Kitabı oku: «Солнечная тропа», sayfa 9
– Спасибо тебе, – от всего сердца поблагодарил Егор, но Курт его перебил:
– Это тебе спасибо, ты меня летом на ноги поднял. Я ведь знаю, ты не потому меня лечил, что тебе приказали. Я это ещё тогда понял… И потом много я удивлялся твоей доброте и терпению, всё хотел чем-нибудь помочь. Если б они тебя ухлопали, я бы до конца жизни себе не простил. Ну, удачи тебе! – обнял Егора, как брата, и быстро вышел.
…Утро выдалось холодное, хмурое. Казалось, в низком небе уже созрел и вот-вот сорвётся первый снег. Охранник угрюмо шагал за спиной Егора, вороша сапогами слежавшиеся листья. А Егор вглядывался в сухие черты осеннего леса, словно пытался найти в них добрые приметы грядущего дня.
Поляну Курта он узнал сразу и, обернувшись, сказал конвоиру: «Здесь». Тот молча кивнул и обвёл поляну глазами. Его взгляд остановился на старой осине с торчащим в стволе топором. Удивившись такому непорядку, немец аккуратно зашагал к дереву, и через несколько секунд Егор вскочил на ноги от громкого треска и крика. Не медля, он бросился в молодой сосняк…
Через два часа Егор был уже у своих. Смертельно уставший, задохнувшийся от долгого бега, он едва держался на ногах, но был невыразимо счастлив. «Ребята, как здорово, – повторял он, – как здорово, что я с вами!» Ему тоже радовались, обнимали, хлопали по плечу. «Повезло», – говорили бойцы в один голос.
Ближе к вечеру Егора отправили в запасной полк на допрос. Целый час рассказывал он о своих злоключениях в немецком плену. Рассказывал всё без утайки, потому как всегда считал, что лучше правды ничего быть не может. Военный следователь, повидавший много разных людей и судеб, слушая Егора, мрачнел всё больше и больше. История этого парня была необычной и могла показаться выдумкой, но профессиональное чутьё подсказывало следователю, что Егор не лгал. Было в нём что-то, что вызывало доверие и уважение. Следователю очень редко, но приходилось встречаться с людьми такого сорта, и каждая встреча оставляла в его душе неповторимый отпечаток. Во всех этих людях было что-то общее – какое-то глубокое внутреннее достоинство, которое не зависело от внешних обстоятельств. Это спокойное бесстрашие следователь ощущал как силу, реальную силу, но природу её он не знал.
И глядя в лицо Егора, слушая его неторопливый рассказ, он чувствовал ту же силу и недоумевал, откуда она взялась в этом хрупком парне, которого и мужчиной ещё трудно было назвать. Следователь знал, что ожидает немецкого военнопленного после всех разбирательств, и его ум настойчиво бился над вопросом: как облегчить участь Егора?
– Хорошо, – сказал он, когда Сеничев описал свой побег, – я всё понял и верю тебе. Если говорить откровенно, я не считаю изменой твою работу у немцев, хотя грань тут очень тонкая… Я допускаю, что твоим способностям сопутствует особая этика, отличная от общепринятой. Но… вся беда в том, Егор, что не я буду определять, виновен ты или нет. Судить тебя будут другие. Моя задача в том, чтобы подготовить документы для этого суда. И вот смотри, что у нас с тобой получается. Тебя берут в плен по приказу Блюмера, которого мучает психическая болезнь. Ты отказываешь ему в лечении… и после этого ещё полгода безбедно живёшь при штабе. Где тут логика? Дальше. Ты вылечиваешь какого-то немецкого лейтенанта, и в благодарность за это он устраивает тебе побег. Егор, ни один трибунал не поверит в такую сентиментальную легенду. Тем более, что пришёл ты один, подтвердить твои слова некому. Вот если бы вас было двое, а ещё лучше – трое… Здесь ещё можно доказать, что ты не врёшь. В общем, Егор, вывод из всего этого получается один – что ты немецкий шпион.
– Там я был русским шпионом, а здесь – немецким, – усмехнулся Егор.
– Да, Сеничев, как ни печально, но это так. Однако есть одно обстоятельство, о котором тебе нужно знать. Если ты станешь отрицать, что ты шпион, и будешь стоять на этом до конца – тебя расстреляют. Как немецкого шпиона, который не сознался. Если же ты сознаешься и подпишешь соответствующий документ – тебе светит пятьдесят восьмая статья, а это дорога в лагерь. Десять лет каторжных работ. Шансов выжить очень мало. Но всё-таки это не расстрел. И потом для человека, с которым случаются такие чудеса, как с тобой, это всё-таки вариант. Ну так что, Егор?
Егор молчал. В его голове ещё не укладывалось, как всё это может быть.
– Я понимаю, что ты чувствуешь, – говорил между тем следователь. – Но война это жестокая вещь, и волей-неволей приходится принимать её правила. Я не должен был говорить тебе то, что сказал, но я хочу помочь. Хотя бы тем, что в моих силах. Как знать, может быть, это не так уж мало… Подумай, Егор, время ещё есть у тебя…
Через месяц Сеничев Егор, осуждённый военным трибуналом за измену Родине, был уже в лагере строгого режима, далеко-далеко от родных мест, вместе с тысячами других заключённых. Это были разные люди. Одни из них – настоящие преступники: бандиты, убийцы – отбывали наказание за свои злодейства. Но Егора поразило, как много людей попало на каторгу так же, как он, – без всякой существенной вины, по недоразумению, навету или чьему-нибудь произволу. Среди них были учёные, врачи, военные офицеры…
Лагерь сравнял всех. Это был настоящий ад на земле. Когда Егор вспоминал немецкий плен, ему невольно делалось смешно: жизнь там по сравнению с лагерной казалась забавой. Здесь существование заключённых трудно было назвать жизнью. Люди надрывались, работая в тайге на лесозаготовках, жестоко голодали, мёрзли, болели и падали, как скот. Да никто и не считал их за людей. Напротив, всё, что было в них человеческого, уничтожалось, растаптывалось… Выдержать все тяготы и издевательства над собой было почти невозможно. Заключённые бессчётно умирали, сходили с ума, многие накладывали на себя руки…
Живя в этом непробудном кошмаре, Егор Сеничев спрашивал себя, почему существуют в стране такие лагеря. Зачем они нужны государству, он уже приблизительно представлял. Но его волновало другое: что значило всё это с точки зрения высшей справедливости и любви? И что хотел показать Егору Господь, чему научить, проводя через такие мучения?
Егор вспоминал войну, там он увидел много горя и жестокости, от которой кровь стыла в жилах. Но на войне были враги, от которых не приходится ожидать милости. Будучи в плену, Егор находился только среди врагов. Там ему пришлось как бы подняться над этой категорией «враг» и относиться к немцам просто как к людям, с пониманием и участием. Только это позволило ему сохранить в своей душе любовь к людям и к миру.
В лагере у человека обрушивались все понятия о справедливости, добре и милосердии. Здесь свои были хуже фашистов, и осуждённый изнемогал умом, силясь понять, за что он так страдает.
Егор знал, что умом до истины тут не дойти. Он искал ответа в сердце и чувствовал, что найдёт его лишь тогда, когда в нём снова вспыхнет огонь любви и осветит окружающий мир. Но как ни старался Егор, он не мог зажечь в себе спасительный огонёк. Сердце его, изнывающее от боли, отказывало в любви этому миру.
И тогда Егор начал молиться. Он молился днём и ночью, на лесоповале и в бараке. Даже во время короткого сна его дух устремлялся с молитвой к Творцу. «Господи, – просил Егор, – ты умеешь всех вмещать в себя. Ты любишь и праведников, и грешных, любил даже тех, кто глумился над тобой, и тех, кто тебя распинал. Научи меня этой любви, ибо я погибаю без неё, и душа моя – как высохший колодец…»
Егор жил в этой молитве много-много дней, не переставая просить и надеяться. Однажды утром молитва его сама собой прервалась. Он вышел из барака и не узнал привычный унылый пейзаж. Всё вокруг заливали потоки ослепительного, не похожего на солнечный света, и Егор вдруг понял, что каким-то непостижимым образом он очутился по другую сторону этого мира, а может быть, внутри его – там, где лежит первопричина всех вещей и явлений, – безграничная любовь Творца к своему творению.
Егор, так истово просивший любви, теперь купался в её лучах. Не было больше страдания, не было неведения: его переполняла и окружала божественная милость. Егор не сумел бы передать словами то, что ощущал, но происходящее было очень конкретно, реально, намного реальнее, чем, к примеру, очередь из автомата. А главное – Егор знал, что этот свет и радость уже никогда не исчезнут из его жизни.
…Вот так произошло второе рождение Егора, и было оно много важнее первого, потому что было рождением для вечности.
А жизнь в лагере продолжалась своим чередом, принося людям новые тяготы и мытарства. Всем, кроме Егора, над которым страдание уже не имело власти. Егор знал, что разорвать цепь своих страданий человек может только сам, но он всей душой сочувствовал и старался помочь несчастным.
С первого дня в лагере Егор пользовался своим даром лечить, однако скоро увидел, что здесь от него мало проку. Егор сокрушался, что у него под рукой нет то одной, то другой травы, которая не росла в тайге… Но главная причина была в том, что заключённые теряли веру и не хотели жить. Они не надеялись на освобождение, а бороться за лагерную жизнь не имело смысла.
Раньше Егор Сеничев мучился от бессилия что-либо изменить, но, пережив озарение, почувствовал, что его сила опять с ним и теперь она умножилась. Ему уже не нужны были травы и заговоры… Сила, которая открылась в нём, действовала прямо, без всяких знахарских приёмов, исходила от Егора как свет, как живительное тепло, к которому потянулись заключённые. Прежде они почти не замечали Егора, несмотря на все его попытки помочь им. Ныне Егор Сеничев объединил их вокруг себя без малейших усилий. При этом никто из осуждённых не смог бы объяснить, почему его так влечёт к Егору. Одно только присутствие его вызывало прилив сил, а слова, даже самые незначительные, успокаивали душу, рождали в ней надежду. Забитые, изнурённые каторжники словно вспомнили, что они люди и несут в себе искру Божьего духа. Даже уголовники, даже лагерное начальство чувствовали эту силу Егора и были безоружны перед ней со всей своей грубой, сокрушающей мощью. Теперь никто не мог даже поднять руку на Егора…
– Толмач, Толмач! – вдруг настойчиво прозвучал голос Хлопотуна. – Прервись, Толмач!
Повествование оборвалось, и Лёнька, приходя в себя, закрутил головой:
– Хлопотуша, ты чего?
– Домой пора, – ответил Хлопотун, – а то бабушка тебя хватится.
– Ты же сам говорил, что она не проснётся…
Домовой встал с лавки.
– Через десять минут возле нашего дома грузовик остановится. Шофёр ехал в Воронино, да по ошибке завернул к Пескам. Твоя бабушка ему укажет дорогу, а потом зайдёт тебя проведать. Так что идём, чтоб не было переполоху.
Лёнька сразу поверил Хлопотуну и заторопился.
На улице они услышали шум приближающейся машины, а свет от её фар уже метался по верхушкам деревьев. Лёнька с Хлопотуном прибавили ходу.
Едва мальчик успел раздеться и прыгнуть под одеяло, в дверь избы громко застучали. В соседней комнате заворочалась бабушка. Потом она встала и пошла открывать.
– Хозяюшка! – пророкотал в кухне густой мужской голос. – Вы уж извиняйте, что потревожил. Похоже, заблудился я. Как мне до Воронина доехать?
– А вы с какой стороны? – спросила бабушка.
– От Малых Удол…
– Так вам на последней развилке надо было вправо свернуть, а вы влево взяли. Теперь поворачивайте назад. А это Пески…
– Эх, ёлки-палки, ещё хотел ведь к лесу свернуть, – прогудел бас шофёра. – Спасибо, мамаша, не обессудьте, что разбудил.
– Счастливо вам добраться. Тут недалече, на машине-то скоро в Воронино будете, – говорила бабушка, провожая незнакомца до крыльца.
Потом она вернулась, заперла дверь и направилась к себе. У дверей Лёнькиной спальни бабушка остановилась, словно вспомнила о чём-то, и тихими шагами вошла в комнату. Лёнька свернулся клубочком и зажмурился. Бабушка Тоня постояла над ним в полутьме, послушала, как сопит внучек, и вышла.
«Ну и молодец же наш Хлопотун, – подумал Лёнька, – только я опять про Егора историю не дослушал…»
ПРО ТО, КАК МУЖИК ДОМОВОГО ПЕРЕХИТРИЛ
За завтраком Лёнька думал о писателе Мойдодырове: хорошо это или плохо, что он появился в деревне? И всё выходило – плохо. Лёнька представлял, как они с Акимычем пойдут в лес, а писатель увяжется за ними. Дед станет отвечать на бесчисленные вопросы Мойдодырова, а Лёнька окажется третьим лишним. Или писатель подружится с бабкой Пелагеей и через неё подберётся к Акимычу. В таком случае Лёнька опять останется в стороне.
Мальчик взглянул на бабушку, которая привычно домовничала в кухне и даже не подозревала, какая беда нависла над Лёнькой.
– Ба, – сказал мальчик, – тот писатель, что вчера приехал, всё к Акимычу приставал…
– Это зачем?
– Хочет, чтобы Акимыч ему самое интересное рассказывал: про деревню, про лес…
– Ну и что! – беспечно ответила бабушка. – Он же городской, ему интересно, как мы тут живём.
– Ничего ему не интересно! Он хочет сказки сочинять, а без Акимыча у него ничего не получается.
Бабушка отставила свою стряпню и подошла к Лёньке.
– Ты чего, Лёнюшка? Может, он тебя обидел, этот писатель? Или ты его к деду приревновал?
От последнего слова Лёнька густо покраснел и сунул в рот пирожок, чтобы не отвечать. Нет, бабушка просто не знает этого Мойдодырова. Вот домовые – те сразу его раскусили…
После завтрака Лёнька отправился на улицу. Было ещё рано, и как ни хотелось мальчику увидеться с Акимычем, он не решался побеспокоить деда. Лучше он повнимательней обследует бабушкин огород – тоже не последнее занятие.
Несколько грядок, тепличка, участок с помидорами располагались прямо за домом и огораживались плотным забором. Дальше шёл сад, за ним картофельное поле – всё было не загорожено. Раньше Лёнька как-то не обращал на это внимания, а сегодня удивился: от кого же охраняются грядки?
В огород вела калитка с обыкновенной деревянной вертушкой, и это ничего Лёньке не объясняло. А он хотел найти решение огородной загадки, не всё же ему жить чужим умом…
Мальчик обошёл огород кругом, покачал штакетник, потом зашёл внутрь – побродил между грядками, заглянул в тепличку.
Вчера бабушка пропалывала и прореживала морковь, и Лёнька ещё полакомился молоденькой сладкой моркошкой. Бабушка выдёргивала её из земли вместе с сорняками, и после прополки на грядке красовались ровные рядки узорчатой зелени. Бабушка Тоня сказала, что прополка да прорежка нужны для того, чтобы выросли хорошие, крупные овощи.
А вот с огурцами всё наоборот: чем больше они переплетаются, тем лучше. Они, видите ли, тень любят! Зато потом сыскать в этой зелени огурец – дело непростое.
Лёнька пригляделся да и увидел один колючий огурчик среди других только начинающих поспевать пупырышек. Он съел запашистый хрустящий «ёжик» и вспомнил о своей задаче. Мальчик решил взглянуть на неё с другой стороны и пошёл осматривать сад и картошку. В саду он пощипал красную смородину и кислый зеленоватый крыжовник, дотянулся до тёмных вишнёвых бусин…
Наткнувшись на курицу, Лёнька насторожился: наверняка где-то поблизости расхаживает бабушкин петух. Значит, нужно быть начеку, чтобы задира не застал Лёньку врасплох. Забыв про забор, мальчик начал выслеживать своего противника.
В саду петуха не оказалось, и Лёнька стал подкрадываться к картофельным зарослям, откуда доносилось квохтание хохлаток. Тут им было вольготно зарываться в сухую землю борозд и при этом поднимать целые фонтаны пыли. Лёнька насчитал таких фонтанов аж одиннадцать – какой из них принадлежит петуху? А может, хитрюга ведёт себя иначе и не пылит? Но Лёньке и так было ясно, что он тут, в сероватой ворсистой ботве. Где ему ещё быть, если в саду роются всего две курицы, а в огороде их не видно вовсе? Да там забор… Забор! Вот от кого он поставлен – от кур! От кур и проклятого петуха! Обрадовавшись, Лёнька аж подпрыгнул. И тут увидел невдалеке писателя Мойдодырова.
– А, Лёня, здравствуй! – громко крикнул Лев Борисович и даже, сняв свою шапочку, помахал ею.
Лёньке пришлось оставить свой скрадок и подняться навстречу писателю.
– Доброе утро, – несмело поздоровался он.
Один, без Акимыча, мальчик не знал, как ему вести себя с писателем. От этого он некстати покраснел и потупился, однако Лев Борисович ничего не заметил.
– Не просто доброе, а прекрасное утро! – с воодушевлением выразился он, остановившись у края картофельного поля. – Правда, Лёня?
– Правда, – негромко сказал Лёнька и задумался: что бы ещё добавить?
– А у меня сегодня была не менее прекрасная ночь, – признался Лев Борисович. – Я должен тебе сказать, что здесь вообще удивительная атмосфера. Это сразу чувствуется. Но для меня ночь – всегда исключительное время. Догадываешься, почему?
– Нет, – ответил Лёнька, не искушённый в писательских делах.
– Да потому, что по ночам ко мне на свидание является Муза. Ты знаешь, кто это? Вижу, что не знаешь. Это значит, приходит вдохновение и я сажусь за бумагу.
– Вы писали книжку? – догадался Лёнька.
– Ну, о книге говорить пока рано, – сдержанно заметил Лев Борисович. – Я, знаешь ли, суеверный человек. Но так и быть, поведаю тебе о своей мечте. Я действительно собираюсь написать целую книгу сказок. Раньше я сочинял стихи, рассказы для детей. У меня даже повесть есть. Но я ещё никогда не писал сказки. Вот хочу попробовать себя в новом жанре. Что ты на это скажешь?
У Лёньки не было особого мнения, и он ответил:
– Вообще я люблю сказки. Даже больше, чем всё остальное.
– Ну, это вполне объяснимо. Детям сказка необходима так же, как… как, ну, например, молоко, или конфеты, или игрушки…
– Лев Борисович, – спросил Лёнька, – а вы на рыбалку ходили?
Писатель Мойдодыров с недоумением взглянул на мальчика, потом на свой спиннинг.
– Что? Ах, да, ходил… Правда, мне не повезло на первый раз, но я считаю, что главное это не улов, это настроение. Ведь так?
– Так, – признал Лёнька.
– А почему, думаешь, я туда отправился? Вот слушай: ночью я так заработался, что забыл обо всём, и даже о времени. Вдруг вижу – а за окном светает. Понимаешь, всю ночь писал! Ну не ложиться же мне спать, когда такой рассвет. И потом – первое утро в деревне. Я собрался, взял спиннинг и пошёл на речку. И не пожалел нисколько. Я даже вспоминал сегодня слова Фёдора Акимовича о здешних красотах. Тут он, конечно, прав. Кстати, ты не знаешь, как эта речка называется?
– Голубинка, – подсказал Лёнька.
– Да-да, вот именно. Такая чистая, такая первозданная речка. Только маленькая… Или ничего?
Лёнька вспомнил, как сетовал Акимыч на сухое лето.
– В этом году дождей было мало, – объяснил он, – с мая-месяца ни одного дождя. Вот Голубинка и обмелела. А если пройдёт сильный дождь, она поднимется. Мне Акимыч говорил.
– В самом деле?
Лев Борисович с любопытством посмотрел на Лёньку и вдруг спросил:
– А ты, наверное, много интересного тут знаешь, а?
– Нет, – опять смутился мальчик, – я недавно только приехал…
– Ну, всё равно, твой Акимович наверняка рассказывает тебе много разных историй. И потом – вы собираете в лесу чудеса. Я правильно понял?
– Мы не собираем, их нельзя собирать…
– Понимаю, – в раздумье проговорил Лев Борисович и не очень уверенно спросил:
– А со мной ты не поделишься своими… наблюдениями?
Теперь задумался Лёнька. Похоже, Мойдодыров оправдывал его опасения, однако сердиться на него уже не хотелось. Не хотелось и обижать писателя. Но чтобы принять его в их с Акимычем компанию… Если бы дело касалось одного Лёньки, он бы уважил писателя, но что скажет дед Фёдор? Доверит ли он Льву Борисовичу тайны здешних лесов, озёр и полей? Ещё недавно Лёнька сомневался, а сейчас внутренний голос подсказывал ему, что писателю не на что особенно рассчитывать. По крайней мере, в ближайшее время, как и обещал Акимыч.
Мальчик колебался, а писатель Мойдодыров терпеливо ждал, едва ли понимая причину Лёнькиного смятения.
– Ну, послушай, дружок, – наконец заговорил он, – не думай, что я собираюсь выведывать какие-то твои секреты. Но ты ведь можешь сводить меня в лес? За ягодами, например?
– Конечно, могу, – облегчённо вздохнул Лёнька, у которого словно гора свалилась с плеч. – Только я сам ещё…
– Слыхал, слыхал, – улыбнулся Мойдодыров, – не переживай. Мы будем вместе исследовать этот заброшенный край.
Лев Борисович остался доволен их соглашением, да и Лёнька в конце концов почувствовал себя свободно.
– А знаешь, Лёня, – вдруг загорелся писатель, – ведь ты мог бы помочь мне в одном деле. Очень важном деле. Ну как?
– Если у меня получится… А какое дело?
Лев Борисович принял загадочный вид.
– А вот пойдём ко мне и узнаешь. Это дело у меня дома лежит. Пошли?
– Пошли! Ой! – Лёнька споткнулся. – Я бабушке скажу. Вы подождите, я сейчас!
– Жду! – пообещал Лев Борисович ему вслед.
Лёнька не увидел бабушку во дворе и заскочил в избу.
– Ба! Я к писателю пойду! – объявил он с порога.
– Неужто опять в гости пригласил? – спросила бабушка Тоня.
– По делу! – коротко бросил Лёнька и метнулся в сени.
– Погоди! – крикнула бабушка. – Вот возьми, снеси ему молока. Скажи – парное, пускай сразу и пьёт.
Бабушка вручила Лёньке крынку с молоком и отворила дверь во двор.
– Смотри, не разлей, деловой…
Лёнька нашёл писателя на прежнем месте. Подняв голову, Лев Борисович щурился в небо, где уже высоко стояло солнце, изрядно припекая землю.
– Жарко становится, – сказал Лев Борисович, – а на небе ни облачка. Ты говоришь, сухое лето?
– Вам бабушка молока передала! – выпалил Лёнька. – Его надо пить сразу.
Писатель рассмеялся:
– Твоя бабушка, наверное, не хотела сказать, чтобы я пил молоко в огороде. Большое спасибо, я выпью дома. Понеси, если тебе не трудно.
Они пошли к дому с мезонином по задам улицы. Следом за бабушкиным участком с ровными рядками картошки лежал настоящий пустырь. Уже ничто не напоминало о том, что эту землю обрабатывали человеческие руки. Здесь хозяйничали лопухи, лебеда и крапива, вымахавшие в рост на приволье. За пустырём виднелся бывший сад, где рядом со старыми деревьями тянулась вверх молодая фруктовая поросль, выискивая и себе место под солнцем. Среди этих зарослей развалившийся дом казался просто невысоким холмиком, и было трудно поверить, что когда-то здесь жили люди.
Писатель Мойдодыров оглядел мёртвую усадьбу и обратился к Лёньке:
– Сколько здесь таких дворов! Прямо ужас берёт. Не понимаю, как можно жить в такой деревне, которая на глазах рассыпается в прах!
– А вы, Лев Борисович?
– Что я?
– Вы ведь тоже будете тут жить…
– Ну уж нет. Я городской человек и жить тут не буду. На своей даче я буду отдыхать, а это разные вещи. Нет, я, конечно, понимаю этих стариков… С одной стороны понимаю. Воспоминания детства и дальше всё такое же… Но как можно привязывать себя к этим развалинам только потому, что ты здесь родился? Ясно, что эта деревня обречена. Хорошо, если тут будут жить дачники, вот такие, как я. Они ещё смогут что-то сделать. А что сможет, к примеру, твоя бабушка?
Лёнька молчал. Он опять, так же, как и вчера, почувствовал острую обиду. Не на писателя, который, как это ни странно, снова умудрился быть правым. Лёньку обижала сама эта правда, безжалостная и горькая, которой противилось его сердце.
А Лев Борисович уже смотрел в другую сторону, где открывался совсем иной, светлый и жизнерадостный пейзаж. Там, за цветущим лугом, огородившись живым ивовым плетнём, неспешно текла Голубинка, несла вдаль свои невеликие воды – тихая, задумчивая речка.
– Нет, всё-таки красивые места, – заговорил снова Лев Борисович. – Я когда сегодня к речке пришёл, солнце только поднималось. Вот это зрелище! Мне вдруг показалось, что я остался один на всей земле. Понимаешь, никого нет, только я и солнце! Мне даже страшно стало… Ну, потом я, конечно, пришёл в себя, забросил спиннинг. Только мне не повезло. Слушай, а может, здесь вообще рыбы нет, а? Что тебе Акимович говорил?
– Есть тут рыба, – сказал Лёнька. – Плотва, окуни, пескари.
– Ага, я и сам думал, почему ей тут не быть? Вроде самое подходящее место. Просто не повезло, ничего страшного. Хотя, знаешь ли, когда не клюёт, то и рыбачить неинтересно. Я с полчаса так посидел да и задремал. Тут ещё солнышко пригрело… Так что я сегодня спал на свежем воздухе. Ну вот, а это уже мои владения.
Владения писателя Мойдодырова делились на дом с мезонином, отделанный с иголочки, и всё остальное, то есть приусадебный участок, на который по всем флангам победно наступали сорняки.
– Как это всё привести в порядок? – пожаловался Лев Борисович. – С домом было столько мороки, а ещё огород… Ну, ладно, проходи.
Писатель вынул из кармана связку ключей и открыл входную дверь.
– Давай наверх, – велел он, и Лёнька поднялся в знакомую уже комнату.
Со вчерашнего дня комната в мезонине заметно преобразилась. Письменный стол писателя был завален бумагой, книгами и карандашами. Даже на диване лежали бумажные листы. Теперь только кожаное кресло оставалось свободным.
Кроме всего прочего, в комнате появился портрет, который показался Лёньке знакомым. Мальчик стал вспоминать портреты писателей, висевшие в его классе над школьной доской. Но ни один из них не походил на изображение молодого человека с пушистой бородкой и ясным взглядом, курившего длинную трубку.
Хозяин дома перехватил Лёнькин взгляд и широко улыбнулся:
– Что, не узнаёшь?
– Так это вы?! – поразился Лёнька.
Лев Борисович утвердительно кивнул, продолжая улыбаться.
– Это я в литературном институте, двенадцать лет назад. Хорошее было время, – мечтательно проговорил он.
Лёнька во все глаза смотрел на писателя. Он вдруг на самом деле увидел сильное его сходство с портретом. Это сходство проявилось, когда Лев Борисович вспомнил «хорошее время». На какое-то мгновение его лицо словно разгладилось, очистилось от отражавшейся на нём суеты мыслей и желаний. Глаза смотрели спокойно и вдумчиво, и на губах появилась лёгкая, немного застенчивая улыбка…
Однако таким Лев Борисович оставался недолго. Уже через несколько секунд он очнулся от воспоминаний, и к нему вернулось его прежнее лицо.
– Да, брат, что значит молодость! Кажется, что ты всегда будешь и красивым, и сильным, и талантливым… У тебя это ещё впереди. А у меня уже в прошлом. Зато в настоящем – лысина, одышка и череда несбывшихся надежд.
Лёнька сделал вывод, что писатель досадует на эти двенадцать лет, так сильно изменивших его. Впрочем, и досада Мойдодырова была недолгой.
– И всё-таки некоторые мечты сбываются.
Лев Борисович собрал с дивана листы и, глядя на них, пояснил:
– Например, я мечтал стать писателем. И стал, как видишь, хотя это было нелегко.
– Лев Борисович, а где же ваше дело? – поинтересовался Лёнька. Он уже осмотрел комнату Мойдодырова и не увидел ничего, что требовало бы его помощи.
Лев Борисович аккуратно пролистал свою рукопись.
– Да вот же, у меня в руках.
Лёнька вытянул шею:
– Это что?
– Это сказка, которую я сегодня написал. Я же тебе говорил, как это случилось. Наступила такая чудесная деревенская ночь! Я раньше ничего подобного не видел, разве что читал об этом. Но читать одно, а самому увидеть – совсем другое. Верно?
– Верно! – воскликнул Лёнька, заражаясь восторгом писателя. – А вы лягушек слыхали? Их тут должно быть здорово слышно!
– Ещё как слыхал! – обрадовался Лев Борисович. – Я всё думал, где это они так орут? Неужели на речке?
– Да нет, это у Акимыча в саду пруд есть. Там они и живут.
– Вот чудеса! – не мог успокоиться писатель. – Значит, это в пруду? Постой, а зачем ему в саду пруд?
– Для красоты!
– Гм, вот чудной старик… Так это они всю ночь горланят у него под ухом?
– Ну да… А вам разве не понравилось?
– Как бы тебе сказать, – озадачился писатель. – Сначала, конечно, понравилось, и я с интересом послушал. Но понимаешь, послушал полчаса. А Фёдор Акимович слушает это каждую ночь. Тебе не кажется это странным?
– Не кажется, – набычился Лёнька. – Что тут странного, что лягушки поют?
Писатель Мойдодыров вздохнул.
– Ну, хорошо, пускай не странно. Пускай это самая естественная вещь на свете. Но видишь ли, вот мне, например, чтобы работать творчески, нужна тишина. То есть абсолютная тишина. И я был вынужден закрыть окно. Ещё и комары налетели, проклятые…
Последнее воспоминание расстроило Мойдодырова, и он обиженно замолчал, а Лёнька подумал, что нелегко им будет путешествовать вдвоём.
Тем временем Лев Борисович снова обратил внимание на исписанные листы и взбодрился.
– Лёня, – примирительно сказал он, – мы с тобой отвлеклись немного, а ведь у меня к тебе в самом деле большая просьба. Я, как видишь, сочинил сказку и хотел бы услышать твоё мнение.
– А зачем? – не понял Лёнька.
– Объясняю. Мне эту мысль вчера подсказал Фёдор Акимович. То есть сначала читать написанное детям, а потом уже печатать. А вдруг им что-то не понравится, что-то нужно переделать? По-моему, это полезно.
– Значит, если мне не понравится, вы будете переделывать? – недоверчиво спросил Лёнька.
– Вот именно! Ведь это сказка для детей, таких, как ты… Ну, поможешь мне?
– Хорошо, – Лёнька поудобнее уселся в кресло. – Читайте, Лев Борисович.
Писатель Мойдодыров выискал на своём столе очки, одел их и торжественно прочитал:
– Сказка про то, как мужик домового перехитрил.
– Домового? – встрепенулся Лёнька.
– Да, домового. А ты что, не слыхал про домовых?
Лёнька сидел как на иголках.
– Неужто не слыхал?
– Слыхал, – прошептал мальчик. – Немножко…
Лев Борисович посмотрел на него через очки.
– Не совсем обычный персонаж, правда? Я, честно говоря, не предполагал писать о домовом. Но эта тема как-то сама пришла ко мне, и я ухватился за неё. Ведь домовой, Лёня, это герой многих народных фантазий, а я хотел написать сказку в таком старинном народном духе. Ну, слушай.
…В давнее время жил в одном селе мужик. Собрался он ставить себе новый дом. Был этот мужик работящий да смекалистый и построил такой дом, какого не было во всём селе. И большой, и светлый, и крепкий. Стал мужик в новом доме жить-поживать, но не долго радовался. Был в том селе у одного бедняка домовой, жил в тёмной избушке и по ночам выл волком от горя. Вот прознал он про новый дом и думает: «Не стану я больше жить в хибаре, а переберусь в хоромы и там заживу». Решил так и переселился в новый дом. И так ему там понравилось, что вскоре задумал домовой своих хозяев из дому выжить и самому в нём остаться.
– Лев Борисович! – с тревогой перебил Лёнька.
– Погоди, – отмахнулся писатель, – сейчас самое интересное будет. Так… ага, самому в нём остаться. Принялся он по ночам хозяев пугать. То начнет выть, то мяукать, как кошка, то по чердаку ходить. А потом и вовсе стал хозяев душить. Только те заснут, он уже тут как тут. Прыгнет на грудь и давай…
– Неправда! – гневно перебил Лёнька. – Всё это неправда!
Писатель Мойдодыров был так удивлён, что некоторое время не мог произнести ни слова.
