Kitabı oku: «Полезное прошлое. История в сталинском СССР», sayfa 2
Но революционная эпоха и новые социально-политические реалии негативно сказались на целом ряде направлений научно-исторических исследований. Новой власти, по крайней мере на первых порах, оказались ненужными антиковедение, славяноведение и византиноведение. Антиковедение потеряло свою социальную (образованные городские слои) и институциональную (кафедры классической древности и филологии) базу, что быстро привело к упадку этого активно развивавшегося прежде направления. Не меньший удар был нанесен по византиноведению: помимо кадровых потерь, прекратили свое существование всемирно известные центры византиноведческих исследований, существовавшие к тому времени во многих крупных университетах и Императорской академии наук. Специальная подготовка студентов фактически прекратилась. Еще одной областью, оказавшейся за бортом, стало славяноведение, по признанию специалистов, влачившее в 1920–1930‐е годы жалкое существование.
Конечно, кризис целого ряда научных направлений, находившихся на мировом уровне или выше, – явление безотрадное и пагубное для науки. Но здесь, мне кажется, необходимо задаться вопросом о его причинах. Приходится признать, что в значительной мере он был связан с падением самодержавия и его социально-политическими последствиями. Легко заметить, что расцвет указанных дисциплин в дореволюционной России во многом был связан с государственным заказом, шедшим от императорской власти. Так, антиковедение целенаправленно внедрялось в гимназии и университеты для вытравливания из них революционного духа. На византиноведческие штудии выделялись немалые средства: во-первых, из‐за стремления культивировать доктрину «византинизма», во-вторых – из внешнеполитических претензий Российской империи на Константинополь и черноморские проливы. Наконец, славяноведение питалось панславистскими идеями и щедро финансировалось императорской казной именно как научное обоснование панславизма. Неудивительно, что советская власть, сменившая идеологические ориентиры, не проявила к этим, с ее точки зрения, реликтам самодержавной идеологии никакого интереса. Нечто подобное произошло и после развала Советского Союза, когда доминировавшие ранее темы (освободительное движение, история пролетариата, история партии и многие другие) без социально-политической и финансовой поддержки быстро оказались на периферии исследовательского интереса.
Взамен перечисленных в центре внимания властей оказался ряд новых направлений, перспективных с точки зрения советской идеологии и политики. Концепция мировой революции и борьбы с колониализмом заставила советских лидеров обратить свои взоры на «спящие» тогда Азию и Африку, в их понимании – потенциальный фронт мировой революции. Создание соответствующих отделов в Коминтерне потребовало квалифицированных аналитиков, знающих культуру, историю и современное положение азиатских и африканских стран. К концу 1920‐х годов в СССР возникли центры и постепенно появились специалисты по африканистике и востоковедению. Если в императорской России интерес к странам Востока имел ярко выраженный «филологический» характер, то в центре внимания советских историков оказались социально-экономические процессы и освободительное движение.
Теперь обратимся к такой специфической области исторической науки, как археология. Отношение новой власти к археологии было самым благоприятным. В ней виделось воплощение материалистического подхода к изучению прошлого, а молодые археологи ринулись активно изучать марксизм как теорию, открывающую новые возможности для интерпретации истории материальной культуры. Революция, окончательно отделившая науку от религии, благотворно сказалась на изучении древнейших периодов истории человечества, поскольку теперь не нужно было опасаться давления со стороны церкви, защищавшей библейскую версию истории человечества.
Еще важнее оказались трансформации институциональные. Радикальная ломка существовавшей социальной и, как следствие, научно-организационной структуры привела к тому, что были устранены многие препоны. Например, сложившаяся в дореволюционной России система степеней и званий не позволяла такому выдающемуся археологу, как В. А. Городцов, не окончившему университет, полноценно заниматься исследованиями и работать в высшей школе. Именно революция, а также последовавшие реорганизация высшего образования и отмена степеней дали уже немолодому специалисту возможность внедрить свои идеи в академическую среду, создать собственную научную школу. Его типологический метод, активно используемый и поныне, получил самое широкое распространение как раз в 1920‐е годы.
Перечисленные выше явления и тенденции заметно повлияли на среду профессиональных историков, обеспечив сосуществование двух профессиональных субкультур и стилей жизни. В последнее время штампом стало указание на сложность такого сосуществования. Многие подчеркивают, что два поколения жили как бы в параллельных мирах, не соприкасаясь друг с другом. Это не так. Своеобразное сотрудничество, где грань между собственно сотрудничеством и борьбой не всегда была отчетливой, продолжалось на протяжении всех 1920‐х годов. Причем коллеги-соперники кое-чему учились друг у друга.
Но революция привела не только к существованию двух научных субкультур. В нормальных условиях научное сообщество представляет собой довольно жесткую иерархическую структуру. На вершине ее находятся мэтры, которые имеют множество учеников и пользуются непререкаемым авторитетом. Поскольку воспроизводство кадров происходило через университеты, авторитетный историк мог наблюдать, как начинающие проходили путь от студента до доктора. С одной стороны, это абсолютно нормальное положение дел. Мы знаем многочисленные примеры того, как старшие авторитетные ученые становились проводниками и покровителями делающих первые шаги в науке. Но существует и другая сторона медали. Иерархичность и субординация мешали (или, во всяком случае, не способствовали) продвижению идей, не вписывающихся в существующую научную традицию и канон. Система присвоения научных степеней, без которых невозможно было преподавать в университете, создавала действенный фильтр для чужеродных элементов. Можно вспомнить того же Покровского, не пожелавшего следовать ритуалам поведения и концептуальным рамкам и оказавшегося в маргинальном положении. Отнюдь не случайно именно он стал едва ли не самым горячим сторонником отмены научных степеней после революции. Проведенные после Октябрьской революции реформы позволили сломать существовавшую доселе иерархичность в исторической науке. Впрочем, такой демократизм долго не продержался. К научным степеням как обязательному элементу подтверждения научной квалификации в СССР вернулись в 1934 году.
Сложившаяся система просуществовала до Великого перелома, то есть форсированного перехода к индустриализации, коллективизации и культурной революции. Одной из кампаний того времени стала борьба со «старыми специалистами», которых подозревали в политической и социальной нелояльности и на счет которых списывали провалы в реализации грандиозных планов.
В исторической науке это выразилось в знаменитом «академическом деле». С его помощью советская власть и «красные профессора» пытались покончить с господством в Академии «ученых-немарксистов». Поводом для него послужило обнаружение ряда политически значимых документов (среди них – оригинал отречения Николая II) в Библиотеке Академии наук. ОГПУ сфабриковало дело тайной «монархической организации» «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России». В Москве и Ленинграде прошли аресты историков. Среди арестованных оказались крупнейшие историки страны: С. Ф. Платонов, М. М. Богословский, Е. В. Тарле, М. К. Любавский, А. И. Андреев, С. В. Бахрушин, А. И. Яковлев, Б. А. Романов – в общей сложности 85 человек. Всех их отправили в ссылку по различным городам и регионам страны. Ряд историков, среди которых были ученые первой величины – Б. Д. Греков, С. Б. Веселовский, – по делу проходили, но в итоге были отпущены и избежали ссылки. Почему это произошло – до сих пор загадка, требующая исследования.
Казалось бы, историки-марксисты могли торжествовать. Но ситуация стремительно менялась. Приход к власти Сталина постепенно привел к трансформации идеологии. Если 1920‐е годы прошли под лозунгами революционного обновления, то следующее десятилетие стало эпохой сталинского великодержавия. К концу 1920‐х годов Сталин устранил своих оппонентов по партии и начал выстраивать политическую систему, центральной фигурой которой выступал он сам. Как следствие, его идеи и мнения становились истиной в последней инстанции. С одной стороны, в базовых вопросах вождь был человеком с догматическим стилем мышления, но с другой – умел приспосабливать теорию под практические нужды и менять свою позицию довольно радикально.
Серьезные изменения происходили и в мире, что потребовало смены внешнеполитической доктрины: вместо лозунга мировой революции советское руководство выдвинуло идею «построения социализма в отдельно взятой стране», а логическим следствием растущей внешней угрозы стала кампания патриотической мобилизации населения. В массы начинает внедряться «советский патриотизм». По мысли идеологов, «советский патриотизм» являлся высшей стадией патриотизма, поскольку теперь речь шла о любви к советской родине, в которой отсутствует классовое угнетение.
Указанные выше процессы требовали возврата к традиционным культурным и историческим ценностям. Русский народ как самый многочисленный, культурно развитый и пролетаризированный рассматривался в качестве этнического фундамента Советского Союза. За непонимание новых требований многие поплатились. Например, поэт Демьян Бедный опубликовал в 1936 году поэму «Богатыри», в которой высмеивал персонажей русского богатырского эпоса, изображая их глупыми и ленивыми. Положительными персонажами выставлялись разбойники, представленные как революционный элемент. Еще недавно это было в порядке вещей, но времена поменялись. По произведению поставили пьесу, вызвавшую возмущение Молотова. На поэму обрушились с критикой: «Фашистская литература говорит, что в России нет народности, не имелось и государственности. В связи с такой трактовкой вся концепция Демьяна Бедного имеет политически вредное направление». Карикатуры на дореволюционное прошлое теперь объявлялись предосудительными.
Д. Бранденбергер трактует такой идеологический переход как поворот к «национал-большевизму», предполагавшему «молчаливое признание превосходства популистских и даже националистических идей над пропагандой, построенной вокруг принципов утопического идеализма». Внедрение этой идеологии происходило постепенно. Окончательно этот курс оформился к 1937 году.
1930‐е годы ознаменовались сменой лидеров в исторической науке. В 1932 году умер пользовавшийся непререкаемым авторитетом в среде историков-марксистов 1920‐х годов М. Н. Покровский. Его смерть оказалась очень кстати. Теории кумира прошлых лет совершенно не вписывались в новые идеологические тенденции. Но смерть М. Н. Покровского не привела к появлению нового лидера из среды самих профессиональных историков. Пустующую нишу главного специалиста по истории занял сам Сталин, что органично вписывалось в процесс формирования культа его личности. Особую роль в этом сыграло его открытое письмо «О некоторых вопросах истории большевизма» в журнал «Пролетарская революция», ознаменовавшее прекращение дискуссий по истории большевистской партии. В связи с этим современный исследователь М. В. Зеленов отметил:
…1930‐е годы характеризуются созданием новых форм идеологического воздействия – прямым обращением Сталина к историкам и в редакции журналов в виде писем…
Необходимо отметить, что Сталину был присущ своеобразный (пусть и потребительский) культ историзма. Исторический подход являлся для него ключевым в решении важнейших вопросов теории и практики. Историк Н. Л. Рубинштейн не без патетики, но совершенно справедливо подметил, что у Сталина «историзм становится основным элементом теории марксизма, основным методом марксистской теории».
Роль Сталина как главного историка и живого классика марксизма-ленинизма, имеющего право критически относиться к отдельным высказываниям в сочинениях уже умерших и канонизированных классиков марксизма, подтвердилась его работой «О статье Энгельса „Внешняя политика русского царизма“». В ней было подвергнуто критике высказывание Энгельса о России как «жандарме Европы». Подчеркивая тот факт, что внешняя политика русского царизма мало отличалась от политики других великих держав, а где-то даже была гораздо честнее и прогрессивнее, Сталин тем самым частично ее реабилитировал, снимая клеймо ее абсолютной реакционности. Статья была опубликована только в 1941 году, но ходила в многочисленных копиях и была широко известна в партийных кругах.
Синхронно с идеологическим перевооружением проходили и институциональные изменения. На базе Института Ленина и Института К. Маркса и Ф. Энгельса был создан единый Институт Маркса – Энгельса – Ленина (ИМЭЛ), целью которого было изучение и издание наследия классиков марксизма-ленинизма. Новое направление внутренней политики потребовало вернуть историческое образование в вузы. Еще в 1931 году были созданы Московский институт философии, литературы, истории (МИФЛИ), а в Ленинграде – ЛИФЛИ. В том же году открылся Историко-архивный институт, входивший в систему НКВД и предназначенный для подготовки специалистов архивного дела. В 1934 году были воссозданы исторические факультеты в МГУ и ЛГУ, исторические факультеты появились во многих педагогических вузах. В 1938 году была открыта специализированная Государственная публичная историческая библиотека (ГПИБ). Происходят изменения и в структуре академических институтов. В 1936 году открывается Институт истории АН СССР, первым директором которого стал историк Французской революции Н. М. Лукин. Новая организационная структура обладала важнейшей контролирующей функцией: за собранными в одном месте историками было проще следить.
Появление новых учреждений спровоцировало кадровый голод, остро недоставало специалистов. Для заполнения вакансий активно привлекались историки «старой школы». Многие из них были возвращены из ссылок и лагерей. Так, в Москву и Ленинград вернулись Е. В. Тарле, С. В. Бахрушин, А. И. Андреев, Б. А. Романов, А. И. Яковлев, Ю. В. Готье и др. Пережитые лишения, страх за жизнь, с одной стороны, и неожиданно полученные блага и высокое положение в советском обществе, с другой, сделали их вполне лояльными к советской власти. Многие старались усвоить новые методологические, концептуальные и идеологические стандарты исторического исследования. В то же время ученые, прошедшие дореволюционную школу источниковедческого и исследовательского мастерства, внесли в советскую науку так недостававшие ей основательность и профессиональность в изучении фактов, их научной обработки и построении на их основе теоретических конструкций. Быстро стало очевидным, что перестроившиеся историки «старой школы» гораздо лучше подходили для новых задач советской исторической политики, чем поколение историков-марксистов 1920‐х годов.
Большой террор вихрем пронесся по «красным профессорам», поскольку те были в той или иной мере близки ко многим «лидерам» различных оппозиций и уклонов в партии. Чистки непосредственно коснулись и нового центра исторической науки – Института истории. Сначала шли аресты рядовых сотрудников. Так, в одном Ленинградском отделении из 20 сотрудников арестовали 14, затем добрались и до руководства. Сначала отстранили, а затем арестовали первого директора – Н. М. Лукина (впоследствии расстрелян). Ему на смену был назначен историк «старой школы» Б. Д. Греков, специалист по русскому феодализму с сомнительной для новой власти биографией. Дело в том, что в годы Гражданской войны он работал в университете в Крыму, находившемся под властью белых. Грекова арестовывали и по «академическому делу», но по неизвестным причинам не репрессировали.
Если верить воспоминаниям его ученика Г. А. Абрамовича, Б. Д. Греков глубоко переживал аресты своих сотрудников, порой не вполне понимая логику происходящего:
Абрамович… неоднократно вспоминал, как он пришел страшным утром конца марта – начала апреля 1937 г. в кабинет директора ЛОИИ Б. Д. Грекова: накануне ночью были арестованы несколько сотрудников Института… Потрясенный событиями Греков, сидевший на своем рабочем месте, обхватив голову руками, обратившись к Абрамовичу и указывая на портрет Сталина, традиционно украшавший стены кабинета, воскликнул: «Вы же партийный человек, объясните мне, что ему надо!»
Знамением времени стало переиздание сочинений классиков дореволюционной исторической науки. Вышли в свет курсы лекций В. О. Ключевского, А. Е. Преснякова и С. Ф. Платонова. Вновь была опубликована монография С. Ф. Платонова «Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.». Публикации сопровождались введениями, где с марксистских позиций разъяснялись основные методологические «ошибки» авторов.
Переходу к новой концепции отечественной истории мешало наследие М. Н. Покровского. Для его дискредитации официально было объявлено, что характерной чертой «школы М. Н. Покровского» был «вульгаризаторский» взгляд на историю, а из‐за многочисленных методологических, фактических и политических ошибок самого историка и его учеников их труды не могут считаться марксистскими. В учебных и научно-исследовательских заведениях началась активная борьба с «представителями» «школы М. Н. Покровского», многие из которых, как это ранее случилось с историками «старой школы», были репрессированы. Ведущие специалисты, в том числе бывшие ученики М. Н. Покровского по Институту красной профессуры, подготовили два сборника с говорящими названиями: «Против исторической концепции М. Н. Покровского» (1939) и «Против антимарксистской концепции М. Н. Покровского» (1940).
Целью сборников являлась «зачистка» концептуального наследия свергнутого кумира. Теперь его интерпретация отечественной истории считалась чрезмерно нигилистической. В изданиях принимали участие как «историки старой школы», так и непосредственно ученики самого М. Н. Покровского. Авторы подчеркивали прогрессивную роль централизованного государства (С. В. Бахрушин), а Иван Грозный представал завершителем дела централизации (К. В. Базилевич). Патриотической реинтерпретации подверглась и история Смуты. Если ранее Минин и Пожарский считались контрреволюционерами, то теперь подчеркивалась связь Лжедмитрия с Польшей, а ополчение рассматривалось как проявление национального патриотизма (А. А. Савич). Культ сильного государства и государственного лидера утверждался в статье о Петре I (Б. Б. Кафенгауз). В. И. Пичета писал о народной войне, победившей Наполеона в 1812 году.
В 1935 году была запущена кампания «дружбы народов», нацеленная на сплочение этносов, населяющих Советский Союз. Постепенно в ходе ее реализации отчетливо обозначилось выпячивание роли русского народа, особенно пролетариата. Это еще отчетливее обозначило новый идеологический вектор.
Немалое влияние на трансформацию официальной исторической политики оказали репрессии. Накануне 1937 года официальная пропаганда пыталась сформировать пантеон значимых исторических личностей советской страны. Помимо уже умерших большевиков, сюда вошли, в частности, М. Н. Тухачевский и Н. И. Ежов. Но последовавшие в годы Большого террора аресты показали, что строить героическую пропаганду на фигурах современников крайне сложно, поскольку нередко вчерашние герои попадали в маховик репрессий и становились «врагами народа». Советское руководство вынуждено было обратиться к прошлому, найдя героев именно там. Система, которую ряд исследователей определяет как «национал-большевизм», сложилась именно к 1937 году.
Важным триггером являлась международная обстановка. Внешний мир воспринимался двояко: как объект экспорта мировой революции и одновременно как угроза самой Стране Советов. Руководство боялось реальных и мнимых актов агрессии со стороны недружественных стран (к таким относились почти все), особенно нарастал страх перед мифической внутренней пятой колонной, способной ударить в спину во время решающей битвы. Если в 1920‐е и начале 1930‐х годов активной критике подвергалась колониальная политика царизма и критиковался великорусский шовинизм, то со второй половины 1930‐х все чаще высказывались опасения, что этим воспользуются немецкие, японские и даже финские враги. Теперь необходимо было подчеркивать то, что исторически связывает русский и другие народы СССР. Перед лицом угрозы ставка делалась на идеологическую консолидацию.
Произошла своеобразная реабилитация многих исторических событий. Так, стал активно изучаться опыт Первой мировой войны. Гораздо интенсивнее шло формирование нового, позитивного образа войны 1812 года и ее героев. Определенной реабилитации подверглось даже христианство: теперь его принятие считалось прогрессивным шагом по отношению к язычеству. Примеры можно множить. Ясно одно: уже тогда советское общество идеологически готовилось к мировой войне, и в этой подготовке история играла одну из ключевых ролей.
Во многом это было реакцией на идеологический вызов германского нацизма. В Третьем рейхе история имела структурообразующее значение. Исторические образы являлись фундаментом довольно иррациональной идеологии. Как следствие, внешнеполитическая доктрина нацизма делала особый акцент на мифологизированном прошлом. Советская сторона должна была дать адекватный ответ, в том числе исторический. Отсюда сборник статей «Против фашистской фальсификации истории» (1939). Впрочем, после заключения советско-германского пакта о ненападении антигерманская историческая пропаганда была сведена на нет.
Ключевым событием в идеологической жизни страны стала публикация нового курса истории ВКП(б). Осенью 1938 года в газете «Правда» начала выходить «История ВКП(б). Краткий курс», вскоре появившаяся отдельным изданием и затем многократно переиздававшаяся многомиллионными тиражами.
На фоне идеологической и методологической перестройки советской исторической науки прошел ряд ключевых дискуссий по узловым историческим проблемам. Центральное место среди них занял спор о характере социально-экономического строя Киевской Руси. В ходе дискуссии вырабатывались критерии классового подхода, ставился вопрос о взаимоотношениях базиса и надстройки, обсуждались проблемы становления и развития формаций применительно к русской истории. В 1933 году Б. Д. Греков в ГАИМК представил доклад «Рабство и феодализм в Киевской Руси», в котором отстаивал положение, согласно которому славяне, подобно германцам, перешли к феодализму, минуя рабовладельческую стадию. Тогда это утверждение вызвало активную полемику, в ходе которой выделились две основные группы: сторонники грековской схемы ранней феодализации древнерусского общества и поборники обязательного рабовладельческого этапа в отечественной истории (П. П. Смирнов, И. И. Смирнов и др.). Второй этап дискуссии прошел в 1939–1940 годах и был связан с выступлениями А. В. Шестакова и Б. И. Сыромятникова, ратовавших за признание рабовладельческим социально-экономического строя Киевской Руси.
В дискуссии была и идеологическая подоплека. Дело в том, что синхронизация исторического развития России и Западной Европы рассматривалась как научное обоснование неизбежности социалистических революций в Европе. Отталкиваясь от постулата об универсальности формационной теории, советские лидеры рассматривали победу большевизма в Советском Союзе как первую ласточку в череде глобального формационного обновления при переходе от капитализма к социализму. Наконец, играли важную роль и сугубо патриотические соображения. Построение социализма «в отдельно взятой стране» требовало культивирования идеи о том, что русская история развивалась в одном русле с общеевропейской. Поэтому мнение о том, что в Древней Руси господствовало рабовладение, в то время как на Западе установился классический феодализм, могло расцениваться как утверждение об отсталости Руси. В то же время сторонники трактовки социально-экономического строя Древней Руси как рабовладельческого стремились представить себя борцами за сохранение чистоты марксистско-ленинского учения и доказать, что формационная теория является универсальной и никакие отклонения от этой исторической схемы невозможны. Концепция Б. Д. Грекова победила – просто потому, что лучше соответствовала духу времени.
Другой сотрудник ГАИМК, В. В. Струве, сформулировал теорию рабовладельческого характера обществ Древнего мира: государств Месопотамии, Египта и др. Принято было говорить и о рабовладельческом характере Античности.
На протяжении всего десятилетия накануне Великой Отечественной войны шла трансформация исторической политики сталинского режима. Она становилась все более популистской и интегрирующей различные идеологические компоненты. Д. Бранденбергер писал:
Отмежевываясь от строгого использования идеалистических и утопических лозунгов, Сталин и его соратники постепенно перекроили себя под государственников и начали выборочно реабилитировать известные личности и общепризнанные символы из русского национального прошлого. Ранние марксистские лозунги были интегрированы в реконцептуализированную историю СССР, делавшую значительный акцент на русских аспектах советского прошлого. В то же самое время главный нарратив был упрощен и популяризирован, чтобы максимально увеличить его привлекательность даже для самых малообразованных граждан СССР.
Война на короткое время заставила оставить противоречия в среде историков. Перестройка на «военные рельсы» исторической науки наглядно демонстрирует деятельность Института истории АН СССР. В качестве приоритетных были намечены две задачи: концентрация усилий на разгроме врага и воспитание советского патриотизма. Исследования велись в следующих направлениях:
1. Проблемы, связанные с разоблачением фашизма. 2. Проблемы, посвященные героическому прошлому нашей страны. 3. Проблемы, посвященные истории русской культуры. 4. Проблемы, посвященные истории славянских стран. 5. Проблемы, связанные с разъяснением роли антигитлеровской коалиции и отдельных ее участников как наших союзников и друзей по осуществлению исторической задачи разгрома гитлеровской Германии.
Естественный рост патриотических настроений в годы войны стал питательной почвой для все более решительного поворота исторической науки в сторону патриотизма и своеобразного национал-большевизма. 31 марта 1944 года в Управлении агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) прошло совещание, посвященное положению на идеологическом фронте. Несмотря на высокую интенсивность идеологической работы, было признано, что сделано недостаточно. Начальник Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александров обозначил организационные планы на будущее. В частности, он предлагал организовать Академию общественных наук для подготовки кадров. В этот же день Александров отправил письмо на имя начальника Главного политического управления РККА А. С. Щербакова с подробными предложениями по улучшению пропагандистской работы. Заметное место в нем уделялось вопросам исторической науки и преподаванию истории в вузах. Признавалось, что преподаватели недостаточно освещают студентам героическое прошлое Родины. Среди некоторых преподавателей «появилась в последнее время тенденция поменьше говорить о классовой борьбе в истории СССР и рассматривать деятельность всех царей, как деятельность прогрессивную». Некоторые из них, утверждалось в письме, увлеклись буржуазной историографией и игнорируют марксистскую.
Несмотря на это, в военное время произошло относительное ослабление идеологического давления на историческую науку в том смысле, что быстрое изменение идеологии еще накануне войны, поворот к традиционным ценностям, который тем не менее не отменял коммунистической риторики, привели к некоторой идеологической неопределенности. Многие историки по-своему трактовали сложившуюся ситуацию. Например, Е. В. Тарле прочел лекцию, в которой утверждал, что нельзя рассматривать завоевания Российской империи с негативной точки зрения, поскольку именно большая территория, приобретенная в ходе экспансии, теперь позволяет успешно воевать Советскому государству. В принципе, историк в значительной мере развивал мысли Сталина, высказанные им в статье, критиковавшей позицию Ф. Энгельса. Но его лекция вызвала протест А. М. Панкратовой, которая усмотрела в ней отход от марксизма.
Апогеем конфликта стало совещание историков в ЦК ВКП(б) в 1944 году. Формально инициатором встречи была А. М. Панкратова, написавшая письмо в ЦК с просьбой разобраться с возмутительными, по ее мнению, случаями апологетики царской России и неверными трактовками отдельных событий. Она писала, что в исторической науке все громче звучат требования о пересмотре марксистского понимания истории, что эти требования главным образом исходят от представителей «школы Ключевского», которые «теперь открыто гордятся своей принадлежностью к этой школе». Инициатива Панкратовой пришлась кстати: во властных кругах давно зрела идея созыва собрания историков, на котором можно бы было обсудить ключевые идеологические проблемы.
Была сформирована комиссия в составе председателя А. С. Щербакова и секретарей ЦК ВКП(б) А. А. Андреева и Г. М. Маленкова. Совещание началось 29 мая 1944 года и продолжалось 1, 5, 10, 22 июня и 8 июля. На мероприятие были приглашены ведущие историки со всего Советского Союза.
На совещании ярко проявился идейный раскол в среде историков. На нем ярко выделилось несколько групп. Следующие можно назвать основными: 1) историки-марксисты, в массе своей ученики М. Н. Покровского, которые отстаивали принципы классового подхода к оценке русской истории; 2) историки «старой школы» и примкнувшие к ним ученые, следующие новой конъюнктуре, которые считали, что русское прошлое должно рассматриваться в позитивном ключе; 3) историки, предложившие придерживаться «золотой середины», что более соответствовало официальной позиции. Последние призывали не искать в истории только негативные черты, но подчеркивать и положительные стороны.
На совещании зримым образом проявилась борьба с «немецким засильем». В особенности досталось труду Н. Л. Рубинштейна «Русская историография». Уже первый выступавший, С. К. Бушуев, возмущенно говорил о том, что в книге не показана непримиримая борьба русских и немецких историографов. Слишком выпячивается фигура А. Л. Шлёцера, который, по описанию Рубинштейна, был ученым мирового уровня. «Как немец – так на уровне, как русский – так ученик!» – гневно восклицал выступавший. Он предлагал расширить хронологию «Дранг нах Остен», которая в советских учебниках ограничивалась только XII–XV веками. С его точки зрения, немцы продолжали строить козни против России вплоть до современности, стремясь захватить земли славян.
