Kitabı oku: «Mötley Crüe. Грязь. История самой скандальной рок-группы в мире», sayfa 3

Блэки был потрясающим автором песен, и, несмотря на его замкнутость и холодность, мне было в кайф с ним болтать, ведь он любил производить впечатление не только музыкой, но и внешним видом. Он мог жрать червей и рисовать пентаграммы на сцене – что угодно, лишь бы вызвать реакцию у аудитории. Мы записывали в студии такие песни, как «Mr. Cool», а потом часами сидели и обсуждали наш будущий сценический образ или скрытый смысл его песен. Но для Блэки, как и для меня, жизнь была войной, и он всегда стремился быть генералом. Остальным же требовалось исполнять роль хороших солдат и не более того. Поэтому мы вскоре начали постоянно бодаться, пока не расшибли лбы в кровь. Ему, как генералу группы, не оставалось ничего другого, кроме как уволить меня со службы. Вскоре он выгнал Лиззи, и мы вдвоем решили сколотить свою группу.

К тому времени я опять был на мели. Меня уволили из алкогольного магазина и с фабрики за то, что я прогуливал работу ради репетиций. Я нашел работу в музыкальном магазине «Wherehouse Music» на углу Сансет и Вестерн, где мог появляться, когда мне вздумается. Когда с деньгами становилось совсем туго, я сдавал кровь в клинике на Сансет, чтобы оплатить счета. Одним утром я познакомился с девушкой по имени Энджи Саксон в автобусе по пути в «Wherehouse Music». Вообще, женщины меня интересовали лишь как источник удовольствия, а в остальном они только мешались под ногами. Но Энджи была другой: она была певицей, и мы могли говорить о музыке.

Не считая Энджи и Лиззи, у меня больше не было друзей, которые могли бы продержаться со мной дольше недели и кому я бы со спокойной душой мог доверять. Из-за постоянного голодания и употребления наркоты мне часто казалось, будто у меня нет тела, что я какой-то дрожащий клубок нервов. Однажды, когда мне было особенно паршиво, я решил разыскать отца. Я убеждал себя, что звоню ему только потому, что мне нужны деньги – деньги, которые он мне задолжал за все те годы, что я рос без него. Но сейчас мне кажется, что я хотел ощутить родственную связь, поговорить с ним и, чем черт не шутит, узнать корни моего безумия. Я позвонил бабушке, потом маме, и они сказали мне, что в последний раз он работал в Сан-Хосе, штат Калифорния. Я позвонил в справочную, попросил найти Фрэнка Феранну, и вуаля. Я выписал номер, осушил полбутылки виски, чтобы набраться смелости, и набрал его.

Свидетельство о смене имени Никки Сикса

На первом же гудке он взял трубку. Когда я сказал, кто я такой, его голос огрубел.

– У меня нет сына, – сказал он мне. – У меня нет сына. Я не знаю, кто ты такой.

– Иди к черту! – закричал я.

– Никогда больше сюда не звони, – рявкнул он в ответ и повесил трубку.

Это был последний раз, когда я слышал его голос.

Я проплакал много часов подряд, вытаскивал пластинки из конвертов и швырял их об стены, наблюдая, как они разлетаются на кусочки. Я хватал осколки винила и скреб ими вверх-вниз и крест-накрест по рукам, оставляя на них узоры из капелек крови. Я чудом заснул в ту злополучную ночь. Утром я проснулся как ни в чем не бывало и твердо решил поменять свое имя. Я не хотел до конца жизни тащить мертвым грузом фамилию этого человека. Как ему хватило наглости сказать, что я не его сын, когда он даже не был мне отцом? Сначала я убил Фрэнка Феранну-младшего в песне «On with the Show», написав: «Фрэнки умер буквально прошлой ночью / Некоторые говорят, что это было самоубийство / Но мы-то знаем / Что произошло на самом деле». А затем я проделал то же самое на юридическом уровне.

Я вспомнил, что Энджи часто болтала о своем старом парне из Индианы по имени Никки Сикс. Он играл в кавер-группе, которая исполнила шлягеры из хит-парада 40 лучших песен с радио. Затем этот Никки Сикс примкнул к серф-панк группе под названием John and the Nightriders. Мне нравилось его имя, но не мог же я просто его присвоить. Поэтому я решил назвать себя Никки Найн. Но все говорили, что это звучит слишком панково, а панки были тогда слишком попсовыми. Мне нужно было что-то более рок-н-ролльное, и Сикс идеально ложилось. Поэтому я справедливо рассудил, что серфер, который играет панк-рок, не достоин такого крутого имени, и вскоре подал заявление на официальное изменение своего имени на Никки Сикс. Я словно украл его душу, потому что в течение многих лет ко мне подходили люди и говорили: «Никки, чувак, помнишь, мы виделись в Индиане?» Я отвечал им, что никогда не был в Индиане, а они такие: «Да ладно, чувак, я видел тебя с John and the Nightriders».

Годы спустя, во время тура в поддержку Girls, Girls, Girls, я переключал ТВ-каналы в гостиничном номере и увидел одного бледнокожего чудака с длинными волосами, у которого брали интервью. Услышав слова: «Он – дьявол!», я остановился, чтобы посмотреть. Этим психом, который разглагольствовал и бредил, оказался тот самый чувак: «Он взял мое имя, высосал мою душу и продал ее вам всем – это я был настоящим Никки Сиксом. И он использует мое имя, чтобы распространять слово Сатаны». Никки Сикс стал примерным христианином по имени Джон. Это вполне логично, ведь Джон (Иоанн) – святой из Нового Завета, который рассказывает об Апокалипсисе.

Энджи убедила меня переехать к кучке музыкантов за цветочным магазином напротив Голливудской средней школы. В том доме, куда ни плюнь, обязательно попадешь в потенциальную рок-звезду: эти чуваки спали в ванне, на ступеньках, за диванными подушками. И как-то раз один из них умудрился сжечь это место дотла. Я вернулся из музыкального магазина и увидел толпу любопытных старшеклассников вокруг тлеющих останков моего жилища. С басом наперевес – я всегда брал его с собой, чтобы никто не спер, – я побежал внутрь, чтобы посмотреть, смогу ли спасти что-нибудь из своих пожиток. Я заметил, что там все еще стоит пианино, которое взял в аренду один парень, уехавший из города к родителям. Я выкатил пианино наружу, потом за угол и прямо до музыкального магазина на Хайленд-авеню, где продал его за сто долларов.

London: по часовой стрелке слева Джон Ст. Джон, Дейн Рейдж, Найджел Бенджамин, Никки Сикс, Лиззи Грей

Энджи разрешила мне переехать к ней в Бичвуд-Каньон, где я целыми днями слушал ее пластинки и красил волосы в разные цвета, пока она пахала секретаршей и зарабатывала для нас деньги. Я уже и думать забыл о пианино, пока шесть месяцев спустя ко мне не заявились двое полицейских, разыскивающих подозреваемого в краже пианино по имени Фрэнк Феранна. Я сказал, что не знаю никого с таким именем.

В перерывах между нашими с Лиззи попытками собрать группу я ездил с Энджи в Редондо-Бич, где она репетировала со своей группой. Я ненавидел их, потому что они фанатели от Rush, у них было много гитарных педалей, они болтали о гитарных приемчиках и, что самое вопиющее, у них были вьющиеся волосы. Если и есть какая-то генетическая особенность, которая автоматом делает человека непригодным для рока, так это кудрявые волосы. Быть кудрявым и притом клевым – вещи несовместимые. Вы видели кудрявых людей? Это Ричард Симмонс, ТВ-фитнес-тренер в клоунском прикиде, тот чувак из сериала «Величайший американский герой» и вокалист поп-группы REO Speedwagon. Исключения тоже есть, и это Иэн Хантер из Mott the Hoople, чьи волосы скорее спутаны, чем вьются, и Слэш, но у него пушистая шевелюра, а это выглядит круто.

Если говорить про женщин, то у них кудри заменяются косоглазием – эта генетическая особенность гарантирует, что мы не поладим. Очередным подтверждением этому стала косоглазая соседка Энджи. Однажды ночью я напился и попытался забраться к ней в постель, а на следующий день она растрезвонила об этом Энджи. Я пытался убедить Энджи, что перепутал кровати, но она слишком хорошо меня знала и выставила за порог. Я переехал в голливудские трущобы, кишащие наркотиками и проститутками, изо всех сил пытаясь сохранить крышу над головой и собрать свою группу с Лиззи.

Мы нашли барабанщика по имени Дейн Рейдж, великана с бронзовым загаром, который носил собачий ошейник; клавишника по имени Джон Сент-Джон, который с концерта на концерт таскал огромный орган Hammond B3; и певца по имени Майкл Уайт, чей миг славы заключался в том, что однажды он записал что-то для трибьют-альбома Led Zeppelin. Уж это должно было стать для меня тревожным звоночком, что этот тип нам не подходит. Плюс у него были кудрявые волосы. И он малехо косил на один глаз.

Мы шастали по Голливуду на высоких каблуках, вырядившись в облегающие топики и все в таком духе, чтобы шокировать фанатов Rush и динозавров-поклонников Led Zeppelin. Это был 1979 год, и, согласно последним новостям, рок-н-ролл умер. Мы были Mott the Hoople, New York Dolls, Sex Pistols; мы воплощали все то, что больше никому не нравилось. В нашем пьяном воображении мы были самой крутой группой на свете, и наша уверенность (и алкоголизм) привлекала фанатичных поклонниц уже после нескольких концертов в «Starwood». Мы называли себя London, но на самом деле мы были Mötley Crüe до Mötley Crüe.

Всю малину портил наш вокалист Майкл Уайт. Он боготворил все, что я презирал. Если мне нравились The Rolling Stones, то ему – The Beatles. Если мне нравилось арахисовое масло без комочков, ему подавай с комочками. Короче, мы уволили его за кудрявые волосы, дали объявление в «The Recycler» и нашли Найджела Бенджамина, который в нашем понимании был воплощением настоящей звезды рок-н-ролла. Во-первых, у него были прямые волосы, а во-вторых, что важнее всего, он играл в группе Mott the Hoople на замене Иэна Хантера. Он писал отличные тексты и, стоя у микрофона, выл так, что уши закладывало. Он реально умел петь, как никто из тех, с кем мне доводилось играть в группе. Короче, у нас был безумный клавишник со своим Hammond, барабанщик, у которого была здоровущая барабанная установка North, и вокалист-британец. Круче просто некуда.

Я так воодушевился, что позвонил своему дяде в «Capitol» и потребовал:

– Хочу поговорить с Брайаном Коннолли из Sweet!

– Что?! – недоверчиво переспросил он.

– У меня есть потрясающая группа, и я хочу послать ему несколько фотографий.

Я отправил Коннолли фотографии, и тот в качестве одолжения моему дяде согласился поговорить со мной по телефону на следующей неделе. Я провел весь день дома, мысленно прокручивая в голове свою речь. Я брал трубку, начинал набирать номер, а затем бросал ее.

Наконец я набрался смелости. Как только он взял трубку, я выпалил свой спич о London, о том, что мы на пути к невероятному успеху и что нам пригодятся его советы, поддержка, да и вообще любые его дельные мысли. Может быть, когда-нибудь мы сможем гастролировать вместе.

– Ты закончил, приятель? – спросил он.

Я замолк.

– Я получил твои фотографии и музыку, – продолжил он. – Вижу, куда ты метишь, но не могу тебе помочь.

– Чувак, я думаю, что мы станем самой известной группой в Лос-Анджелесе, и мне кажется, что для нас было бы хорошо…

Он прервал меня:

– Да-да, я уже слышал это раньше, приятель. Я бы посоветовал тебе найти нормальную работу. Такая музыка никогда не станет популярной.

Я был опустошен. В мгновение ока он из кумира превратился в моего злейшего врага: циничная рок-звезда, которая восседает на троне из дерьма в своем особняке в Лондоне.

– Мне жаль, что ты так считаешь, – сказал я и повесил трубку. Я еще полчаса пялился на телефон, не зная, смеяться или плакать.

В конце концов этот случай лишь сильнее замотивировал меня на успех – я готов был сделать все, чтобы заставить Брайана Коннолли пожалеть о том роковом дне, когда он усомнился во мне. Нашим менеджером стал Дэвид Форест, эпатажный любитель вечеринок, который заправлял клубом «Starwood» вместе с Эдди Нэшем. Последний позже был замешан в бойне на Уондерленд-авеню (мутная история, когда Джон Холмс, порнозвезда и друг Эдди Нэша, был вовлечен в убийство четырех человек в доме наркодилера в Лорел-Каньон). Форест, будучи воплощением щедрости, дал мне и нашему барабанщику Дейну Рейджу работу в клубе: вечером мы выступали, а днем занимались уборкой и мелким ремонтом. Получалось так, что ночью London зажигали на сцене, разбрасывали конфетти и устраивали беспорядок, а на следующий день мы получали деньги за то, что приводили все в божеский вид.

Именно благодаря Дэвиду Форесту мне удалось соприкоснуться с тем моральным разложением, которое принес на клубную сцену Лос-Анджелеса дикий коктейль из диско и рока. Я сидел в одной комнате с Форестом и такими знаменитостями, как фотомодель «Плейбоя» Биби Бьюэлл и ее парень – музыкант Тодд Рундгрен. Эти звезды подпитывали мой впечатлительный неокрепший ум рассказами о передозировке Стивена Тайлера и о том, как Мику Джаггеру проломили голову за кулисами, пока его подружки лежали рядом в отключке от наркотиков. Еще я видел, как зажигают местные герои, такие как звездный радиоведущий Родни Бингенхаймер и Ким Фоули. У меня было столько бесплатного рома и колы, сколько я мог пожелать, плюс я открыл для себя такие наркотики, о существовании которых едва догадывался раньше. Я говорю о настоящих наркотиках.

Я был молод, красив и обладал пышной шевелюрой. Я стоял, прислонившись к стене «Starwood», в туфлях на шпильках и в суперобтягивающих брюках. Мой нос гордо задран, глаза ничего не видят из-за густой челки. Насколько я мог судить, у меня все получилось. Я дрых до тех пор, пока не вынужден был вставать и шевелиться, чтобы заработать денег. Например, я занимался продажами по телефону, впаривал всякий хлам, обивая пороги, или работал в «Starwood». Ночью я шел в «Starwood», пил, дрался и трахался в туалете. Черт, я и правда считал, что встал в один ряд со своими героями: Джонни Тандерсом и Игги Попом.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, насколько же наивным был. Тогда не было ни самолетов, ни переполненных стадионов, ни особняков, ни «Феррари». Не было передозировок и оргий с засовыванием гитарных грифов в задницы телок. Я был просто дерзким мальчишкой, который, как и многие другие до и после него, думал, что набухший член и ноздри в «муке» означают, что он король мира.

Глава 4
МИК

Ценный урок о том, что внешность бывает обманчива, даже если речь идет о прыщах в форме расплющенной фрикадельки.

Я привык во всем сомневаться и сам делать выводы. Мои умозаключения имеют такую же ценность, как мысли физиков-ядерщиков или других людей. Кто сказал, что нужно верить во что-то только потому, что ты вычитал об этом в книге или увидел фотографии? Кто решает, что есть истина? Когда толпа людей начинает верить в одно и то же, они становятся роботами. У нас есть голова на плечах: мы сами можем разобраться, что к чему. Например, как летает НЛО.

В пятидесятые, когда я учился в начальной школе в разгар холодной войны, нас учили прятаться под столом. Нам говорили, мол, если упадет водородная бомба, все, что нужно сделать, – это залезть под парту и закрыть голову руками. Сегодня сама мысль о том, что парта защитит тебя от радиации и расщепления на атомы, кажется смехотворной, но в то время это было логичным для якобы умных и осведомленных людей, которых мы называли учителями. Помню, как я написал на тетради большими буквами «ПРИГНИСЬ И ПРЯЧЬСЯ», взял их в кавычки и поставил гигантский вопросительный знак. Какой долбоебизм. Та черепаха из мультика¹³ – полная туфта.

Я с детства хранил стопки тетрадок и заметок. Со временем многое из того, что я записал, оказалось правдой. В 1976 году моя кавер-группа White Horse хромала на все ноги и была готова к тому, чтобы ее пристрелили. Мы репетировали в гостиной дома, где жили, когда вошел басист и сказал: «Ну, это определенно пестрая группа» (Well, this certainly is a motley-looking crew). После репетиции я поднялся к себе в комнату и записал эти слова в блокноте – Motley crew, а затем ниже, большими буквами, MOTTLEY CRU – и поклялся себе, что у меня кровь из носу будет группа под названием Mottley Cru. Я хотел, чтобы White Horse, которые на самом деле были хорошей группой, начали играть оригинальный материал и стали Mottley Cru. «Почему бы нам самим не написать чего-нибудь? Все равно мы голодаем», – предложил я им. В ответ они проголосовали за мой уход из группы.

Я свалил от них, прихватив акустическую систему, свет и фургон. Затем я поместил объявление в газете «The Recycler», которое гласило: «Внеземной гитарист к услугам других инопланетян, которые хотят завоевать Землю». В то время я называл себя Зоркий Шарлемань. В газете я тоже подписался этим прозвищем и получил несколько очень странных телефонных звонков от каких-то психов. В конце концов я попал в кавер-группу под названием Vendetta, где заработал достаточно денег, чтобы купить усилитель Marshall и гитару Les Paul. Я купил еще один Marshall и Les Paul, когда вернулся из тура по Аляске, и разместил очередное объявление в «The Recycler». Как правило, люди начинают свои объявления с буквы «А» (типа «Амбициозный гитарист ищет группу»), просто чтобы оказаться в начале списка. Мне было все равно, поскольку я знал, что мое объявление обязательно выстрелит, где бы ни находилось. Итак, вот его текст: «Громкий, грубый и агрессивный гитарист открыт предложениям».

На объявление откликнулся парень из группы Sparks, ну тот, что с усиками Гитлера. Но я честно сказал ему, что мне не нравится его музыка и я только зря потрачу наше время, если пойду на прослушивание. Думаю, он меня зауважал за такую прямоту. Еще мне позвонила какая-то стремная группа из Редондо-Бич под названием очень в духе восьмидесятых: то ли «Яд», то ли «Ордер на арест». Они сказали, что видели, как я играл в клубе «Pier 52.1». Я решил им не перезванивать. Как сказал Энди Уорхол: «У каждого есть пятнадцать минут славы». А я добавляю: «Лучше бы их не было вовсе».

Наконец-то объявление нашел Никки и позвонил. Мы немного поболтали и договорились о встрече. Я запихнул свою гитару и Marshall в крошечную «Мазду» моего кореша Стика и поехал в Северный Голливуд. Мы с Никки поздоровались, словно два незнакомца: у нас из головы вылетело, что мы виделись раньше. Он сменил имя, его черные как уголь волосы стали пышными и свисали ему на лицо. Я не смог бы его узнать, даже будь он моим родным отцом. Прошла еще неделя или две, прежде чем он спросил: «Эй, а не ты ли тот странный парень, который однажды зашел в алкогольный магазин и…» Я не мог в это поверить: пацан действительно повзрослел.

Никки сказал, что оставил свою прошлую группу London, потому что там каждый тянул одеяло на себя. Теперь он хотел взяться за свой проект и реализовать собственное видение. Я притворился, что согласен, но умом понимал, что он еще молод и в музыкальном плане наивен, так что мог направлять его так, как мне угодно. На той репетиции мы сыграли несколько песен, которые написал Никки, – «Stick to Your Guns», «Toast of the Town», «Public Enemy #1». У них в группе был один смазливый гитарист, имя которого я не буду называть. Первое, что я сказал, войдя в комнату: «Он не вывезет». Тогда ребята сказали, что я сам должен выгнать его, коли он мне не нравится. Это был мой первый день в группе, а они уже заставили меня делать грязную работу.

Там был еще один костлявый паренек с огромным волдырем на подбородке, который напоминал куриный наггетс. Он наплел мне какую-то историю, мол, накануне кто-то его толкнул, или он навернулся со ступенек ночного клуба «Gazzarri’s» и разбил губу. Черт знает, что было не так с его лицом, но эта штуковина смахивала на второй подбородок. Пацан утверждал, что умеет играть на барабанах, хотя казался слишком молодым и тощим для хорошего музыканта. Но когда он начал играть, то оказался совсем не слабаком. Лупил он будь здоров. Его звали Томми.

И, если подумать, это вовсе не Никки нашел мое объявление в «The Recycler». Это был Томми. Он позвонил. Он оставил сообщение. Он все устроил. И, черт возьми, играл он как надо.

Часть третья
Местные знаменитости

Глава 1
ТОММИ

О красной ягодке, которая разожгла страсть в сердце юного романтика, о преимуществах женского общества и другие воспоминания из счастливого детства.

Чуваааак. О да! Наконец-то. Сколько можно говорить о Никки? Блядь. Этот чувак пытался упрятать собственную мамашу за решетку. Я люблю его, мы практически обручены на протяжении двадцати лет. Но порой его заносит куда-то не туда. Я не такой. Я безнадежный романтик. Мало кто догадывается об этой стороне. О других моих сторонах людям все хорошо известно, но они понятия не имеют, что у меня на сердце. Блин, херово это, чувак, но ничего, все путем. Все охренительно хорошо.

Моя судьба была предрешена, когда я впервые втюрился в одну клевую маленькую девочку, которая жила по соседству в Ковине. Я гонялся за ней повсюду. Я катался за ней на велосипеде и подглядывал в ее окна по ночам, как настоящий мелкий маньяк. Я мечтал лишь о том, чтобы поцеловать ее. Я видел, как целуются мама и папа, и это выглядело довольно круто. Я решил, что пришла пора и мне попробовать.

Я усвоил один жизненный урок: если долго гоняться за кем-то, то очень скоро этот кто-то начнет гоняться за тобой. Через некоторое время моя соседочка начала преследовать меня повсюду, и мы были без ума друг от друга. Однажды мы спрятались в укромном местечке в кустах, укрывшись от посторонних глаз. На кустиках росли маленькие ярко-красные ягоды. Они были цвета ее губ. Не думая, я сорвал ягоду с одного из кустов и зажал ее между нашими губами. Затем мы обхватили ягоду губами и поцеловались в первый раз. Это было так романтично и волшебно: я подумал, вот мы поцелуемся с этой красной ягодкой между нашими губами и, как по волшебству, в кого-нибудь превратимся. Она превратится в принцессу, а я стану рыцарем и увезу ее из Ковины на своем белом коне. Мы скакали бы галопом к моему замку, а соседи смотрели бы на нас, гадая, кто эти прекрасные принц и принцесса. И мы жили бы долго и счастливо. Если только кто-нибудь не съест или не уничтожит волшебную ягоду. В таком случае мы бы вернулись в Ковину и снова стали бы двумя маленькими глупыми детьми. Так всегда было в моей жизни: на горизонте вечно маячила грозовая туча, готовая в любой момент пройтись ливнем по всему хорошему.

Недавно я был у психоаналитика, и он сказал мне, что эту грозовую тучу я унаследовал от матери. У нее всегда все хорошее сопровождалось трагедией. Мою маму звали Вассиликки Пападимитриу, и в пятидесятых годах она носила титул «Мисс Греция». Мой отец Дэвид Ли Томас был армейским сержантом и сделал предложение моей маме в ту же чертову секунду, как только увидел ее. Они поженились через пять дней после знакомства, как и мы с Памелой почти сорок лет спустя. Он ни слова не понимал по-гречески, она совершенно не знала английский. Им приходилось рисовать друг другу картинки, или она писала что-то по-гречески, а мой отец пытался разобрать странные символы с помощью греко-английского словаря.

До меня она шесть раз пыталась завести ребенка: пять раз у нее случались выкидыши, а когда на шестой раз у нее наконец-то получилось, мой брат умер через несколько дней после рождения. По воле какого-то злого рока эти дети не должны были появиться на свет. Я не знаю, как у нее хватило мужества попробовать еще раз. Но, когда она забеременела в седьмой раз, она девять месяцев отказывалась даже вставать с постели, чтобы не случилось беды.

Сразу после моего рождения родители уехали из Афин и переселились в пригород Лос-Анджелеса под названием Ковина. Смена обстановки далась маме очень тяжело. Раньше она была крутой моделью, но после переезда в Америку ей пришлось зарабатывать на жизнь уборкой чужих домов, как гребаной служанке. Она всегда стыдилась своей работы. У нее не было ни семьи, ни друзей, ни денег, и она почти ни слова не понимала по-английски. Она очутилась в чужой стране с незнакомцем, который внезапно стал ее мужем. Она так сильно скучала по родине, что назвала мою младшую сестру Афиной.

Мой папа работал в дорожном департаменте округа Лос-Анджелес, чинил грузовики и тракторы для ремонта дорог. Мама всегда надеялась, что он начнет зарабатывать достаточно денег, чтобы она могла бросить свою работу и нанять домработницу, но увы и ах.

Психоаналитик сказал, что от мамы я унаследовал множество страхов, с которыми она жила в Америке, особенно когда я был еще маленьким. Она разговаривала со мной по-гречески, а я не мог понять ни слова. Я понятия не имел, почему мог понимать всех вокруг, кроме мамы. Подобные переживания, по словам аналитика, привели к постоянному страху и неуверенности, которые я испытываю во взрослой жизни.

Однажды я пришел на сеанс в рубашке с коротким рукавом, и при виде моих татуировок психоаналитик просто охренел. Я рассказал ему о родителях и о том, как они общались, когда я был ребенком. На следующем сеансе он сказал, что всю неделю думал о моей семье и пришел к выводу: «В раннем детстве вы наблюдали, как взрослые общаются с помощью картинок. Теперь вы используете эти татуировки как форму общения». Он отметил, что многие татуировки символизируют вещи, которые я хочу видеть в своей жизни, например карпы кои, которых я набил задолго до того, как у меня в доме появился пруд с карпами. У меня также есть татуировка леопарда, и в один прекрасный день я заведу чертового леопарда. Я хочу возвращаться с гастролей и видеть, как этот котяра валяется на диване и вылизывает себе яйца.

Говорят, что невозможно предсказать свое будущее, что, мол, никто не знает, что уготовила для нас жизнь. Но я-то знаю, что все это чушь собачья. Дело не только в пророческих татуировках – все началось гораздо раньше. Я предсказал свое будущее в три года, когда разложил кастрюли и сковородки на полу в кухне и лупил по ним ложками и ножами, стараясь издавать громкие и красивые звуки. Мой кореш Джеральд говорит, что уже тогда я в глубине души знал, чем хочу заниматься. И в тот самый день, когда я начал громыхать маминым кухонным хламом, я проявил свое желание. Но тогда я еще этого не понимал. Мне не хватало мозгов.

Когда мимо нашего дома проходил молочник, играя на аккордеоне, я решил, что хочу научиться играть на гармошке. Так что я начал брать уроки игры на аккордеоне у сестры и забросил детскую барабанную установку, которую родители купили мне, когда их задолбало каждый раз убирать с пола чистую посуду. Когда учитель танцев зашел к нам, чтобы предложить уроки, мы с сестрой так разволновались, что записались в труппу по чечетке и балету. Это было здорово, потому что я мог танцевать с девочками. Мне было наплевать на бейсбол в парке с другими парнями: обнимать девочек – вот чего я хотел.

После танцев я увлекся фортепиано, но это обернулось тоскливой зубрежкой гамм. Я грыз и грыз эти чертовы гаммы, пока мне не захотелось убить всех окружающих, начиная с учителя по фортепиано. Потом я заметил гитару в одном ломбарде и стал одержим этим инструментом. У меня был электроаккордеон DaVinci, так что я выкручивал на нем звук до отвратного искажения и играл «Smoke on the Water», пока мать не сломалась и не купила ту самую гитару из ломбарда. Я играл на ней через усилитель моего аккордеона так громко, как только мог, открыв нараспашку окна, чтобы все в округе знали, что у меня есть эта чертова гитара. Я даже выносил ее во двор и играл у всех на виду. Кто бы знал, почему мне так сильно хотелось привлечь внимание окружающих. Я до сих пор такой: занимаюсь чем-то, потому что мне это в кайф, но одновременно с этим хочу признания. Именно так я заработал себе много счастья и кучу неприятностей.

Хорошо, что в наш дом не заходили Свидетели Иеговы, иначе сегодня я как пить дать продавал бы Библии. Увидев однажды, как ребята из школьного марш-оркестра лупят по барабанам на футбольном матче, я вновь вернулся к ударным, которые мне не следовало бросать в первую очередь. Отец подарил мне на Рождество мой первый профессиональный малый барабан. То был настоящий инструмент, а не картонная коробка и не ржавая банка из-под краски или перевернутая кастрюля. И если бы отец не заставил меня сидеть и играть гаммы на пианино, изучать ритмы, такты и размеры, я ни за что так шустро не освоил бы игру на ударных.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мой отец лежит на смертном одре, и я чувствую себя в неоплатном долгу перед ним. Я вижу, как он медленно умирает – ему, наверное, остался год. Когда он смотрит на меня, на его глазах выступают слезы. И я тоже не могу сдержать слез, когда смотрю на этого человека, который всегда поддерживал меня. После того как он купил мне этот малый барабан, он помог докупить остальную часть барабанной установки. Но он сказал мне: «Я не буду оплачивать ее за тебя, ведь тогда ты не будешь этого ценить. Но я поручусь за тебя, и, если ты облажаешься и пропустишь платеж, я тебя прикрою». Затем он помог мне оборудовать чертову комнату в гараже с изоляцией, ковровым покрытием, дверью, двойными фанерными стенами и звукоизоляцией, сделанной из упаковок для яиц. Мои родители парковали свои машины на подъездной дорожке только для того, чтобы у меня была собственная комната для репетиций со звукоизоляцией. А потом, когда я захотел купить первую в своей жизни машину, отец снова пришел на помощь и оформил кредит. Он давал мне идти своей дорогой, но, когда я падал, он всегда оказывался рядом, чтобы помочь мне встать на ноги.

Теперь, когда у меня была своя комната для репетиций, все ребята из школы, которые играли на гитаре или просто любили рок, рвались заглянуть ко мне, чтобы оттянуться. Как правило, это означало, что мы без остановки играли песни Led Zeppelin. Немногие родители разрешали детям устраивать такой бедлам у себя дома, но единственное правило моих родителей гласило: «Никакой музыки после десяти вечера», и я соблюдал его. По крайней мере, до поры до времени.

В школе я только и думал о музыке: моими любимыми предметами были ИЗО, на котором мы с друзьями делали рок-н-ролльные футболки, и, разумеется, музыка. Еще я любил волейбол, когда в команде были не только парни, но и девчонки. Это не имело никакого отношения к музыке, но имело отношение к рок-н-роллу, если вы понимаете, о чем я.

Каждый день я ходил на три своих любимых урока, потом прогуливал остальные и играл на барабанах весь день, пока родители были на работе. Перед самым приходом мамы я шел на прогулку, убивал время, а потом возвращался и делал вид, что только что вернулся из школы. Все шло как по маслу, пока в восьмом классе мои отметки окончательно не испортились.

Мой учитель, мистер Уокер, каждый день записывал наши оценки в маленькую книжечку и прятал в ящик стола. И вот вместе с парочкой других неуспевающих ребят мы разработали коварный план по краже книжки с оценками, когда учитель выйдет из класса покурить трубку. Я сидел на первых рядах, поэтому, когда мистер Уокер вышел на перекур, подбежал к его столу, перегнулся через стол, пошарил рукой и вытащил из ящика журнал в черной обложке.