Kitabı oku: «И только сладкие моменты длятся вечно»

Для Маэль

1. Элиза

Квартира была тесная, зато расположение отличное. До метро – два шага, до комиссариата – три квартала, а до больницы – пять минут. Только вокзал Монпарнас чуть дальше.

Я разобрала все коробки, вымыла-вычистила «удобства», приклеила бумажку с фамилией на почтовый ящик и начала расставлять посуду, вспоминая предыдущий переезд.

Август, суббота, жара. С дверей воняющего мочой лифта нас приветствует нарисованный пенис огромных размеров. Тома хихикал до пятого этажа, Шарлин бурчала, что лучше бы осталась жить с отцом. Ему было восемь, ей двенадцать.

Первым делом, до того как заносить мебель, я украсила их комнаты, чтобы смягчить травму из-за развода родителей. Тома выбрал обои с космическими кораблями, Шарлин захотела фиалковый узор. Продавец предупредил: комнаты после оклейки нужно проветривать двое суток, чтобы не надышаться ядовитыми испарениями, лучше переночевать в другом месте. Две ночи мы спали в нашей новой гостиной, положив матрасы прямо на пол. Левой рукой я обнимала сына, правой придерживала дочь, чтобы она не скатилась на паркет. Тот импровизированный кемпинг остался одним из любимейших моих воспоминаний.

Я составляю тарелки в шкафчик, когда в дверях появляется Тома. Мой большой мальчик почти касается макушкой притолоки.

– Не видела мой зарядник, мам?

– Лежит на холодильнике. Ты есть хочешь?

– Можно… – Он пожимает плечами.

Я жестом фокусника достаю из шкафчика плитку темного шоколада. Тома ухмыляется.

Это наш ежедневный ритуал. Мы возвращаемся домой в один и тот же час, сын – из лицея, я – с работы. Я отрезаю два толстых ломтя хлеба, кладу на каждый две коричневые дольки и сую на три минуты в печку, чтобы получилась твердая корочка и тающая во рту начинка. Мы не всегда разговариваем за едой – Тома не отрывается от экрана своего телефона, – но чувствуем себя семьей.

– Тебе «поцелуйчик» от Шарлин, – сообщает он, откусив разом полбутерброда.

– Говорил с ней?

– Написал. Она завтра позвонит.

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не стереть шоколадную кляксу с его носа. У моего сына 45-й размер ноги, он носит бороду, только что сдал на права и может оскорбиться. Я протягиваю ему салфетку – он отвечает улыбкой. Тома счастлив.

– Ты про время не забыла? – спрашивает он.

Я смотрю на часы – пора.

И возвращаюсь к расстановке посуды…

– Опоздаешь на поезд, ма.

– Успею…

– Ну мам, все будет хорошо, не волнуйся.

Закрываю шкафчик, последний раз медленно (нарочно!) обхожу квартиру, беру сумку, вешаю на лицо улыбку, крепко обнимаю Тома и ухожу из первой в его жизни «самостоятельной» квартиры, куда я только что собственноручно помогла ему переехать. Пройдет несколько часов, и я окажусь на расстоянии шестисот километров от него, в своем пустом доме.

2. Лили

Ты родишься сегодня. Я не готова.

Я пришла на обычный плановый осмотр.

Доктор Малуа был до невозможности улыбчив. Я разделась, легла, положила ноги на «стремена» и попыталась замаскировать смущение беседой. Я всегда готовлюсь к посещению врача. Заранее выбираю сюжет, о котором заведу разговор, как только гинеколог подойдет совсем близко. Тема должна быть достаточно интересной, чтобы отвлечь меня, но не слишком увлекательной, иначе от дела отвлечется он. Сегодня можно было поговорить о жаре, грянувшей в середине сентября, невыносимая погода, можно подумать, июль вернулся, а я набрала двадцать кило и теперь живу… в огромной подмышке, утром десять минут вылезаю из кровати и сама себе напоминаю перевернувшуюся на спину черепаху. Сил моих больше нет, хоть бы скорее похолодало, плевать, что придется натягивать колготки, зато при каждом движении не буду обливаться потом, да-да, по три литра жидкости теряю, это не бабье лето, а лето Жанны Кальман!¹

Шутки выходили такими же неловкими, как я сама.

Потом лицо доктора Малуа вынырнуло из моей промежности, и он больше не улыбался. Молчал. А мне хотелось задать тысячу вопросов. Врач сдернул окровавленные перчатки, налил гель на мой живот, включил монитор аппарата УЗИ и погладил меня по голове. Тут-то я и осознала, насколько все серьезно.

Пока меня везли в операционную, я судорожно пыталась вспомнить все передачи о преждевременных родах, которые, увы, смотрела вполглаза. Каковы шансы семимесячного малыша на выживание? Какие последствия нам грозят?

Мне не хватило смелости задать вопросы, и я уставилась в потолок.

Нами занимаются девять человек. Твой папа уже едет. Надеюсь, он появится раньше тебя.

Акушерка объясняет, что и как будет происходить. Ее голос звучит мягко – таким тоном сообщают плохие новости. Я слушаю и не слышу, смотрю на дверь, надеясь увидеть твоего отца, анестезиолог прокалывает мне иглой спину, я клацаю зубами, они мажут йодом мой живот, я глотаю слезы – ты не должна почувствовать мой страх, не отвожу взгляда от проклятой двери, они складывают мне руки крестом на груди, я шепчу тебе, что все будет хорошо, открывается дверь, ну наконец-то твой папа здесь. Ты тоже.

Тома

21:34

Дорогой, это мама.

Я благополучно добралась.

Не забудь закрыть ставни, как стемнеет. На всякий случай. Целую. Мама

22:56

Спасибо за помощь, мам.

Не волнуйся за меня, все будет путем. Люблю тебя.

22:57

А я тебя еще больше.

Но ставни все-таки запри.

Целую. Мама

3. Элиза

Я шла к своему подъезду, неосознанно шаркая ногами, чтобы хоть чуть-чуть оттянуть момент возвращения, но мне нужно было выгулять Эдуара.

Мой чу́дный сын оставил после себя пустоту и своего пса.

Собака весит четырнадцать кило, тринадцать приходится на кишки. По примеру котов и кошек он каждый день делает нам «подношение» (не птичку!).

Я требовала, чтобы Тома забрал пса с собой: «Дорогой, любое животное нуждается в хозяине… Вы не расстаетесь шесть лет, ты не можешь его бросить… Я целый день на работе, ему будет одиноко… Ты начнешь скучать по Эдуару, посмотри в эти глазки, они излучают любовь… Ну же, прояви благоразумие, он перестанет есть и умрет от голода, и это будет твоя вина! Бесчувственный и недостойный хозяин, убийца!» – все оказалось бесполезно. Теперь Эдуар – мой единственный спутник жизни.

Поднимаюсь по лестнице. Лифт слишком быстро доставит меня к порогу квартиры.

Поворачиваю ключ в замке, вхожу – и не вижу Эдуара. Странно – при Тома он вечно подпирал закрытые двери, ненавидя их всеми фибрами собачьей души. Так, в прихожей пусто, ковер не смят. В кухне тихо, в гостиной никого. Я готова запаниковать, но тут слышу храп, получаю наводку и на цыпочках иду в комнату Тома.

Стены хранят следы его юношеских увлечений. Рядом с концертной афишей рок-группы висят несколько фотографий в квадратных рамках, неоконченный эскиз граффити и осиротевшие канцелярские кнопки. На белой этажерке красуются запылившиеся медали, последние свидетельницы подвигов сына на гимнастическом помосте. Его первая гитара лежит на полу. Дверцы шкафа распахнуты, и у меня сжимается сердце при виде двух маленьких футболок, рваных джинсов, дико грязных носков и нелюбимого свитера (я связала его, когда Тома постигла первая любовная неудача). На месте, где стояла кровать, – пустота. Исчез письменный стол. А у меня дыра в груди – там, где у человека должно биться сердце.

Эдуар лежит там, где раньше находилось кресло.

Он одним глазом смотрит на меня, а другим обследует потолок. Мы усыновили пса, когда ему было четыре года: это был мой подарок Тома на день рождения, а выбрал он его сам, никого другого не захотел. Я согласилась, когда поняла, что это не блажь, но поставила условие: заниматься зверем будешь сам, без моего участия. Эдуар был самым уродливым существом в приюте. Белая шерсть с желтоватыми подпалинами, уши-радары, зубы в шахматном порядке, глаза, впитавшие всю скорбь мира с начала времен. Тома был сражен наповал.

– Мама, мы не можем его взять, на нас все будут пальцем показывать! – ныла Шарлин.

– Я-хочу-его! – отрезал Тома.

Моя дочь попыталась соблазнить брата лабрадором, французским бульдогом и прелестным малышом-метисом, но Тома не отступился и выдвинул железный довод:

– Он похож на дедулю.

Мы потеряли моего отца три месяца назад. Тома его обожал. Папа увлекался астрономией, любил природу и часто водил детей на свидание с деревьями, насекомыми и звездным небом. Он умер в свой день рождения. Ему было семьдесят четыре года. Звали его Эдуар.

Собака воспринимает мой взгляд как одобрение, вскакивает и мчится ко мне, оскальзываясь на паркете, язык болтается, как флаг на ветру. Я не успеваю принять защитную позу: Эдуар отталкивается задними лапами, выгибает спину и достает меня передними, больно царапая когтями.

– Уйди от меня, чертов дурак! – кричу я, и собака распластывается по полу. Когда мы пришли забрать его домой, волонтер в приюте предупредил нас, что с Эдуаром дурно обращались. Он не выносил, когда мы повышали голос, вздрагивал и подскакивал при малейшем шуме, даже если звук издавало его собственное тело. Однажды он описался, когда я включила пылесос. Любовь, как известно, творит чудеса, и к Эдуару со временем вернулась вера в двуногих, но детские травмы не излечиваются полностью ни у людей, ни у братьев наших меньших.

Я наклоняюсь и нежно глажу его по голове. Пес перекатывается на спину и подставляет мне розовый живот. Зажатый между задними лапами хвост бьет чечетку. Пустота комнаты возвращает меня к реальности. Я выхожу, оставив Эдуара наедине с надеждами на нежные чувства хозяйки.

4. Лили

Я не знаю, где ты.

Они выдернули тебя из моего живота, на несколько секунд поднесли поближе и забрали.

Твоя бабушка (моя мама) часто рассказывала, как мы встретились. Она сразу меня узнала. Любовь к дочери сразила ее наповал. Я была уверена, что почувствую то же самое.

Я тебя не узнала.

У меня отлегло от сердца, когда я услышала твой крик. Разглядела волосики, увидела, что ты пускаешь пузыри, подумала: «У нее длинное тельце и могучий голос…» – но не связала маленькое существо с ребенком, которого растила внутри себя и любила всем сердцем.

Я лежу в реанимации, в узком боксе. Твой папа с тобой. Мне одиноко, впервые за семь месяцев.

Так не должно было случиться. Я миллион раз мысленно проигрывала сцену появления на свет моего ребенка.

Я безумно боялась родов с восьми лет, когда нашла в маминой комнате брошюру для беременных и пролистала ее. Мама тогда носила моего брата (твоего дядюшку Валентина). На последней странице была помещена кошмарная фотография чего-то, смахивавшего на голову младенца, вылезающего из того места, которым… мы писаем. Я побежала к бабушке, но она отмахнулась от моих вопросов, погладила по щеке и отослала играть. Книжица исчезла, оставив простор для моей фантазии, а ужас затаился в дальнем уголке мозга, чтобы ожить в подходящий момент. В юности я приняла решение не заводить детей, а если и впустить маленькое существо в свою жизнь, то пусть появится на свет из чужого места «сами понимаете для чего…». Страхи исчезли после встречи с твоим отцом: победило желание сотворить существо, как две капли похожее на него.

Все месяцы беременности я вырабатывала позитивный подход, надеясь заглушить тревогу. Говорила себе: «Мой ребенок родится солнечным днем, схватки будут похожи на щекотку, акушерка – на балерину, мой муж споет серенаду, а по радио споют ребята из Radiohead², не будет ни жарко, ни холодно, я в худшем случае закричу два, ну, может, три раза, а в лучшем – просто чихну, и ты явишься на свет во всей своей красе. Тебя положат мне на живот, мы встретимся взглядом, я красиво заплачу, твой папа обнимет нас, и мы станем настоящей семьей».

Все произошло иначе.

Ты не должна была рождаться, пока не будешь готова.

Я не должна была становиться матерью, пока не созрею для этой роли.

Тома

09:08

Привет, милый, это мама.

Как прошла твоя вторая ночь? Сегодня будет очень жарко, пей побольше воды. Целую. Мама

10:43

Все в порядке? Мама

11:34

Да, я спал. Целую, мам.

11:35

Целую, дорогой. Не забывай пить. Мама

11:36

Воду, естественно.

Целую. Мама

5. Элиза

Сегодня моей дочери исполняется двадцать три года.

Я звоню ровно в полночь по лондонскому времени.

– Привет, мамочка!

– С днем рождения, милая!

– Спасибо! Ты всех опередила.

Она знает, что я в этот момент довольно улыбаюсь. Смешно? Ну и пусть, зато я первая! Каждый год именно я открываю череду поздравлений, ведь это и мой праздник тоже. Я мама уже двадцать три года.

Я слышу голос Гарри, бойфренда моей девочки, он как обычно подтрунивает надо мной:

– Браво, тещенька, вы опять чемпионка!

– Сдавайся, парень, я непобедима.

Шарлин сообщает мне последние новости «запроли́вной» жизни, я делюсь своими. Она спрашивает: «У тебя правда все хорошо?» – я бодро вру, чтобы успокоить мою девочку, мы желаем друг другу спокойной ночи, и… наступает тишина.

Проклятая тишина гудит в ушах.

Включаю телевизор, чтобы заглушить мысли. На TF1 люди стреляют друг в друга, на France 2 – занимаются любовью, на France 3 – сидят за семейным ужином, на France 5 – спорят. Проверяю М6 и выключаю ящик.

Эдуар храпит у моих ног.

Хочется отключиться, но сон, судя по всему, тоже куда-то переехал. Ностальгия – подруга ночи, и некуда деваться от печальных мыслей.

Я всегда боялась расставания с детьми. Когда родилась Шарлин, во мне произошла глубинная перемена. До появления на свет дочери я дружила со временем, теперь же начала упрекать его за быстротечность. Всю беременность приятельницы, прошедшие через это испытание раньше меня, предупреждали: «Пользуйся свободой, пока можешь, время пролетит так быстро, что не успеешь заметить…» Я, конечно, никого не посылала к черту, но считала их утомительными занудами и, только услышав первый крик Шарлин, встала в их ряды. Время течет иначе с тех пор, как я приобрела гордый статус матери.

Последние двадцать три года были посвящены детям. О нет, я не принесла себя в жертву, просто в моей жизни появился смысл. Я наконец-то стала полезной. И важной для других. Эгоистично? Конечно, но расчетливость ни при чем: материнство излечило раны, нанесенные детством.

Я кормила и переодевала детей, ласкала их, укачивала, утешала, выслушивала, лечила, подбадривала, защищала, баловала, обожала, восхищалась ими, понимала, будила, подбадривала, шутила с ними, учила и сопровождала. Я наблюдала, как они растут, ползают по полу, становятся на ножки, перемещаются из младенческой ванночки в общую, впервые заводят отношения… взрослеют. Никогда не забуду, как девчушка, стеснявшаяся станцевать на ярмарочном гулянье, превратилась в серьезную молодую женщину, представляющую свой проект большому собранию коллег. Малыш, начинавший рыдать, как только я отходила на слишком далекое, по его мнению, расстояние, вырос и уехал учиться в Париж. С детьми я познала невероятные по силе радости и самые ужасные страхи, благодаря сыну и дочери обогатилась чудесными воспоминаниями. Мне больно, если они страдают. Я осушаю их слезы, сдерживая свои рыдания. Дети поселились в моем сердце и заполнили все пустоты.

Я часто думала о расставании с Шарлин и Тома, понимала, что рано или поздно они вылетят из гнезда, но от этих мыслей у меня всякий раз щемило сердце. Я боролась с тревогой банальными фразами: «Такова жизнь», «Раз они с нами расстаются, значит, обрели крылья», «Детей мы рожаем не для себя». Утешала меня всего одна мысль: «Время есть. Они еще побудут со мной».

Время вышло.

После двадцати трех лет «полной занятости» я стала матерью в отставке.

6. Лили

Ты очень маленькая, но места занимаешь много.

Пятнадцать часов я наблюдаю за тобой в инкубаторе, ты вся опутана проводами и трубками. Спустилась сюда, как только мне разрешили передвигаться в кресле. Врачи велят отдыхать, но об этом я подумаю позже, когда твои легкие, желудок и сама жизнь перестанут зависеть от аппаратов.

Ты находишься на первом этаже, моя палата на четвертом, твой папа пообещал не отходить от тебя, заявив, что я должна высыпаться. Он прав – руки у меня дрожат, голова кружится, – но сейчас важно быть все время начеку. Я боюсь, что, если закрою глаза, тебя не станет.

Вдруг мы отвернемся, а ты исчезнешь? Может, нам не сводить с тебя глаз, раз смерть предпочитает приватность?

Я пишу тебе, чтобы убить время и не думать. Твой папа принес блокнот в желтой обложке, и я каждый вечер заполняю страницы, хоть и не знаю, прочтешь ты когда-нибудь мои слова или нет.

Твою патронажную сестру зовут Флоранс. У нее темные волосы и обнадеживающая улыбка, она говорит с тобой, как любящая женщина, поэтому я ей поверила. И задала всего один вопрос: «Она выживет?» Все остальное не имеет значения, радость моя. Пусть понадобятся месяцы, даже годы, я готова проводить на ногах все ночи напролет, мне все равно, будешь ты здоровенькой или нет, только живи! Я столько всего напридумывала на сорок лет вперед (на пятьдесят, если займусь спортом), но готова поставить крест на твоем обучении игре на гитаре. Я запрещу себе представлять, как надеваю на твою головку чепчики с кошачьими ушками, как укрываю тебя одеялком с мультяшными героями, перестану мечтать о свадьбе в саду. Только живи…

Флоранс объяснила, что у тебя трудности с дыханием из-за недоразвитых легких, что ты очень устала и не можешь питаться самостоятельно, но врачи делают все, что в их силах. Мне этого недостаточно. Пусть Флоранс пообещает, что ты будешь жить! Что однажды – пусть и не скоро – мы покинем родильное отделение с тобой на руках, как все счастливые родители, которых я встречала в коридорах. Я хочу, чтобы эта милая женщина поклялась, что ты будешь спать в своей колыбельке, будить нас плачем по ночам, что через несколько лет весь сегодняшний ужас останется в прошлом.

Но она не может. Здесь не дают гарантий. Мы не в Darty³, а в неонатальном отделении.

7. Элиза

Никогда еще я не ждала понедельника с таким нетерпением. Уж лучше работать, чем торчать одной дома. Прихожу раньше обычного, на месте только Нора и Оливье, он уже в наушниках. На клавиатуре моего компьютера лежит пакет. Коллега улыбается:

– Подумала, тебе потребуется взбадривающее средство.

Запускаю руку в пакет и достаю большой кусок occo-ирати⁴ и баночку вишневого варенья. У меня впервые перехватывает горло из-за сыра.

– Поделишься? – интересуется Нора.

Я качаю головой, указав взглядом на Оливье, она понимает и протягивает мне нож.

– Я выгляжу настолько подавленной?

– Он для сыра, балда! – смеется Нора.

Приступить к пиру я не успеваю – появляется наша шефиня мадам Мадинье. Она жмет мне руку, саркастически улыбается и спрашивает:

– Свершилось? Птенец покинул гнездо?

Я не отвечаю, что нимало ее не обескураживает.

– Ради всего святого, Элиза, вы же не думали, что он до пятидесяти лет будет прятаться у вас под юбкой?! Детей заводят не для себя, не понимаю я женщин, относящихся к потомству как к недвижимому имуществу. Это второй старт, не упустите его, вы еще молоды, так не тратьте силы на переживания!

За двадцать лет я хорошо узнала мадам Мадинье. У нее есть мнение по всем вопросам, и она не может не высказаться, даже если ее ни о чем не спрашивают. Это сильнее ее. Ее любимые мишени – женщины. Лентяйки смеют уходить в декрет, а вот она вернулась на работу через неделю после родов! И эпидуралку⁵ ей не делали, наркоз – для трусих! Мадам ненавидит заносчивых развратниц, имеющих наглость носить мини-юбки, глубокие декольте и красить губы, а потом жаловаться, что их щупают все кому не лень. Сначала я молчала – не могла позволить себе потерять работу и каждое утро плелась на «службу» с тяжелым сердцем, но довольно скоро попыталась дать ей понять, как неуместны подобные высказывания. Ничего не вышло – возражения еще сильнее заводили мадам Мадинье.

Теперь я в отличие от коллег смотрю, как она плюется ядом, но в смысл слов не вникаю и воспринимаю их как надоедливый фоновый мотивчик, который все равно не смолкнет, пока не прозвучит последняя нота. Чужую жизнь легче судить и разбирать по косточкам, чем свою…

Она продолжает разглагольствовать, не глядя на меня:

– Заведите шиншиллу, если нуждаетесь в компании! Или мужчину, почему нет? Не хотите найти спутника жизни?

Оливье снимает наушники и, не скрываясь, хихикает.

Мадам Мадинье пиявит меня взглядом. Она ждет ответа, я теряюсь и бормочу:

– Нет… э-э-э… у меня…

Нора спешит на помощь, задает вопрос о полученном счете. Я набрасываюсь на сыр.

Съедаю все до корки, и тут Нора присаживается рядом со мной на корточки и шепчет:

– Ты должна заняться африканским танцем.

– Что-о-о?

– У Мадинье, конечно, много заскоков, но в одном она права: да, детишки выросли, но твоя жизнь не кончена! Ты всегда мчалась после работы домой, к сыну, а теперь у тебя есть время для себя. Ты впадешь в депрессию, если будешь сидеть взаперти. Неужели у тебя нет хобби?

Я задумываюсь.

– Даже не знаю… Возможно, мне понравилось бы рисовать или играть на пианино.

– Черт, Элиза, да тебе и пятидесяти нет! Хочешь до конца дней лепить из глины?

– Почему бы и нет…

Нора закатывает глаза:

– Ты меня утомила! Пойдем со мной во вторник вечером на африканские танцы. Тебе точно понравится!

– Ты прелесть, Нора! Но… Тебе двадцать семь, и мы в разной физической форме.

– Плевать на форму! На курсах каждый человек следует своему ритму и темпу, главное – получать удовольствие. Ты не будешь единственной старушкой, там занимаются дамы всех возрастов!

Она прыскает со смеху, осознав свою последнюю фразу. Нора появилась у нас три года назад, принеся с собой неукротимый оптимизм. Я смотрю на нее и думаю о своей пустой квартире, представляю, как буду потеть под барабаны, думаю о моей пустой квартире, слышу жалобы моих суставов, думаю о моей пустой квартире и говорю Норе, что согласна, почему нет, во вторник вечером обязательно буду.