшись за ночь.
«А где это он спит?» – подумал Лёнька, украдкой оглядывая бабушкину кухню. Нет, в кухне ему спать негде. И в комнатах не спрячешься – найдёт бабушка, ведь она целый день суетится по дому. Неожиданно мальчика осенило: чердак! Вот где никто не бывает, вот где самое укромное место для домового. Однако как попасть туда? Лёнька завозился на стуле.
– Ба-а, – придумал он наконец, – у тебя на сушиле, возле окна, много яиц. Зачем они там?
– На сушиле? Мало им курятника, – проворчала бабушка. – Постой, а зачем ты туда лазил?
Лёнька помялся:
– Так… Интересно было, – и добавил поспешно: – А можно, я на чердак слажу?
– О! – вместо бабушки отозвалась Пелагея. – Вот ещё челнок, поесть не успел – на чердак ему. Пыли, что ль, не видал?
– Ступай, – отпустила Лёньку бабушка. – Гляди, на лестнице осторожно…
Лёнька выскочил в коридор и услышал напоследок:
– А я не пустила бы, нечего там делать!..
…Для мальчишки лестница – пустяк. Лёнька взлетел по ней и остановился в полумраке чердачного свода. Всего два маленьких оконца пропускали сюда через мутное стекло немного солнечного утра… Тусклый свет не разбегался далеко от окон, и почти повсюду лежала густая и загадочная темнота.
Когда сумрак стал понемногу рассеиваться, мальчик понял, что ненароком очутился в царстве старых, никому не нужных вещей. Они теснились в беспорядке, громоздились друг на друга, поражая самым невероятным сочетанием силуэтов… Печная труба уходила в крышу прямо посреди чердака, а вниз со стропил спускалась гирлянда берёзовых веников… Огромный медный самовар восседал на рассохшемся бочонке для солений. В раскинутую рыбацкую сеть угодило полдюжины худых лукошек. В самом углу оказался сундук, должно быть, меньший брат того, что стоял в кухне. Он и ростом был пониже, и дородностью не вышел. Может, поэтому ему выпала такая незавидная доля – доживать свой век на чердаке среди прочих позаброшенных вещей. Лёнька заметил, что на месте прежнего запора на сундуке темнеет дыра, и поднял крышку. Внутри покоилась бесформенная груда тряпья, из которой одиноко торчал стоптанный лыковый лапоть. Мальчику сделалось как-то неловко оттого, что из пустого любопытства он потревожил покой этих отживших вещей. Он тихонько закрыл сундук и собрался продолжить путешествие по чердаку, как вдруг… Тихое лошадиное ржание почудилось за его спиной…
– Хлопотуша! – обрадовался Лёнька и завертел головой. – Ты где? Ты поиграть со мной хочешь?
Никто не ответил ему, и ничто не шевельнулось в пыльном чердачном мраке. Лёнька принялся искать Хлопотушу среди облезлых рам, разбитых ящиков и обломков дряхлой мебели. Нечаянно он задел этажерку, жавшуюся к балке, – у неё не хватало одной ножки. Этажерка испуганно пошатнулась без привычной опоры и рухнула вниз. Её деревянные рёбра так горестно застонали, что Лёнька зажмурился. А открыв глаза, увидел… словно выросшего из-под земли чёрного коня. Видно, давно вырубили его из дерева, раз и он оказался на этом чердаке. Его седло потёрлось под прежним седоком, одно ухо в горячей битве отрубила вражеская сабля, но большие глаза смотрели на Лёньку спокойно и бесстрашно.
– Так это ты звал меня? – спросил мальчик, слегка потрепав вороного по загривку, и тот благодарно потерся о Лёнькину руку. Позабытый всеми в этом тёмном стойле, он почти утратил надежду ещё послужить человеку верой и правдой. Но вот пробил его час, добрый молодец нашёл своего товарища, и невидимые трубы позвали их в дорогу. Лёнька прыгнул в седло и приник к буйной гриве вороного: ну, поскакали!.. И тут же тесный свод чердака раздвинулся, исчезла острая крыша, и необъятный ночной небосвод заблистал россыпью голубых звёзд. Свежий ветер бросился навстречу и дохнул чистым запахом хвои. Вороной задрожал от нетерпения, и Лёнька шепнул ему:
– Пора, скоро пробьёт полночь! Спешим на помощь Матвею и Настеньке.
Вороной ответил преданным ржанием, взвился на дыбы и понёс своего всадника к темнеющему лесу. Лёнька оглянулся на Пески и увидел большую, наполненную жизнью деревню, отдыхавшую в тишине. То была тишина, в которой люди набирались сил на завтрашний день, а не глушь запустения и утраты.
Скоро Пески скрылись из глаз, а конь летел по лесной тропинке, стрелой проносясь мимо вековых стволов. Лёнька прильнул к его горячему, переливающемуся телу и больше не понукал вороного, не направлял его бега, а тот мчался с такой быстротой и уверенностью, словно уже видел беду у Чёртова озера и понимал, как дорога каждая секунда.
Темнота оборвалась, и конь вынес Лёньку к озеру в тот момент, когда оно качнулось, дальний берег его стал расти, и колдовская вода поползла к небу. Тут мальчик увидел Матвея…
Матвей не сделал ещё непоправимого шага, но случившееся уже поразило его, сковало ужасом, и лишь мгновение отделяло юношу от бегства.
– Сто-ой!!! – отчаянно закричал Лёнька. – Не беги! Вспомни, что говорила Настя!
Матвей повернул к Лёньке белое лицо. Быть может, он не расслышал слов, но человеческий голос удержал его на месте и прибавил сил. Вместе с Лёнькой он увидел, как озеро поднялось, заслонив собой землю и небо, как ходили в нём мутные воды, ходили и не выплёскивались, и внезапно сделались чистыми, как стекло, а стекло это озарилось ярким светом…
– Настя! – воскликнул Матвей и бросился к дивному зеркалу, где вдруг появился облик его любимой. Настя протягивала руки и счастливо смеялась… Затем она вспорхнула как пушинка, отделилась от зеркала, и едва ноги её коснулись земли, как что-то ухнуло на весь лес, и Чёртово озеро устремилось обратно…
Ни Матвей, ни Настя не видели этого. Они зачарованно смотрели друг на друга, ещё не в силах вымолвить ни слова.
– Всё, – шепнул Лёнька своему вороному и тронул стремя, – мы здесь больше не нужны…
Но тут Настенька обернулась к нему и махнула рукой.
– Мальчик! – звонко крикнула она. – Спасибо тебе и низкий поклон! – и в самом деле поклонилась Лёньке до земли.
Она хотела сказать что-то ещё, но ни коня, ни всадника уже не было на берегу. Они мчались в обратный путь, и один вольный ветер мог угнаться за ними. Он и принёс прощальный Настенькин крик:
– Лёня! Лёнька-а!
Мальчик очнулся: полумрак чердака, деревянный конь под ним…
– Лёнька! – звал его бабушкин голос. – Да где же ты, внучек?
– Я кричу-кричу тебя, – обеспокоенно говорила она, когда Лёнька спустился вниз. – Ты не ушибся ли?
– Я там деревянного коня нашёл, – ответил Лёнька, опуская глаза.
– Коня? Ах, вон оно что… Понравился он тебе? То-то и отец твой в детстве его любил, так любил – ну, не отнимешь. Его дед Иван смастерил, когда Серёжа ещё карапузом бегал.
– Дед Иван, который с войны не вернулся?
– Да, Лёнюшка, пропал без вести. Мы с твоим папкой его долго после войны ждали… Думали, может, в плен попал, может, живой ещё, глядишь – и объявится. Не объявился, выходит – убили…
Бабушка помолчала и добавила:
– Так ничегошеньки и не знаем: ни как убили, ни где лежит…
Грустные мысли словно враз состарили бабушку Тоню. Что-то такое неуловимое вдруг пропало в её лице – то ли едва различимая улыбка, то ли ласковый согревающий свет, таящийся под густыми ресницами… Это «что-то» обыкновенно не замечалось, но стоило ему исчезнуть – и бабушкино лицо сразу померкло и сделалось печальным и далёким.
Лёньке стало совестно: зачем он спросил про погибшего деда? Как теперь вернуть бабушку из её горького прошлого?
– Ба, а ты домового видела? – выпалил Лёнька и сам удивился, как это у него сорвалось с языка.
– Домового? Ты про что это, внучек?..
– А тебе бабка Пелагея ничего не рассказывала? – Лёнька со значением посмотрел на бабушку.
– Да рассказывала, – усмехнулась та, и у мальчика отлегло от сердца. – У них с дедом вечная война, так ещё и домового приплели. Пелагея о нём ни сном, ни духом не ведала, со слов Акимыча и начала всю канитель. А Акимыч для забавы чего-чего не сочинит. Что же, всему и верить?
– Так ты не веришь в домовых? – озадаченно пробормотал Лёнька.
– Ну, не знаю… Когда я девчушкой была, мне мать рассказывала, что видела домового. Отец как раз на заработках был, она с нами одна. А душа всё о муже болит: как он там? Вот однажды ночью проснулась оттого, что кто-то душит её: навалился тяжёлый да лохматый, дух перевести не даёт. Всё, мамка решила, конец пришёл, отжила своё. Но как подумала про нас, так и взмолилась: пощади ты меня, не сироти детей! И слышит: отпускать её начал лохматый. А потом и вовсе сполз на ноги… Тут она его и сбросила, тут и заметила, как покатился по полу кто-то клубком. А наутро ей соседки растолковали, что то домовой приходил и нужно было спросить – к худу он или к добру? Тот ответил бы да и убрался восвояси. Но видать, к добру был мамкин домовой, потому что отец вскоре вернулся и хорошие деньги привёз. Мать того мохнатого часто потом вспоминала, а придумывать она была не охотница…
Ну а мы, дети, и подавно всё за чистую монету принимали. Под вечер соберёмся на задах и давай друг дружку разными страхами пугать. Бывало, до того настращаемся, что потом спать боязно, всё тебе ведьмы да черти в темноте кажутся. Однажды лежу я так, дрожу вся, как вдруг кто-то прыг на ноги! У меня от страха и сердце упало. А это кошка ко мне спать пришла, я её схватила – и под одеяло! Вот тебе и весь домовой!
