Kitabı oku: «Серенький волчок», sayfa 9
Я выругался и помчался домой. Где-то на Калужском шоссе остановился, разломал телефон с диктофоном, подпалил зажигалкой симку и швырнул этот хлам подальше в снежные кусты.
Судя по свежей колее возле ворот, Куприн уже вернулся. Я ломал голову: что же делать? Он мог в любую минуту увезти жену с сыном в Москву.
Вечером к ним приехал следователь, или кем он там был, не знаю. Я опустил бинокль. Решил: вот и все! Писатель заберет семью в город, а здесь снова начнут копать сыскари!
Мне оставалось только ходить из угла в угол и ждать развития событий. Появился новый план. Так себе, но лучше, чем ничего: если Куприны выедут из дома, я встану на дороге и остановлю их пистолетом. Выстрелю в Елену с ребенком, расскажу все писателю и застрелюсь сам.
Шло время. Машина из органов укатила. В их доме было тихо.
Назавтра я просидел у окна весь день. К вечеру ожидание вымотало меня окончательно. Я одурел пялиться в бинокль. Зато знал: Куприны в своей норе. И если сразу не бросились наутек, то теперь наверняка останутся. Но мешкать дальше становилось опасным. Вполне возможно: они надумали бы все же уехать в ближайшее время. Я твердо решил: в следующий отъезд писателя, несмотря ни на какие обстоятельства и погоду, поставлю точку.
Ночью я плохо спал. В тяжелой дреме увидел старый дом. Катеньку и маму. Они что-то говорили, но я не мог расслышать, я был снаружи и заглядывал в окно. За спиной почувствовал пьяного отца… Проснулся. Долго лежал с закрытыми глазами. Раньше Катюша и мама никогда не снились мне вместе.
На часах было около пяти. Я отодвинул штору – и замер. За окном стояла белая стена! Валил настолько густой снег… просто невероятный! Такую снежную лавину я видел лишь раз в жизни, в детстве.
Пробирала дрожь. Я напустил в ванну воды погорячее. Залез. Холод внутри меня сжался в комок. Он застыл в груди и не хотел исчезать. Я представил, как по дому Куприных бродит оборотень с волчьей головой и чихает от простуды. Меня охватил истерический смех. Я хохотал до слез, выплескивал на кафельный пол лужицы воды. Потом отпустило. Исчез и холодный комок из груди.
Я сварил крепчайший кофе, добавил туда коньяку и пошел на свой пост – следить за Куприными. Сигани я вниз головой со второго этажа – ничего страшного не случилось бы: снега навалило под завязку. Особенно занесло писательский дом – он стоял чуть в низинке. Если что и могло двигаться по этой снежной бездне, так только бульдозер. Снегопад прекращался, но чувствовалось: скоро снова повалит.
Когда за воротами показался купринский внедорожник – я глазам не поверил. Он настойчиво полз вперед, зарывался по стекла в снег, медленно объезжал сугробы и упорно двигался к дороге. Какая нужда гнала писателя из дома в такую погоду? Я боялся подумать, что в машине не только Куприн, но и его жена с ребенком. Может, они все-таки сбегали? Перевел бинокль на их особняк и увидел у ворот Елену. Она пошла в дом. Мне вдруг стало очень легко. Я понял: сегодняшний день – мой.
Голова стала ясной, наступило спокойствие, как тогда, на поляне ночью. Все-таки я переоценивал проницательность писателя. Все те мысли, что я вкладывал ему в голову, были только моим разыгравшимся воображением. Возможно, он до сих пор ни на минуту не заподозрил, что смерть сына случилась из-за него.
Куприн точно уехал на целый день. В такую погоду он не покинул бы дом всего на пару часов. Но медлить не стоило. Что-то неудержимо тянуло меня к финалу.
Я достал из шкафа большую клеенчатую сумку – такие любят рыночные торговцы. Засунул в нее пакет с волчьей головой. В другой пакет, поменьше, я положил тонкие матерчатые перчатки, тряпку, бокорезы, фонарик, молоток, несколько длинных толстых гвоздей и моток широкого скотча. Гвозди мне нужны были, чтобы перелезть через ограду: топтаться возле ворот и подбирать ключи – смысла не имело; купринский забор хоть и выглядел внушительно и непреступно, однако был сделан из слоистого камня, и вбить гвозди в щели труда не составило бы. Скотчем я решил воспользоваться на тот случай, если бы не удалось открыть ключами входную дверь. Я помнил о стеклянной стене в оранжерее: если налепить туда скотч – можно бесшумно разбить ее молотком и через подсобку проникнуть в подвальное помещение. Только бы стекло не оказалось и в самом деле бронированным. Тогда пришлось бы искать другой путь.
Пистолет я положил во внутренний карман новенькой куртки.
Потом сел на стул, закрыл глаза и стал размышлять. Сколько у меня времени? Если все пройдет по задуманному – Куприн вечером обнаружит тела. Приедет полиция. Ночью они вряд ли что-то найдут. До следующего утра у меня будет отсрочка. А может, и больше, если я тщательно скрою следы своего присутствия в писательском доме. Волчью башку, одежду и инструмент потом сразу же нужно спрятать в тайник. По такому снегу на жигуленке их не повезешь выбрасывать. Тайник закидаю стружкой и оболью едкой краской. Полиция обязательно пройдет по домам. Заподозрят кого-то из местных – на это у сыскарей ума теперь хватит. Мне нужна хорошая фора. Хотя бы день, а лучше – два, пока Куприн будет убиваться своим кошмаром. Не беда, если он даже в Москву уедет. Я найду его. И писака поймет, что его персональный ад – это логический финал той страшной цепи событий, которые он запустил сам: возле телестудии, на парковке, когда убивал своими мерзкими словами мою сестру. А потом я вытащу пистолет и застрелюсь.
В мастерской я открыл несколько банок с лаком и морилкой. Распахнул везде двери, чтобы эта химия разошлась по дому и перебила все остальные запахи, которые я принесу из дома Куприных. Посреди мастерской я поставил тумбочку из ореха. Я начал делать ее для нашей гостиной, перед смертью Катеньки. Разбросал инструмент. Картина выглядела так, словно работа в самом разгаре.
Сменную одежду я заранее разложил в прихожей.
Идти к Куприным я намеревался в новеньких кроссовках, купленных загодя. В них и по забору карабкаться легче и прятать потом удобнее, чем сапоги. Не для снега обувка, конечно, но комфортом следовало пожертвовать.
Я надеялся, что продумал все до мелочей.
Как я и ожидал, снова начало мести. При такой вьюге можно было не беспокоиться о следах. И поселковые по домам сидели. Идеальная ситуация. Слишком идеальная, и мне опять подумалось о потусторонних силах. Я не хотел знать, кто помогал мне – бог или дьявол, судьба или просто случай. Но что-то… я клянусь, что не выдумываю… ощутимо витало вокруг меня. Я отчетливо ощущал некое присутствие. Видимо, счеты со мной уже были сведены, и силы эти не считали нужным особо таиться.
Я стоял в прихожей, у входной двери своего дома. Стоило повернуть ручку – и начинался последний отсчет моего времени. Я не боялся умереть. К смерти подготовиться нельзя. Бредни на эту тему: ангелы в небесах, лучшие миры и вечные муки – все от скудости воображения, бессилия и страха. Единственное, что может перевести понятие смерти в разряд пустого звука – это способность не думать о ней вообще. Я ни о чем не думал, у меня не осталось того, о чем бы я мог размышлять и беспокоиться. Мне требовалось закончить свое дело. Я открыл дверь – и снежный вихрь ворвался в прихожую.
Идти по снеговой толще было тяжело. Местами я проваливался по пояс. Из ближних домов меня даже теоретически не могли разглядеть, я и вытянутую руку с трудом видел – так мело и крутило. Кое-как дополз.
Возле боковой стороны купринского забора я оглянулся. Пропаханная мною колея исчезала на глазах. Ледяная каша забивала нос и глаза, в капюшоне и кроссовках был снег, и на мгновение я усомнился: то ли погода помогает мне, то ли наоборот пытается остановить.
За углом я перевел дыхание. Это была подветренная сторона, и задувало чуть меньше. Я прошел до середины забора, достал из сумки гвозди и молоток. Вбил в щель на уровне колен первый гвоздь, повыше – второй, затем третий, четвертый. Я легко дотянулся до верха забора, перекинул сумку и перелез. Спрыгнул в глубокий снег. Посидел немного, огляделся. Засунул один гвоздь в каменную кладку, чтобы потом видеть, где перелезать обратно. Я не боялся, что Куприна заметит меня в окно – дом едва виднелся за снеговой завесой. И, кажется, в окнах не было света. Скорее всего, Елена сидела с сыном где-то в центральных комнатах.
Я добрался до террасы и спрятался за колоннадой. Тщательно отряхнул одежду. По мокрым следам на полу Елена могла обнаружить меня раньше, чем я ее. Поэтому я взял с собой тряпку.
Достав связку ключей, я подошел к двери и осторожно надавил на ручку. Дверь, естественно, не открылась. Глупо было рассчитывать, что хозяйка не запирает ее. Я рассмотрел оба замка: вверху и внизу. Люди обычно закрываются только на верхний замок, если находятся дома. Я выбрал похожий ключ. Он не подошел. Зато второй легко нырнул в скважину. Он воткнулся до середины и застопорился.
Возня с замком заняла минут десять. Было опасение, что дверь внезапно распахнется и я столкнусь нос к носу с Куприной. Пальцы замерзли даже в перчатках, одежду снова запорошило снегом, а проклятый ключ все не хотел залезать. Начинало смеркаться, а я находился еще снаружи.
Я теребил замок и думал о стеклянной двери в оранжерее. Не хотелось мне бить стекло, даже со скотчем не исключался шум. Внезапно ключ вошел до упора. От неожиданности я отпрянул к колонне: мне показалось, что Куприна открыла замок с внутренней стороны. Я подождал пару минут, сделал глубокий вдох, повернул ключ и надавил на ручку. Дверь приоткрылась! Я нырнул внутрь. Прислушался. Стояла тишина. Я осторожно закрыл дверь.
В холле горели бра. Темнела арка слева. А из арки у правой стены шел свет. Именно туда за стаканом воды убежала в прошлый мой визит Елена. Она говорила: там кухня, гостиная и залы. Я боялся запутаться в этих огромных комнатах.
Электрощит находился внизу, в подвальном помещении. Наивная Куприна по-женски и это выболтала. Нужно было спуститься в подвал и отрубить свет. Елена отправилась бы к щитку, а там – оборотень. А потом я расправился бы с ее малолетним сыном.
Но сначала следовало полностью избавиться от снега. Я тщательно вытер о коврик кроссовки, стряхнул одежду. Кусочки снежной кашицы я втер в ворс коврика, достал тряпку и вытер насухо обувь, сумку, протер вокруг пол. Повесил сумку на плечо и тихонько пошел через холл в коридор.
Я дошел почти до конца холла, когда проклятая китайская сумка подвела: у нее оборвалась наплечная ручка, и тяжелая торба с грохотом бухнулась на паркет. Я схватил ее и побежал в подвал. Очень надеялся, что Куприна не услышала шум и не стала с перепугу звонить в полицию.
Спустившись, я огляделся. Вспоминал обстановку. В прошлый раз лампы были включены, а сейчас лишь в стенных нишах с морскими раковинами теплилась подсветка. У меня не было времени искать выключатель, и я достал фонарик.
До комнаты с электрощитом удалось добраться быстро. Там еще располагалась большая газовая печь, ее трубы уходили в стены и пол. Язычки пламени поблескивали в отверстиях дверцы, рядом стоял стул. Я присел, достал из сумки волчью голову, проверил пистолет.
Собравшись с мыслями, я подумал: даже если Елена, услышав шум, уже вызвала полицию – это ничего не меняет. Во-первых, Куприна не знает, что это – я. Во-вторых, у меня достаточно времени закончить дело и спокойно уйти. Метель так занесла дороги, что полиция доберется сюда лишь к ночи. Да и Куприн вряд ли проедет. Если только пешком дойдет от шоссе.
– Все? – шепотом спросил я себя и сам же ответил:
– Все!
Я напялил волчью голову, для проверки потянул под шкурой за тросик – и челюсти громко клацнули. Через стекляшки в глазных отверстиях обзор выходил неважный, и следовало быть внимательней, к тому же с надетой головой совершать укусы – это еще тот фокус. Хотя имелся шанс, что Елена от испуга не станет сопротивляться.
Я открыл электрощиток и вырубил «автоматы». Боялся, что где-нибудь в углу включится аварийный дизель. Но его не было.
Потом я пробрался к лестнице. Поставил там сумку, присел и выключил фонарик. Ждал Елену.
Минут через пять забеспокоился. Куприной давно следовало появиться. Я стащил волчью башку. Прислушался. Наверху было тихо. Но что-то пошло не так, я чувствовал это. Внезапно я ощутил себя в подвале как в ловушке.
Я связал порванную ручку сумки, накинул ее на плечо, взял в левую руку башку, в правую – фонарик и медленно двинулся по лестнице. Добрался до верха, потушил фонарик и на ощупь стал красться по коридору. Хорошо помнил, что где-то там стояла тумбочка. Едва я подумал об этом, как тут же наткнулся на нее. Провел рукой, и что-то с шелестом слетело на пол. По-моему, там лежал гербарий.
В конце коридора я остановился. Мне послышался тихий крик. Через минуту слева из арки показался маленький огонек. До коридора свет не доставал, и я не стал отступать, а только присел.
В холле показалась Елена. Она несла сына, держала его одной рукой, в другой – свечка и нож. Каким-то непостижимым образом она поняла: в доме кто-то есть. Я поблагодарил судьбу, что не остался сидеть в подвале. Наверняка, Куприна успела позвонить в полицию и мужу. А сейчас шла ко входной двери.
Я стал натягивать волчью голову, но Елена вдруг направилась влево, туда, где находился кабинет мужа. Решила спрятаться там. Второго выхода из кабинета не было – это я хорошо рассмотрел в прошлый раз, и защелку тоже помнил: такие срываются одним ударом. Так что все складывалось еще лучше, чем могло.
Когда Куприна спряталась в кабинете, я подкрался к двери и поскреб торчащим из волчьей головы тросиком по дереву. Послышалась возня, захлопали дверцы шкафа. Наверное, Елена прятала сына. Потом что-то посыпалось на пол. Я приложил губы к дверной щели и громко зарычал. Возня за дверью усилилась. Пора было с этим кончать.
Я надел башку, заправил концы шкуры под куртку, включил фонарик и с силой ударил ногой в дверь. Она даже не шелохнулась. Это меня удивило. То, что дверь из дуба, я заметил еще тогда, но защелка должна была отлететь на раз. Видимо, Елена подперла ручку. Я ударил снова. Без толку. Меня это разозлило. Я разбежался и саданул дверь плечом. Защелка лязгнула. Я ударил снова. Дубовая преграда уже еле держалась. Я перехватил фонарик в левую руку, зарычал и вложил в последний натиск всю силу. Дверь распахнулась.
Я догадывался, что Куприна от страха залезет под стол – единственную массивную мебель в кабинете, за которой можно было укрыться. Я быстро провел фонариком по углам и направил луч к столу. Елена действительно сидела там, вместе с сыном. Пыталась разглядеть меня – загнанная в угол жертва, ослепленная светом. Я шагнул в комнату, луч фонаря сместился выше, и в руке Куприной блеснуло ружье. Я успел удивиться, а потом оглушительная вспышка боли…
Вот и вся моя история. Осталось добавить совсем немного.
Очнулся я в больничном спецблоке, где лечат преступников. Елена стреляла дробью, поэтому я был жив. Мне сделали две операции. Поначалу я жалел, что в гильзе не оказалось пули или картечи – чтобы уж наверняка. Но когда я смог собраться с мыслями, то понял: судьба дает мне еще один шанс нанести последний удар писателю. Ведь ни Куприны, ни следователи не подозревали об истинной причине случившегося. Для них я был свихнувшимся маньяком, который выбрал в качестве жертв удобные мишени. Ко мне приезжали из прокуратуры, из каких-то там комитетов. Выпытывали, выспрашивали. Я отделывался общими фразами, тщательно следил, чтобы не сказать лишнего. Это было бы преждевременно. Мне сообщили, что после выздоровления я пройду судебно-психиатрическую экспертизу. Меня это не удивило. Все видели во мне монстра.
Со мной в палате лежал некто Алик, похожий на китайца, изрезанный ножом, как деревяшка засечками. Видимо, он занимал не последнее место в криминальном мире, если судить по его манерам. Информация у них налажена четко: когда я очнулся, он был уже в курсе. Сказал, что мне светит четвертак и даже если меня признают психом, я никогда не выйду на свободу, что в психушке хуже, чем на зоне. Да и вообще вряд ли протяну долго, потому что детоубийцы не выживают. Я его понял. Но в мои планы не входила мышиная возня с правосудием: сначала судебным, потом тюремным. Я не собирался играть ни по чьим правилам, кроме своих.
Когда я окончательно убедился, что мой сосед по палате не рядовой бандит, я решился поговорить с ним. Ходить вокруг да около не было ни смысла, ни времени, и я спросил напрямую: сможет ли он достать мне сюда, в спецблок, пару вещиц? Узнав, какие именно вещи требуется, Алик внимательно посмотрел на меня колючим цепким взглядом, и я уловил в нем уважение.
Он спросил, как я собираюсь расплачиваться. Из разговоров со следователем я понял, что мой тайник в мастерской под полом так и не обнаружили. А в нем лежали деньги, которые я копил для Катюшки, и документы на дом Муштакова. Я рассказал Алику, что там находится пятьдесят тысяч долларов и можно забрать их все, вместе с документами.
Алик обещал ответить через день. Кажется, у него были какие-то связи в процедурной, потому что после очередного обследования он сообщил: если деньги действительно в тайнике, то нужные мне вещи будут через две недели. Я объяснил, как найти тайник, и стал ждать.
Прошла неделя. Алик уже ходил самостоятельно, и было понятно: скоро его переведут в другое место. Я нервничал и боялся, что он со своими подельниками кинет меня.
Однажды с утра его увели в процедурную. Назад привели без бинтов. После наступила моя очередь на перевязку. Когда меня вернули в палату – сосед дремал. Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как послышался тихий свист. Я повернул голову и увидел, что Алик держит в руке туго свернутое полотенце. Он бросил его в мою сторону и отвернулся. Я спрятал сверток под одежду.
Через пару часов Алика увели, и я остался один.
Спустя некоторое время лампочка в стальном каркасе над дверью потускнела – это означало приход ночи. Я забрался с головой под одеяло, достал из свертка маленький диктофон и включил его. До утра оставалась вечность, и я мог спокойно собраться с мыслями. Я записал историю всей нашей с Катенькой жизни. Когда-то, еще подростком, я пробовал себя в литературе. Но не получилось. Кажется, я говорил об этом в самом начале. И диктофонная запись будет моим творением, единственным и последним. Может быть, нескладным, но жестким и правдивым. Сестренке не случилось стать писательницей, и я посвящаю мой рассказ ей, Катюше. Дайте прослушать запись Куприну. Я не смогу увидеть выражение его лица, когда он узнает, что все произошло из-за него. Но я способен это представить, уже сейчас. У меня тоже хорошее воображение. Помни, Куприн, помни добрую наивную девочку, которую ты убил!
Жалею ли я, что не смог закончить все так, как планировал? Я долго думал и пришел к выводу: вышло даже лучше. Писатель теперь обречен всю оставшуюся жизнь видеть отражение своих мук в глазах жены.
Тем, кто так жаждет суда надо мной, я говорю: мне нет никакого дела до вашего представления о справедливости. Все, что случилось, вас не касается. Это дело между мной и Куприным.
Здесь нет часов и окон. Но я чувствую рассвет. Пора заканчивать. Жаль, что пришлось подставить Алика, наверное, теперь им займутся. Но он выкрутится. Впрочем, это неважно. Вместе с диктофоном мне передали, как я и просил, ампулу с цианидом. Не знаю, действительно ли в ней этот препарат; никаких меток на стекле не вижу, но надеюсь, что меня не обманули. Я ухожу по своей воле, избегнув так называемого суда, и этот факт тоже будет мучить Куприна.
Я ухожу с мыслями о маме и Катеньке. И если существует за пределами этого мира высшая справедливость, не извращенная и не искаженная религиозной и человеческой моралью, я буду надеяться на нее…
Запись кончилась. Куприн долго не отрывал взгляд от диктофона, надеясь услышать еще хоть слово. Потом закрыл лицо руками и застонал.
Отворилась дверь. Вошел следователь Гришин. Сел за стол, налил из графина воды, протянул стакан писателю.
– Вот такие дела, Антон Алексеевич, – вздохнул он, убирая диктофон в ящик. – Вы правильно сделали, что приехали без супруги. Такое услышать – не каждый взрослый мужик выдержит.
Руки Антона дрожали, он поставил стакан.
– Скажите, этот Володя… он действительно покончил с собой?
– Да, – кивнул следователь. – В ампуле был цианид, – голос его стал жестким. – По этому факту уже ведется внутреннее расследование, все виновные будут установлены и привлечены к ответственности.
Антон растерянно смотрел на Гришина.
– Что же нам теперь делать? – тихо спросил он.
Следователь сжал губы и взглянул писателю в глаза.
– Я не знаю, не знаю, Антон Алексеевич! Я сейчас не как следователь, а просто как человек говорю: нужно жить, перебороть, победить это горе. Понимаю: советы такие давать легко. Но единственное, что я могу вам обещать точно – это по окончании следствия ознакомить вас с материалами дела.
Выйдя из прокуратуры, Куприн сел в машину и опустил голову на руль. Так он сидел и когда наступили сумерки, и когда высоко в небе поднялась полная весенняя луна.
