Kitabı oku: «22 дня в «Барбаре»»
В этой книге могут встретиться сцены секса, физического насилия, жестокости, употребления алкоголя и табака, может звучать грубая и оскорбительная речь. Курение и чрезмерное употребление алкоголя вредят вашему здоровью.
Посвящается моим друзьям,
что света не отыскали
во тьме и забрели в ад…
Пролог
Привет, мой дорогой друг или подруга!
Пишет тебе Виталя. Штольман. Да ты и так все знаешь, ведь оказался тут не случайно. Мы, кажется, встречались, чтоб погрузиться в чернь людскую, и глубже, и глубже, потому стоит уже сломать к чертям эту стену меж нами и поговорить по душам. Мы можем так сделать? Друзья же так делают. Я прав? Начнем-с…
* * *
Когда мой недавно откинувшийся после незаурядного пятнадцатилетнего вояжа по лагерям сосед по имени Виктор Палыч, прибывший на побывку к маменьке, предложил мне поработать на выходных в своем баре на соседней улице, я попался на сию уловку, как бывалый простофиля. Спросил, называется, закурить у приличного вида дядьки. Мне стоило догадываться, но кто ж знал, куда выведет будничный диалог о табаке. Рыба на крючке. Подсекай. И вот, Виталий Александрович, ты стал жертвой чужой манипуляции. Простой, как мир…но после драки кулаками не машут. Получите и распишитесь. Мало жизнь ставит в позу? Надо ж еще. Куда без этого? Слово – не воробей, особенно данное человеку, чьи пальцы украшены синей росписью, значащей в нашем обществе нечто большее, чем обычный рисунок, да и в девяностые этот персонаж сто процентов прикапывал недругов в люберецких лесопарках. Как-то не было желания пополнить эту статистику.
Так собственно я оказался торговцем эликсира в таверне. Ну как таверне? Обычной латрыжне ларькового типа, хранящей бочки с пивом и коробки с ништяками за толстенной решеткой, и отделенной от мира металлической створкой и массивной дверью. Когда имеешь дело с шароебиками, безопасность – превыше всего. Эти хитрецы пойдут на что угодно, чтобы залить в себя божественный эликсир на халяву. Глаз да глаз за ними.
Люди, ищущие успокоения души на дне бутылки, находят лишь дно. Я встречал алкоголиков самых разных мастей – от галантных интеллектуалов до спившихся мразей, готовых за чекушку мать родную продать. Иногда это были одни и те же персонажи в разный период своей жизни. «Может не та бутылка?» – думают они и открывают следующую. Дно за дном. Дно за дном. А успокоения все нет и нет, а вот больная голова и трясущиеся руки на утро есть. Выход ли это? Нет.
Жизнь черни всегда трагична, потому здесь стоит побольше смеяться. Юмор – единственный двигатель, что заставляет меня просыпаться с восходом солнца.
Сие заведение работало каждый день, а с пятницы по воскресенье круглосуточно, ибо на дворе лето, отчего желания масс обуславливал чес их кармашков.
Из плюсов была зарплата, выдаваемая за смену и в руки. Никаких налогов, отчислений в пенсионный фонд и профсоюзы. Так полстраны живет. Чего тут удивляться? Правда вот объем вознаграждения за труды был неизвестен. Сам Виктор Палыч не ведал такими мелкими делами своего бизнеса, отчего рекомендовал обратиться к управляющему по имени Лука. Открылись и призрачные перспективы: на горлышковых недоливах можно обеспечить себя халявным пивком. А кто откажется от такого приятного бонуса? Еще мне безумно нравилось, что здесь совершенно отсутствовал маркетинговый этикет с его натянутыми улыбками и желанием отсосать каждому, кто показывает деньги. Смотреть на людей, как на говно – дар, посланный свыше.
Бар носил хлесткое название «Бар». Согласно обшарпанной вывеске. В народе сие волшебное местечко именовалось «Барбарой».
В будни в день там работали два бедолаги, коих так же, как и меня, взяли в оборот. Первого я знал. Его именовали Жоргеном, что работал охранником в газете «По ту сторону», когда ваш покорный слуга пытался стать светилой журналистики. Этот толстый плаксивый увалень в свое время выиграл джек-пот в лотерею и начал жить на широкую ногу. Дорогой костюм. Охрана. Даже девственности лишился. Была у нас в газете одна кадровичка с тремя мужьями за спиной, каждый из которых подарил ей по чаду и свалил в закат. Печати в паспорте там уже негде было ставить. А вот Жорген влюбился. Стрелял глазками, а слова вымолвить боялся, но как богачом стал, осмелел. На «Мерседесе» приехал. С цветами. Весь такой фраерок на одеколоне. Баба и посыпалась. А кто б не посыпался, когда в тебя золотыми мешками швыряют? Мир у нас сейчас такой…
Люди любят дрочить друг на друга. Ярмарка бахвальства. Одни выебываются, другие завидуют, третьи ненавидят. Этот треугольник не разорвать. Рождение идолов поколений, что крутят жопой на камеру, пугает. А сколько времени отняли короткие видосики, которые люди скролят, сидя на унитазе? А еще ведь и мозг со всего этого тупеет, со временем отказываясь воспринимать информацию подлиннее. Помните, какие монологи были у Гоголя, Толстого, Достоевского? Там полет мысли. Глубина. А мы скоро двух слов связать не сможем. Будем мычать. Му, да ме! Тьфу ты! А все это для чего? Чтоб homo sapiens тратил свои денежки, заработанные за целый месяц стояния у станка или полирования стула в офисе. Стремление подняться выше и выше. Чтоб уже не ты дрочил, а на тебя. Кайф! Самоутверждение за счет лайков и количества просмотров. А если еще и заработать на этом вышло, то все – божественный оргазм. Эту планету спасет метеорит, свалившийся из космоса. Иначе сие не прекратить. Дальше будет только хуже. Люди не хотят верить в то, что эту игру не выиграть. Мы сами превращаем себя в потребительскую биомассу, желающую только жрать, срать и получать удовольствие. Кто понимает, кричит, но над ними смеются, запивая холодненькой колой сочный Биг Мак. Не забудь хэштеги #явмаке, #вкусненько, #mac и геолокацию «Охотный ряд». А если ресторан поважнее? Метров на пятьсот. В «Four Seasons»? Дрочил в твоем ряду подражателей станет в сто-пятьсот раз больше. Только одна проблемка. Все, что извергнут их половозрелые телеса, окажется на тебе в том или ином виде. Салфеточку дать, чтобы протереть глазки?
Вот и жил, не тужил, наш Жорген со своей барышней, даже не подозревая, что вокруг акулы на запах вкусненького собрались. Кружанул его Виктор Палыч со своей гоп-компанией. Забрали все. Дама сердца в миг улетучилась. Есть у некоторых такое свойство. Сказка подошла к своему несчастливому финалу. Подробностей я не знаю: Жорик, как покинул Олимп, не особо разговаривал. Это все сарафанное радио. Не у Виктора Палыча же спрашивать? Да я его больше и не видел, ибо укатил он осваивать новую жилплощадь, да дела-делишки, доверив «Барбару» своему поверенному лицу в образе расписного Луки. Не уверен, что это имя, но так тот звался.
Вторым дневным был Афоня. Типичный каблук-пиздострадалец, что постоянно ныл о несправедливости судьбы, бабах-суках, вернее одной представительнице их рода, и глобальном финансовом кризисе. Мелочные люди лишь смотрят по сторонам в поисках виновников своих невзгод. Сами же они ни в чем не виноваты, это судьба не благосклонна, и происки завистников.
На выходной подряд, только дневной, наняли Ваньку. Он по философии своей был самым настоящим мастером на все руки, ибо параллельно работал еще и таксистом, а до этого – мебельщиком, курьером, риелтором, но мечтал всегда о своем бизнесе – добывать мореный дуб в Мордовии. Фантазер, одним словом.
Благо пересменка занимала десять минут, отчего с этими потрясными ребятишками я почти не контактировал, зато вот приходилось во всю водить беседы с адептами Непри. А народец был то, что надо. Со своими сомнениями и страхами. Где-то не дошел, где-то испугался, где-то даже не начал. Жизнь на полшишечки. Одни думали, что все изучено, отчего знатно деградировали, вторые ждали восстания машин, не понимая, куда мчится этот мир. Пути их пересекались здесь, в «Барбаре». Где ж еще-то строптивым оттачивать превосходство своей философии. От мала до велика – все любили пенное.
Мир полон странноватых людей. И как я ни пытался оградиться от них, магнитом притягивались они неистово. Почему нельзя людей обвинять в колдовстве и сжигать на кострах? Жаль…очень жаль…
Абсурд нынче не в сказках, а на яву.
У французов есть такое выражение «piese de resistance», что значит «гвоздь программы», но на русский можно не переводить, так звучит лаконичнее. Урок просвещения окончен, приступим к основному блюду.
И так, дамы и господа, «piese de resistance»!
День первый. Пятница
Ты идешь, никого не трогаешь, весь в своих мыслях о новой работе, мол, что там, да как, и вот твои уши улавливают мелодию из «Охотников за приведениями». И все! Мурашки. Нечто забытое из детства поднято наружу. Ностальгия жарит так, что будоражит все тело. Ты улыбаешься, как дурак, и все хорошо. Такие моменты всегда запоминаются. Они не пролетают бесследно, как бы не старался этот чернеющий мир.
К восьми вечера я обозначился на своем новом посту и сразу окунулся в нытье доходяжного Афони, что пустил слезу на тему моего не заблаговременного прибытия, из-за чего он, истинный трудяга, должен перерабатывать, а ему за это не платят.
– Слушай, Афонь, а сколько нам вообще платят?
– Ты про коммерческую тайну слыхал? – прошипела гадюка.
– То есть не скажешь?
– Нет конечно!
– Да ладно, хорош тебе!
– Нет, я сказал, и точка.
– Ну сколько?
– Хватает на жизнь.
– Шикарную?
– Не то, чтобы…
– Если ты видишь отражение лампы в тарелке супа, то не все так плохо, мой друг.
– Чего-о-о-о?
– Мда-а-а-а, мне метафоры объяснять?
– Что еще за метафоры?
– Забей.
– Слова у него какие-то забугорные, ты не шпион ли часом?
– Писатель, если вкратце.
– Вот-вот, такие чаще всего и шпионят за честным людом. Клятые диссиденты!
– Много ящик смотришь?
– А ты против?
– Личное дело каждого, чем травить душу. Философия масс зависит от того, кто платит дядьке, уверенно вещающему с вершины дерева. Маленькие люди почему-то доверяют ему, ибо оттуда видать всю округу. Тот, кто смотрит за холмы, априори не может врать.
– Ты можешь понятным языком разговаривать?
– Я ж по-русски.
– Может и по-русски, только загадки твои я гадать не собираюсь. Ты тут не в книжечках своих, а среди людей, так что будь добр.
– Как скажете, монсеньор!
– Виталя! – насупил брови Афоня.
– Все-все!
Идеалисты объявляют войну всему, что не соответствует их философии. Зачем? Мазохизм воплоти. Иногда лучше промолчать, чем получить по морде от человека, идущего по своим делам, потому я убрал тупорылую улыбку с лица. Не везде прокатывают такие прикольчики, но и этот доходяга в подтяжках на физическую агрессию скорее всего не способен, можно не переживать.
Я окинул его взглядом. В какой момент у мужика возникает мысль: «А не натянуть ли мне штаны до сисек и заправить в них рубашку?» Что вот должно произойти? Пиелонефрит?
– Чего ты на меня смотришь и ухмыляешься? – чуть не рыдая, шипел мой коллега.
– Да ничего-ничего, рассказывай давай, что тут у вас.
– У нас.
– Хорошо. У нас.
Мы пересчитали провиант, кассу и расписались в какой-то задрипезной тетрадке о приеме и сдаче поста.
– Афонь, а так точно должно быть?
– Тут все не как у людей, привыкай.
– И на том спасибо.
– Все, я ушел!
– Давай!
– А это…Виталь, в долг не будет?
Всегда поражался людям, которые с легкостью берут в долг, а еще позже решают, что ты не голодаешь, потому можешь подождать возврата еще. Окажись я на их месте, то сгорел бы от стыда. Им же было плевать, ибо театр работал до момента, как расстегнут кошелек, дальше актеры разъезжаются по отпускам, а для режиссера ты – теперь назойливая муха, жужжащая о каком-то там кредите.
– Не даю в долг, извиняй.
– В смысле?
– Ну, это «как даю», только наоборот.
– Не с того ты начинаешь, Виталя, не с того…
– В смысле?
– Ох, чую не сработаемся мы. Чую.
– Что это?
– Загадками он говорит. В долг не дает. Еще скажи, что и не пьешь?
– Прям. Пью. Правда поменьше сейчас. Желудок иногда барахлит.
– Ну хоть тут ты как все. А-то навеивались мысли, что ты из этих…
– Из каких-таких это этих?
– Ну этих…
– Не понимаю, о чем ты!
– Денег не дашь, то есть?
– В долг?
– В долг!
– Ладно, достал, сколько тебе надо?
– Рублей пять.
– Сколько? – Зенки мои чуть не выпали от такой дерзости.
– Рублей пять, – вообще не реагируя, ответил Афоня.
– Тебе тут не платят?
– Платят, но мало. А я свою Масечку хочу в ресторан хороший сводить. Она растает и вернется ко мне.
– А что ушла?
– Не важно. Ты денег мне дашь?
– В долг?
– В долг!
– Могу железный пятак только дать, гол, как сокол. На последние сигареты купил.
– А чего ты мне голову, тогда канифолишь?
– Так думал, может, трагедия у тебя какая и суетнуть чего…
– Вообще-то трагедия.
– С бабой поругаться – это не трагедия.
– Что ты вообще понимаешь в женщинах?
– То, что женщина частенько делает омлет из мозга мужика, а затем забористо поливает кетчупом и майонезом, берет в руки блестящие глянцем нож, да вилку и приступает к трапезе, смакуя всеми фибрами души.
– Чего-о-о-о? Какой еще омлет?
– Из мозга.
– Странный ты. О женщинах тут что-то мусолит, а у самого даже кольца нету на пальце?
– Было.
– Вот видишь?
– Что?
– Ничего!
– Неудачник ты, Виталя! – Афоня ушел в закат, оставив меня наедине с пивом, кальмарами, орешками и жаждущими.
– Прекрасно! – пролетело в моей голове. – Я еще и неудачник! Ну и народец пошел…
Осмеивание сакральных вещей для одних является смыслом жизни для других. Так и живем. Люди со взорванными пердаками бьют шибко умных. Когда-нибудь и мне за это достанется, чего побаиваюсь, но не настолько, чтобы бросить об этом писать. Я – обычный человек с теми же самыми потребностями, что и все остальные, правда есть одно «но» в виде чистого понимания дерьма, что нас окружает. Иногда кучу стоит обойти, а не вляпаться в нее всей ступней, как это делают иллюзорные мазохисты, верящие…да непонятно, во что они верящие. Фекальный идол, выданный за конфетку, вот культ масс, ссущих в уши самим себе. От этого грустно и одновременно весело. Только смех этот с мертвецким холодом косы старой бабки в мантии, что придет тогда, когда ее совсем не ждут.
Поначалу в «Барбаре» мне даже нравилось. Я представлял себя спасителем чьих-то заблудших душ, что изнемогают от жажды в пятницу вечером. Есть люди, достойные романов или легенд, эти же не заслуживали даже частушки, хотя изредка среди них кто-то тянул на очерк, единицы – на рассказ. Средние люди, ни дать, ни взять. Одни приходили, забирали пакеты с полторашками и брели в свои норы, другие же оставались на трех столах для стоячих, прикованных здоровенными цепями к торчащей из земли арматуре. Последние были невыносимы. Чем больше добавки требовала их душа, тем бредовее становились беседы.
Третий час они обсуждали российский автопром. Доводы были самыми вескими. Спросили и моего мнения, когда вышел покурить. Пытался отвертеться от беседы, но публика требовала.
– Русский автопром обычно вызывает каскад эмоций от насмешек до жалости, – начал я тихо, сцена – не мое, но завидев интерес питейцев к вылетевшим словам, немного осмелел и прибавил, – ибо он значительно устарел и проиграл конкурентам, – в этот момент одни одобрительно закивали, а их оппоненты что-то забурчали, – Но, когда дело доходит до «Нивы», все меняется с точностью наоборот, ведь этот сбитый крепыш, месящий любое говно под своими колесами – гордость и уважение. Как невзрачный Иван Дурак, встающий с печи и начинающий сечь нечисть, наш вездеход уничтожает конкурентов на бездорожье. Люди любят такие истории. Иногда и черепаха побеждает зайца.
Угодить всем не вышло, отчего начались споры еще жарче. Под шумок я скрылся в своей берлоге. Куда я вообще попал? Что за дурдом? Я трижды пожалел о сделанном выборе, но позже вспомнил нарисованные перстни Виктора Палыча, стало не по себе еще больше. Тьма была везде, потому, когда появлялся свет, его нельзя было не заметить. На недоливах часам к двум ночи я сэкономил уже двушку пива и приступил к ее дегустации. Лучшая работа в мире…
Интересное дело. Сначала я не доливал грамм по пятьдесят, затем осмелел, и экономия увеличилась до ста. Ну что вот им убудет что ль с трех глотков, а мне жизнь спасет. Как, Виталий Александрович, ты докатился до такой жизни? А какие надежды подавал…Э-э-эх! Изрядно поднабравшимся можно было не доливать и больше, они не особо следили. Вообще выпивохи – щедрые люди, некоторые даже оставляли мне мелочь на чай. Так сказать, за тяжкий труд. С таким еще великодушием: «Виталя, друг мой, сдачи не надо!»
В итоге к утру я имел шестьсот рублей мелочью и приятное журчание в области живота, вызванное злоупотреблением нескольких литров пива. А мне ж еще и зарплата какая-то положена. Не так уж все и плохо. Может писать начать про этих доходяг, что крутятся вокруг? Идея. Место располагает. У меня даже монолог на тему алкоголизма имеется.
«Пить я начал, как и все миллениалы, довольно-таки рано. Лет с тринадцати. Помнится, пивко сразу не пошло, ибо показалось какой-то горькой жижей. Чтобы распробовать сей эликсир ушло несколько лет. Мужским напитком на моей исторической родине считался спирт, а женским – спирт, разведенный с любым соком. Так позже в моду вошла «Отвертка», «Виноградный день» и все прочие его фруктовые братья. Естественно самопального розлива.
Начал я с простеньких вещей. Со спирта, разведенного соком в пропорции один к одному. Юный организм бастовал, потому фарш метал знатно. К слову, первые выстрелы содержимого желудка, что бьют хлеще артиллерийского полка, дающего салют на Красной площади в Новый год, встают в один ряд с первыми любовью, да сексом и запоминаются на всю жизнь. Сколько было всего подобного после? Сотни раз. Не меньше. Я вообще мастер сиих дел. Лучше извергать в ночь, так вероятность смерти поутру становится меньше. Нет, легче не будет, но обойдется без реанимации. Похмелье – это некая ошибка природы. Так не должно быть. Почему вселенная и здесь подарила миру гармонию? Если вчера было очень хорошо, то, друг мой, воздастся тебе, ибо равновесие должно вернуться на Землю.
Позже пивко обрело вкус, цвет и запах. Некогда невыносимая жидкость стала приносить эстетическое удовольствие. Не сразу. После эпохи большой полиэтиленовой тары, в которой была замешана такая порошковая шляпа, что аж жутко становится, как мой желудок не разложился раньше. Ох, этот запах в разливайках. Везде один. Солод. Хмель. Ништячки. Как же приятно манят кальмары и рыбка. Просто сказка. Слюна начала выделяться? Сейчас бы дунуть в стакан, да пустить пенного по краешку, да? И зубами в рыбку солененькую. А может, и по-боярски. С копчением. Холодным, аль горячим. Пламенный привет астраханцам. Заносила меня нелегкая в один городок. А там рынок. Рыба на любой вкус. Эти кудесники доводят процесс дегустации пива до высот Олимпа, где винцо пили только потому, что не пробовали харабалинской рыбки под пенное.
Напиток греческих богов игнорировался первые тридцать лет моей жизни. Белое – бормотуха, красное – задорный компот. Пьешь-пьешь, разум чист, а ноги не ходят. Знатная обманка. А с утра что? У-у-у-х. Полный набор, как после водки, только бонусом прилипает предынфарктное состояние. Особенно, если добавить к употреблению эксперименты домашних виноделов, что научились творить из всех фруктов, что растут в средней полосе.
С горячкой вот у меня особые отношения. Водка пьется легко, если это не теплые помои, и после в рот попадет что-то, кроме рукава. Как говорит мой товарищ: «А мы в Питере не закусываем на морозе». Если убрать мерзкую зиму и добавить горячий борщ с чесночком, сальцом и зеленым луком, то вечер станет просто блаженным. Внутри играет балалайка, и хочется петь, потом плясать. Со второй бутылки начинаются разговоры по душам. Лучше не пить с трепачами. Заебут вусмерть. Радио закончится, когда лоб уткнется во что-то. Или у тебя, или у него. Но точно одно, ты не оставишь ни одного гребанного слова. Гусары шлифуют беленькую пивом. После тридцати данный трюк выполнять лишь профессионалам, иначе скорая, реанимация, кладбище. Сердце нужно беречь. Есть еще моздокская водка. Особая. Обманчивая. Сто рублей за бутылку на черном рынке. И тридцать градусов внутри. Пьется легко, а опьяняет со скоростью вина, но по-прежнему остается водкой. После первой она укутывает в легкий хмель в голове и держит так до удара колокола. Бом. Лицо в салате.
Когда человек пьян и его тащат, он по-прежнему инстинктивно имитирует ходьбу. В особых случаях стопа перевернута и выполняет роль якоря, усложняя транспортировку особо опасного груза. Именно так закончилась моя любовь к коньяку. Эта сволочь мягко заходит под лимончик и фаршируется мясцом с мангала. Ох, уж эти природные нотки. Лучок. Кечунез. Помидорки. Огурцы. Привет майским праздникам. Можно и на Новый год. Да и сейчас было бы неплохо, но грамм триста. Дальше хуже. Вообще, когда организм начинает отторгать питие, как естественный досуг выходных, стоит думать о дозе, что наносит минимальный ущерб. Путем множественных экспериментов лично мной была вычислена идеальная доза. Бутылка на двоих. Больше – перебор, меньше – недобух. А так сидишь веселенький, пьяненький, радуешься жизни, треплешься, а на утро не обнимаешься с фарфором. Красота. Пережир обычно убивает два дня. Первый, когда пьешь, второй, когда играешь в Ленина.
Клубные нотки прошлого подарили виски с колой. А газики-то бьют будь здоров. Мешать лучше с помойным пойлом, ибо тратить рыжики на многолетнюю выдержку, а затем разбавить ее крашеной водичкой за сто рублей – истинная растрата алкогольного бюджета. Лучше уж набить желудок от души под сие. Пил и мешая, пил и вчистую. Не прет. Не мой напиток. Я за простоту, потому душе моей угодна самогоночка родименькая. Сухой закон не пройдет, ибо в каждой панельке найдется квартирка с алколабораторией. Трубочки. Колбы. Здоровенные бутыли с брагой. Семейные рецепты, что достаются в наследство от отца к старшему сыну по праву престолонаследия. Легко ее заменить в случаях злоупотребления водки. Прекрасна всегда. И на свадьбе, и на юбилее. Да и в подарок, если сварена с любовью.
Коктейли не люблю, это для девочек. Ну почти. «Кровавая Мэри» – лють. Не мешая. Залпом. Бодрит. И «Лонг-Айленд», что есть гребная мешанина из всего, что горит, с кучей льда, она становится отличным завершением мероприятия для всех пускающих слюни, всадивших от бутылки и больше. А баночные истории из серии «Ягуара» – это прогулка на кладбище прямым маршем. Помнится, засаживал по восемь банок за вечер, а с утра еще и поправлял им здоровье, но тогда мне было на пятнадцать лет меньше, чем сейчас. Намедни видывал эту черную кошку на полке магазина. Ностальгии не вышло, а вот рвотный рефлекс и журчание желудка зашли в сей рассказ.
Вероятно, я забыл массу всего, но и так хватит, ибо история моя – не про алкоголизм, хотя и наворачивается кругом. По часовой стрелке и против. Пить надо так, пока есть смысл и позволяют органы. Во всех иных случаях… Да кого я обманываю, черт побери… Можешь – пей, не лечи себе. Я знаю, что хочешь… Что ты головой отрицательно машешь? Да-да, ты! Не хочешь? Магазин еще час, как открыт. Давай ускорься. А куда это ты собрался? Не хотел же? А что бежишь? Вот об этом я и говорил, товарищи! Горюющие души, запивающие остатки бела света во славу черноты обречены на муки, что сами себе предрекли в путешествии на дно, где нет Диониса, он смотрит на нас с Олимпа и громко смеется…а мы…а мы бежим до магазина, пока кассы не закрылись».
Мой сменщик Ванька прикатил ровно к восьми. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Я узнал его по такси, припаркованному сбоку «Барбары» и надписью на заднем стекле «#Иван_везет».
– Новенький? – задорно улыбался он во все зубы.
– Ага. Виталя, – я протянул ему руку, тот крепко пожал.
– Иван.
– Принял.
– Прием-прием! – таксист снова заржал.
– А ты что в ночь катался?
– Ага.
– А когда ж спать-то собираешься?
– Сон для слабаков. Во мне четыре банки «Ред Булла».
– Ноль вопросов, – хотя вопросы были, судя по чернявым синякам под глазами его и истощенному тельцу.
– А ты как тут вообще?
– Да в целом неплохо для первого дня.
– Оказался в смысле…
– Воля судьбы, Вань, воля.
– Гладко стелешь.
– Так писатель ж.
– Кто? – шары его знатно округлились, – Ты?
– Да.
– Херасе. Впервые вижу живого писаку…
– Не говори-ка.
– Видать хреново пишешь, раз тут.
– Непризнанный гений, так сказать, опережающий свое время.
Нашу потрясающую беседу прервал свойский стук в железную дверь.
– Открывай, бля, медведь пришел! – гаркнул крепкий голос.
– Кто это? – испуганно спросил я.
– Да, свои! Лука это! – Ванька дернул щеколду и отворил врата в пивной рай, куда вошел крепкий поц с лысой башкой и разрисованными телесами, кричащими из-под майки-алкоголички о его связях с криминальным миром.
– Ты че еще за хер? – гаркнул он мне.
– Новенький, – осторожно ответил я ему.
– Знаю я, – заржал он, сверкнув неполным зубным составом, – Касса где, новенький?
– Вот, – я трясущимися руками протянул ему шелестящий целлофановый пакет, наполненный купюрами и мелочью.
– Вано, сгоняй щебень наменяй.
– Я пулей! – таксист схватил деньги и убежал.
– Резвый какой! – Лука высвободил содержимое своих носовых пазух, смачно шмыгнув, а затем харкнул вслед бегуну, поржал над размером своей сопли на земле и громыхнул дверью, – А с тобой побазлаем пока!
Наш мытарь усадил свою пятую точку на мою табуретку, я не возражал, ибо хотел уже покинуть это не прекрасное место.
– Как тебя там? – Лука смотрел куда-то вглубь меня, было неприятно.
– Виталя. Штольман.
– Жид что ль?
– Антисемитизм подъехал?
– Чего, бля? Ты меня в нацики сейчас записал? Я этих нациков…, – расписной изобразил руками удушение.
– Извольте.
– Дерзина бахнул с утремана?
– Да нет.
– Не нравишься ты мне уже. Не с того начал. Буду приглядывать за тобой, понял?
– Понял.
– И слушай сюда, Виталя. Мы с Виктором Павловичем не любим, – мой полубосс выдержал МХАТовскую паузу и люто посмотрел на меня, – знаешь кого?
– Кого?
– Крыс!
– А можно мне полторашку «Лакиснкого»? – в окошке показалось лицо какого-то бедолаги с трясущимися руками.
– У нас пересменка! – завопил расписной и щелкнул заслонкой прямо по носу потенциальному покупателю, затем снова переключился на меня суровым взглядом.
– Я понял-понял! – пиво в желудке предательски заурчало.
– Пивко наше попиваешь?
– Гастрит.
– От пивка?
– Пивом меня угостили.
– Угостили его. Если там чего-то не хватает, тебе пизда, понял?
– Понял! – дрожащим голосом ответил я, а в голове крутил мысль, – А как ты проверишь, если без понятия, сколько и чего продалось. Кассы нет. Учет в тетрадке. Пиши там, что хочешь. Правда, даже учитывая этот факт, воровать не хочется. Как ты вообще во все это вляпался, Виталя?
– Пивка мне налей!
– А как же учет?
– Хует!
– Ок. Какого?
– Темного, ясен хуй, светлое бабы пусть пьют.
– Какого темного? Выбор велик, милорд!
– Ты че снова дерзить мне вздумал? – Лука гаркнул на меня и встал с табуретки, я начал лить первое попавшееся пиво и молил, чтобы оно было не светлым.
Пока лилось пенное, лысый сбросил кому-то сообщение.
– Ваше пиво! – пытаясь найти правильную подобострастную интонацию, но все еще с дрожащими нотками, выдавил я из себя.
– Ну-ка! – Расписной лупанул полстакана, после чего рукой вытер пену с губ, – Да ты не ссы, мы теперь в одной компании работаем, не обижу! Пока не обижу. Если причин нет. А если будут, не обессудь! Спрошу, как следует.
Я громко сглотнул слюну.
– Чего ты менжуешься? Сказал же, что не трону, – он допил пиво и бахнул пластмассовым стаканом о стол, – Смотри, че прикалю!
Лука показал мне фотографию девушки, и я не поверил своим глазам. Это была Анка, моя давняя подруга-десантница, что снимала у меня комнату когда-то. Не робкого десятка барышня. С черными поясами в единоборствах и званиями. Это могу я сказать с полной уверенностью, ибо ее тяжелая нога не раз соприкасалась с моими тощими телесами. Потом мы наладили контакт и живем на доброй ноте, иногда даже созваниваемся, но все же такое не забыть. В тайне от мира я восхищался ей. Расписному о нашей дружбе лучше не говорить.
– Видал какая телка? Норм?
– Норм. Миленькая мордашка.
– Ясен хуй, норм. Вдуть ей хочу.
– Ах вот откуда у него этот «ясен хуй», – подумал я, – Анькина коронка. Ну-ну. Удачи. Вдуватель, – вслух же я сказал, – Раз дама хочет любви, то почему бы ее не вознаградить легким эротическим путешествием.
– Гладко стелешь, фраерок!
– Как же сложно с тупыми! – подумал я.
– А ты в натуре писака, да? Виктор Павлович говорил, что ты даже известный.
– В узких кругах, так сказать.
– Я тоже известен в узких кругах, – расхохотался расписной, – мы с тобой, считай, похожи. Только ты это губу не раскатывай. Если че, то ниче, понял?
– Агась.
– Ну-ка, давай сочини чего-нибудь, чтоб баба посыпалась! Мне уж очень надо.
– Хлесткость слова определяется сравнением реакции, вызванной им, – я поставил пред своим начальником новое пиво.
– Че, бля? – Лука отпил, – Это вот получше. Че за пиво?
– «Темное ремесленное».
– Вот его теперь мне лей.
– Как скажете.
– Поясни за базар.
– В смысле?
– Ну, хлесткость слова и чего-то там.
– А-а-а-а, говно или дерьмо?
– Че ты несешь, придурок? Тебя в землю утрамбовать?
– Говно или дерьмо? – не унимался я, – Надо выбрать.
– Ну дерьмо! Дальше че?
– Я знал. А почему? Едко. С вызовом. Со стилем. Буква «Д» звучит громко и дерзко. «Г» – более глухая. Возьмите слово «гандон». Всю краску снова делает «Д», а «Г» – лишь трамплин. Так везде и во всем.
– Че ты мне тут про говно лепишь. Давай, Фитиль, сочиняй, чтоб баба посыпалась. Мне должны дать, понял? Это в твоих интересах.
– Иногда настоящее настолько насыщенно, что совершенно неважно, что было и будет, ибо есть грандиозное сейчас. А мое сейчас – это ты. Дальше ее имя.
– Ты че, думаешь, я все это запомню? На, сам пиши, – лысый протянул мне мобилу, – Анькой ее звать.
Я вбил текст.
– Аня, Анечка, Аннушка, Аннэт? Как назвать-то?
– Анка!
– Грубо как.
– Пиши так, как я сказал, пес, и не зли меня!
Я поставил точку, отправил и вернул телефон законному обладателю.
– Ништяк, сейчас посыпется! – Лука заржал, – а ты, как тебя там?
– Виталя. Штольман.
– Виталя. Норм тип. Лады, не жид ты, признаю, писака. От души. Помог, – расписной с хорошего настроения в миг переключился на животно-агрессивное, – но ты смотри, если че, то все, понял?
– Понял.
Ситуацию спас Ванька, что ворвался с пачкой денег. Да-да, они текли рекой. Как пенное из бочки. Бизнес, построенный на людских пороках, процветает всегда. Во все времена. Людям не хватает оригинальности. А все почему? Экзистенциальный кризис. Принимая за смысл жизни банальщину, они ходят по кругу, как ослик за морковкой. Думать, что цель в ней – грандиозная ошибка, но они настолько привыкли к граблям, бьющим по лбу, что совсем перестали замечать их. Я, можно сказать, и не знал-то своих соседей толком, пока не открыл окно «Барбары». До того момента мы лишь изредка здоровались с некоторыми, но сейчас все изменилось. Звук, несущийся отовсюду, добавил ненависти к ним, ибо они просто сводили с ума. Поток ярчайшего говна. Как столько черни может быть в людях? Я глубоко вздыхал и выдыхал, вздыхал и выдыхал. Суета рождает бессмысленность действа. Зачем размениваться? Хаос – это порядок, который не понимаешь, но свой я чувствую. Стиль рождается именно так. Именно поэтому я продолжал продавать морковки одержимым осликам.
