Kitabı oku: «HOMO CARCERE. Человек в тюрьме», sayfa 3

В камере почти все нещадно дымят. Сигаретная тема в заключении чуть ли не культовая. Но на балкон подымить, понятно, не выйдешь. Смолить, из уважения к некурящим, чаще всего уходят на дальняк (в туалет), состоящий из огороженной поликарбонатом кабинки с унитазом и маленькой раковиной: больше туда, даже при желании, ничего не засунешь. Там худо-бедно функционирует вытяжка, которая большую часть дыма всё же выводит за пределы. Не могу попутно не вспомнить, что в Бутырке в нашей БС, дальняк нам приходилось завешивать простынёй, чтобы создать хотя бы видимость интима. Из-за того, что Бутырка возводилась ещё в Екатерининскую эпоху, там до сих пор нет нормальных огороженных туалетов и вытяжки. Особенно смешно об этом упоминать, представляя в уме, какие люди сидели в этой тюрьме: Владимир Маяковский, Феликс Дзержинский, Евгения Гинзбург, Осип Мандельштам, Александр Солженицын, Сергей Магницкий, Жанна Агузарова и даже знаменитые нынешние футбольные «звёзды» – Мамаев и Кокорин. Отвлёкся. Так вот, по негласному соглашению ребята ходят курить в дальняк, но не всегда. Иногда хочется что-то обсудить в компании за сигареткой, а дальняк не резиновый. Иногда хочется подымить ночью, лень вставать, да и некурящие всё равно же спят, а значит не чувствуют никотинового запаха: всем известно, люди во сне не дышат. Но мы как-то приноравливаемся. Конечно, табачный дым мне неприятен, но куда деваться – в книгу жалоб претензию не напишешь.

Подозреваю, что моя нынешняя аритмия в какой-то степени усугублена вдыханием никотиновых паров на протяжении пребывания в камерах СИЗО. Государство, как и обычно, выказывает беспримерную заботу о своих гражданах, держа их в скотских условиях в тюрьмах, по-другому и не скажешь.

Чтобы глотнуть порцию по-настоящему чистого воздуха, без никотинового привкуса для заключённых предусмотрена ежедневная часовая прогулка. Я всегда вожделею её. Это мой законный – законный!!! – способ, получить кусок, хоть и также зарешечённого, но другого мира. Подумать о будущем. Помечтать о несбыточном. Я готов идти на прогулку в любое время суток и в любой одежде. В кроссовках в минус двадцать пять – плевать!

Но есть и обратная сторона медали. Во-первых, вертухаи крайне неохотно выводят заключённых на прогулки. Тут и банальная лень, и нежелание к лишним движениям, плюс посягание на внутреннюю вахтёрскую установку «не пущать!», вбитую в конвоиров системой. Эта голь в таких условиях становится хитра на выдумки.

– Сегодня идут все или никто, – например, заявляет продольный на голубом глазу. Он сам только что выдумал такое идиотское правило, но кто ему предъявит? Расчёт вертухая прост – почти всегда в хате найдётся человек (или несколько) кто, по каким-то причинам, не хочет или не может идти на прогулку.

Или, масляно улыбаясь:

– Давайте, я вас сегодня не поведу, зато завтра гуляете два часа!

– Пиздит же, – шипит Эргарт в сторону.

И он стопроцентно прав. Никто никогда не позволит нам гулять сверх положенного, пусть бы мы «копили» часы всю неделю. Но вертухай остаётся в своём беспредельном праве: вроде бы формально договорился, и подопечные сами отказались. Не подкопаешься.

На свою самую первую прогулку я иду с замирающим сердцем. Я, разумеется, насмотрен голливудских фильмов про зону: там зелёные лужайки, дружелюбные охранники. Действительность окунает меня немного в другую реальность.

Руки за спину. Мы в блоке номер 20. Помещение пять на пять метров, бетонные равнодушные стены. В потолке – решётка. За её железными клеточками колючая проволока, а ещё выше – металлическая крыша. Между крышей и решёткой тот самый слой «свободного» воздуха. Да, ты можешь им дышать. Ты идёшь по кругу в пятиметровом квадрате, словно животное в зоопарке. За стенками другие камеры для прогулки, по которым наворачивают круги другие заключённые. Но ты не можешь слышать, что там происходит. В каждом боксе подвешено ведро с колонкой внутри. Из ведра орёт музыка – чтобы не возникло даже мысли о каких-то переговорах с «соседями». Средние века. Инквизиция.

Через сорок минут прогулки (ни одна из них не длилась час) голова от ведёрного грохота оквадрачивается. Но я всё равно глупо и безосновательно улыбаюсь. Оттого что подышал воздухом и даже «словил» взглядом лучик солнца, что преломился между крышей и решёткой. Вот уж повезло так повезло!

Не представляю, смог бы я вообще спать, если бы не феназепам. Я начинаю очень хорошо понимать наркоманов. Вместе с физиологической у меня наступает и психологическая зависимость от препарата. Не хочется думать, что случится, если мне не передадут с воли новую партию таблеток. Я «закидываюсь» ими перед сном, чтобы не думать. Любая мысль ранит, она закручивает в сознании спираль тревоги и волнения и нагромождает один мысленный образ на другой в попытке объять необъятное. Какой уж тут сон! А лекарство словно срезает углы эмоциональных глыб и укачивает тебя на плавных волнах. Время закольцовывается и одномоментно проваливается в бездну, словно мой мозг проглотил кусок пространства. Чернота. Мрак. Эйфория долгожданного сна.

Подъём. 6 утра. Гимн…

Сегодня, в середине дня в хате всё замолкает. Если оторвать взгляд от листочка, что я держу в руках, и посмотреть вокруг, то можно увидеть взрослых мужиков, которые, почти не дыша, склонились на шконках над такими же бумажками.

Нам принесли почту.

Новые технологии позволяют получать «е-мэйлы» от родных по электронке. Текст проверяется, распечатывается, прикладывается к пустому листу (на котором можно написать ответ; стоимость этого листика должен оплатить автор исходного письма). Теоретически ничего не мешает вертухаям разносить почту по получению, то есть каждый день. Но тогда пропадает воспитательный момент. Нечего потворствовать ээкам, так они никогда не перевоспитаются, правда ведь? Поэтому письма разносят раз в неделю, а то и реже.

В первых поступлениях мне (кроме самых желанных, от дочки) – письма от Димы и Андрея. Они красиво рассказывают мне, как ведут мой бизнес, как присматривают за Павлой. У меня еще нет даже намека на недоверие. Я не допускаю и малейшей возможности, что «мои люди» способны лукавить.

Андрей:

«Думаю, что всё сделаем, как ты запланировал, со всем в принципе разобрался, сейчас типа временнозаменяющий тебя… Не переживай, семья в порядке, Дима всё контролирует». (март, 2021)

Дима:

«В целом мы справимся, но хотелось, чтобы ты был дома… Мы настроены на победу и делаем всё возможное для этого» (март, 2021)

Андрей:

«Мы бьемся здесь, чтоб больше и больше делать работу, зарабатывать. Главное, чтобы твоя дочь была с крышей над головой и с деньгами на жизнь. Заработаем с Димой, за это не переживай» (апрель, 2021)

«По тебе все, что от нас требовалось, запустили. Теперь только ждем. Надеюсь, всё будет супергуд. Дочь учится, платье они купили. Она стала самостоятельной, молодец. Дима говорит, что со всем справляется» (май, 2021)

Привожу эти цитаты, чтобы стало понятнее. Как я доверял этим людям и как они отнеслись к этому доверию.

В итоге всё вылилось в огромные проблемы на объектах. Я «разгребаю» косяки до сих пор. Приходится делать это «издалека». Я теперь понимаю, что меня дезинформировали сознательно, этим реализовывалась специальная подленькая выгода. Поэтому не удивительно, что Андрей потребовал после моего выхода оплатить «издержки», не от широты же душевной он передавал мне во время оно в Бутырку колбасу.

Когда в хату приносят письма, наступают минуты тишины. Это наша незримая связь с миром, волей, свободой. Это такие желанные и долгожданные строчки родных и близких. Каждое письмо мы перечитываем по десять раз. На глазах у многих – слёзы. Таких слёз не стыдятся.

Я читаю письмо, пришедшее от моего милого ребёнка, Павлы, и стараюсь представить её образ. Её облик, её мысли. Её настроение. Как она, перебирая пальчиками, набирает текст на клавиатуре. О чём думает. О чём мечтает. В груди разгорается тёплый огонь. На несколько минут я словно покинул эти стены, просочился за периметр и встал у моей девочки за спиной, глядя, как она пишет мне послание.

«… На занятии по контексту будем завтра снова вырезать буквы из картона и потом склеивать их. Знаешь, мне сейчас так нравится мой круг общения в лицее и «британке», они меня поддерживают все, когда мне особенно грустно. Ничего не знают. О, у нас завтра в школе парадная форма должна быть, кто-то приезжает. Я погладила свою любимую рубашку и штаны с вырезами спереди. Буду такая классная…

Отвечай сюда всё.

Очень-очень сильно тебя люблю и целую…» (март, 2021)

Я в предвкушении крошечного тюремного счастья – мало того, что я несколько раз буду перечитывать эти строки, так потом ещё обдумывать и писать ответ. А это почти полдня! Наискось зачёркнутого времени, которое иногда и вовсе останавливается в заключении. Полдня – ощутимая победа над монстром. И всё благодаря моему любимому цветочку.

Каждому заключённому нужен человек на воле, с которым у него сложится совершенно особенная, ментальная связь. Это тот островок в море безысходности, на котором тебе всегда рады. Который даёт силы и не позволяет раствориться в небытие, сложить оружие. У всех по-разному, для кого-то такой человек мама, для кого-то любимая, для меня – Павла. Как ни банально, но в разлуке искренние, настоящие чувства обостряются настолько, что тебе кажется будто энергия любви вот-вот прорвётся через утончившуюся кожу, чтобы заполнить всё пространство. Павла – моя путеводная звезда. Она – мой крест. Ради неё я готов бороться до конца.

Большая часть стихов, написанных мною в заключении, посвящена, так или иначе, ей, моему Ангелу.

Хмурые тучи уныло витают,

Чёрные мысли едят изнутри.

Силы меня всё быстрей оставляют

Выжжен мой разум и в сердце – штыри.

Дни в одиночестве, дни за решеткой

Уничтожают меня на корню.

Сяду и плачу – так долго и горько.

Больше я так, ну совсем, не могу…

Солнце мое! – я беру это фото

И бесконечно на дочку смотрю.

Ангел следит мой и дённо и нощно,

Чтобы отец все же выжил в аду.

Я хочу дать ей понять, насколько она мне дорога в каждом своём ответе на её письма, но слова выходят корявые и казённые, слишком велико моё психологическое напряжение. Но она поймёт. Она умница. Она потерпит. А потом я скажу ей то, чего не смог выразить в корявых строчках. Потом. Когда выйду. С каждым новым полученным письмом я всё глубже убеждаю себя в этом. Я должен выйти. Чтобы помочь ей быть человеком.

Глава 3

Carcere Homo

Природа не предполагает для себя никаких целей…

Все конечные причины составляют только человеческие вымыслы

Бенедикт Спиноза, «Этика»

Изолятор – это изоляция. Изоляция от, но и изоляция в. Возможно, человек, гипотетически рождённый внутри нашей пенитенциарной системы и воспитывающийся в глухой изоляции от внешнего мира имел бы шанс приспособиться и существовать, согласно внутреннему распорядку. Новый вид, почему, нет – carcere homo. Карцере Хомо. Человек тюремный. Для такого стены камеры вовсе не ограничения свобод, а лишь приобретённый modus vivendi. С его точки зрения мир перевёрнут – всё, что вовне – неправильно, чуждо, опасно. Так же, как деформируются конечности уродцев, выросших в железных параллелепипедных коробах, ограничивающих объём для полноценного развития скелета, видоизменялись и атрофировались бы души carcere homo, закованные в прокрустово ложе внутрилагерных правил. И сидели бы такие существа в вонючей мгле дальних тюремных коридоров и с равнодушием наблюдали бы своими малахитовыми глазками за странными слоняющимися туда-сюда людишками, не понимающими простых и понятных радостей тоталитарной опричнины. Что в принципе с российским обществом уже и происходит -пропаганда вымывает подчистую мозг, вселяет вражду и ненависть к бывшим братьям-славянам, наделяя их монструозными возможностями: и нищета вся, граждане, из-за них и все остальные беды. И страна медленно, но неумолимо превращается в тюрьму: народу так проще жить и понимать мировую геополитику. Вернее, тут и понимать-то нечего: кругом враги – и точка. Посконная, сермяжная философия carcere homo.

С человеком «не тюремным», то есть разумным вообще одни проблемы с точки зрения новейшей инквизиции. Вечно они привносят хаос в стройную структуру исправительного механизма. Критически увеличивают энтропию, изо всех сил сопротивляясь упорядочиванию. А ведь такие поползновения чреваты. А значит, стоит их давить на корню. Сама мысль о том, что мир может измениться, а. охранники – поменяться местами с заключёнными, думаю, пугает до жуткой оторопи даже самого отъявленного вертухая. Поэтому – не сметь! Не пущать! Унижать! Пытать! Перевоспитывать! Но только не давать ни единого шанса на возмездие.

Мышление самого заштатного тюремщика почти не отличается от мышления первых важных голов, расплодившим чёрную гидру карающего правосудия и узаконившим кодекс пренебрежения человеческими жизнями. Всё идёт от головы, от этих наделённых властью оборотней-мудрецов, провозгласивших себя элитой. Не удивлюсь, если в подвалах зданий, где они заседают в роскошных кабинетах, уже стоят в слоящемся туманом дыму жидкого азота ряды автоклавов, в которых вызревает то самое поколение вожделенных власти кадавров – carcere homo.

Мы же, обыкновенные люди, в отличие от них, попадая в застенок, испытываем отторжение, вложенное в нас природой. Разум сопротивляется, отвергая навязанную модель и, что уж говорить, справляется не всегда. Если даже я, получив относительно небольшой срок, очутившись на нарах, несколько дней не мог прийти в себя. Что говорить о тех, кто получает десятку, а то и выше. Причём, часто абсолютно незаслуженно. В сознании таких людей могут происходить фатальные изменения. Мышление заводит в тупик, из которого нет выхода. Десять, двадцать, двадцать пять лет срока кажутся совершенно бесконечной субстанцией, которую невозможно представить. Как невозможно представить конечность космоса. Смысл, слабо брезжущий где-то в глубине сознания после оглашения приговора окончательно тускнеет, превращаясь в мёртвый сморщенный лучный камень. Возьми и зашвырни меня за линию горизонта – словно навязчиво предлагает он. И многие – швыряют.

Самоубийство. Отличный выход в данных обстоятельствах, не правда ли?

В тюрьме большинство суицидов приходится на первые дни заточения. При осмотре у новоиспечённого Зе-Ка, чтобы не было соблазна, забирают все верёвочки, шнурки, режущие и колющие предметы. Но не всех это останавливает.

Можно заточить алюминиевую ложку и полоснуть вдоль вен. Можно порвать простыню на длинные тонкие лоскуты, свить верёвку и вздёрнуться в дальняке.

За две недели, пока я находился в Капотне, произошло два случая суицида. Один парень удавился без шансов, заметили его уже окончательно холодного. Второй вскрылся. В соседней камере. Ночью ребята, обнаружившие истекающего кровью сокамерника, долго цинковали, перемежая стук истошными криками, пока продольные не соизволили засуетиться.

Позже прошёл слух, что парень скончался по пути в больницу в скорой, не хватило каких-то минут.

Но тут дело даже не в том, что человеческая жизнь внутри тюремной системы бесконечно малая величина, и даже не в том, что люди – это только картонные, а теперь и виртуальные карточки. А в том, что в каждой тюрьме есть психолог. Тот самый специалист, который получает зарплату за свою работу. Кому, если не ему предотвращать такие случаи? Самый уязвимый в психологическом смысле контингент – новоприбывшие. Прямая целевая группа для тюремного психолога, у которого на территории СИЗО имеется свой собственный кабинет.

Рассказать вам, в чём заключается его работа?

В один прекрасный час открывается кормушка – по ту сторону милая девушка в полицейской форме.

Вертухай подзывает заключённых по одному.

– Фамилия, имя, отчество? – спрашивает девушка-психолог.

Такие-то.

– Статья?.. Семья полноценная?.. Хорошо, теперь распишитесь тут.

– Что это?

– Распишитесь, что вы не покончите с собой.

Потом кормушка закрывается и девушка-специалист, надо полагать, отправляется на обед.

Теперь немного о ценностях.

Здесь в СИЗО, что ни говори, приходится многое переосмысливать. Причём происходит сиё непроизвольно и незаметно, что, честно признаться, даже пугает. Будто бы ты становишься другим человеком помимо своей воли и лишь из-за того, что невольно открыл для себя новые грани мироустройства, и назад пути нет. Невозможно это забыть, подавить в себе или дистанцироваться. Новое знание уже проросло в тебя, как полип, перекрутившись своими жилами с твоей плотью и впрыснув яд из спор в твой мозг. Я не могу смотреть свои любимые советские фильмы – киноклассику. Я не могу смотреть их так, как смотрел раньше, с замиранием сердца, с воодушевлением, с чистой радостью. Прекрасно отдавая себе отчёт, что любое искусство – художественное преувеличение, я видел в них мир «прекрасного далека», мир честного настоящего цветного будущего. Они учили меня доброте, взаимопониманию, объясняли, что такое хорошо и что такое плохо, и у меня не возникало никакого диссонанса в душе. Я принимал эту нехитрую мораль на веру, принимал умышленно и с удовольствием. Потому и получал от просмотра истинное наслаждение.

Но узрев мир изнанки, я утратил способность к прежнему восприятию. Состыковка прежнего и действительного оказалась невозможной. Фальшивость порочной реальности породила сомнения в правдивости моего бывшего незамутнённого мировоззрения. Так, если капнуть в белое молоко всего одной каплей чернил, маленькой, незаметной, оно сразу же расползётся тёмной безобразной кляксой, испортив чистую непорочность исходника. Что говорить, если на мои листики с самодельными стихами брызнули целой россыпью чёрных капель, брызнули хлёстко, и не скупясь. Кляксы накрыли строчки, изуродовали слова, которые теперь приобрели совсем иной, кастрированный смысл. И я ничем уже не могу помочь бедным словам-калекам, чернь въелась в их сущность и никаким чистящим средством не вернуть былую белизну.

Поэтому я не могу смотреть старые фильмы. Теперь они созданы для других людей.

Таблица ценностей перепутана строчками. Голубое небо, про которое когда-то давно рассказывала мне мама, вовсе не голубое – оно серое и опасное. Со свинцовыми тучами, летящими низко-низко: ещё чуть-чуть и заденут тебя по макушке.

Как жить с этим? Возможно ли? Не в созданном големом государстве исправительно-воспитательных учреждений о колючей проволоке, а в «свободном» светском мире? У меня нет ответа на этот вопрос. Надеюсь, он появится позже, когда я немного оклемаюсь от перенесённого хука слева, что мне прилетел от правосудия. И если не вернусь за решётку снова – такое более чем возможно; успеть бы, в этом случае, дописать книгу.

Вместо желанного предвкушения от просмотра любимого фильма я тупо таращусь в ящик ТВ, где мелькают люди без лиц, хозяйничают беспринципные монстры, светятся холёные правители с харями-будками, не влезающими в экран. Где текут кровавые моря, где на волнах колышутся трупы, а на берегу, в разгар этой пирровой победы буратинят со звёздами предприимчивые дельцы, ограбившие страну: в эту честь они устраивают бесконечные пиры в канун надвигающейся чумы.

«Доброта» нынче ругательное слово. А «справедливость» отмирающий рудимент, совершенно не нужный нынешней власти. Хвост виляет собакой.

Не стану скрывать, моя вера после посещения СИЗО пошатнулась. Я не ожидал встретить такого цинизма и бесправия. Я не предполагал, что заключённые продолжают оставаться пушечным мясом и скотом. Когда-то я изучал страшные ГУЛАГовские хроники тридцатых годов двадцатого века и вдруг сам попал на жуткий конвейер перековки. Время внутри периметра, ограниченного по углам сторожевыми вышками застекленело, замерло и осталось таким же, как восемьдесят лет назад. Ещё немного и оно отправится вспять, вглубь беспросветного средневековья.

Вот как говорит о таком Б. Акунин («Бох и Шельма»): «Прочная власть стоит на двух ногах: строгости и справедливости. Если одна нога короче другой, власть хромает, может не удержаться».

В нашем случае – одну ногу ампутировали. Вот вам и инвалид, монструозный уродец, которого заодно ещё и оскопили, лишив возможности эволюционировать, как завещал великий Дарвин. Оттого и тупая животная злоба, и безжалостность судебной вертикали нынешней власти – когда всё будущее только в прошлом: в заколюченном ожерелье ГУЛАГа, в сырых подземельях средневековой инквизиции да в угарном безумии и безнаказанности опричнины Иван Четвёртого Васильевича.

Если вы думаете, что работа следователя по делу заканчивается после оглашения приговора и передачи осуждённого в систему исполнения наказания, то это не всегда так. Особенно если следователь мстительный. Знаю одну историю, когда человека осудили на 7 лет по «моей» 159 статье – мошенничество. Отправился этот человечек в лагерь и рассчитывал на возможность УДО (условно-досрочного освобождения). Однако же затаил на него зуб, уж не знаю по какой причине, следователь прокуратуры. Ничтоже сумняшеся, рисует наш слуга фемиды человеку новое дело и согласно следственно-процессуальному кодексу два раза в год выдирают нашего человечка из колонии снова в СИЗО. Тем самым уже нарушая условия предоставления УДО. Не важно, виноват ли он по этому новому делу или нет.

Вопиющих случаев на судах огромное множество. Некоторые похожи на анекдоты, если бы от них не хотелось плакать.

Например, дают слово терпиле (то есть потерпевшему). Тот официально, под протокол заявляет – «Напал на меня в подъезде не подсудимый. Можете ещё раз посмотреть видеозапись с камеры – там совершенно другой человек». В итоге встаёт судья и сообщает, что у суда нет оснований не доверять сотрудникам полиции и обвинению, а потерпевший, как любой человек, может ошибаться. Приговор – два года колонии.

Или ещё. На хоккейной тренировке от случайного попадания шайбы в голову скончался подросток. Тренер спортивной школы арестован. После вскрытия тела погибшего выясняется, что у парня была врождённая аневризма, и даже небольшого удара достаточно для летального исхода. Три разных независимых экспертизы указывают на данный факт. Но следствие «заказывает» ещё одну, четвёртую, которая никакой аневризмы почему-то не находит. И тренер отправляется в места не столь отдалённые.

Что сделали эти люди следователям и судьям? Какие счёты с ними сводит наше правосудие? Ради какой благой цели?

Ответ один – система не может ошибаться. Решение должно быть подогнано под условие, если даже к этому нет поначалу никаких предпосылок.

Но, пожалуй, самый максимальный по гнусности метод заключается в прямой фальсификации улик и в сфабрикованности обвинительного заключения. Обычно так происходит с теми, кто не побоялся когда-то перейти дорогу власть имущим. Схема на удивление проста и действенна. Твой «знакомый» очень просит помочь, бросить пару «косарей» ему на карту. Ты можешь не распознать подвох, ну мало ли жизненных ситуаций случается. Ты не жмот, да и сумма смешная. Как только тебе приходит уведомление об успешности перевода, ты становишься обвиняемым по 205 статье – терроризм. Потому что счёт, на который упали твои деньги, числится за экстремистской организацией, запрещённой в РФ. А ты их только что проспонсировал. Теперь ты – пособник террористов. До 20 лет строгача. Правда есть вариант. Если ты «продашь» свою квартиру кое-кому за бесценок, то статью могут и переквалифицировать, если и вообще не прекратить дело. Откажешься – идёшь фигурантом «по полной». Согласишься – лишишься квартиры и… всё равно угодишь под статью; верить «хорошим» людям в такой ситуации ни в коем случае нельзя.

Что меня очень удивило в тюрьме – здесь практически не ругаются матом. Кроме неизбежных неопределённых артиклей вида «бля» и «нах» даже маргинальные элементы почти не употребляют обсценную лексику. Мои же дискуссии о смысле жизни и позиционировании человека в обществе с близкими по духу людьми (коих я встретил за решёткой в большом количестве) и вовсе могли бы напомнить литературные посиделки где-нибудь в библиотечном зале. Если бы не решётка на решках. М-да, если бы…

В тюрьме свои правила, свой сленг, свои отношения – но всё это без базарного, бытового мата. Как ни странно.

Один из самых животрепещущих вопросов в заключении, конечно же, питание. В каждом отдельном заведении пенитенциарной системы РФ оно имеет свои особенности. Однако есть и общее – в основном такое питание и едой-то нормальной назвать нельзя. Видимо потому, что с точки зрения той самой системы предназначено питание не гражданам, а отбросам общества. А отбросам какая положена еда – совершенно очевидно – те же самые отбросы. С редкими, очень редкими исключениями.

Например, в СИЗО Капотни нам давали вполне свежий, даже вкусный хлеб. В Бутырке чёрный хлеб есть было совершенно невозможно, по вкусу он напоминал жёванную бумагу. В лагерях, насколько мне известно, случается ещё хуже – хлеб там иногда получается второразовый, его делают из старых, заплесневелых буханок; после употребления оного нередки несварения и даже заворот кишок.

Приносят хлеб в 6–30 утра. Кроме этого – на каждого арестанта положена столовая ложка сахара. Так на бумаге. А в реальности, чтобы получить паёк именно на каждого, требуется уговаривать раздающего, чтобы дал на всех. Никто там специально не будет считать количество сидельцев и скрупулёзно отмерять дозы, сыпанёт на глазок (причём, всегда ошибётся в меньшую сторону – это в вертухаевской крови) и вася-кот.

На завтрак каша – сечка – на воде и без соли. Есть такую с непривычки тяжело, но надо. Чай всегда просто ужасный: старый, тухлый, с запахом плесени. Я попробовал пару раз и отказался. Обойдусь как-нибудь.

На этом всё. «Сытые» и «счастливые» можем ждать обеда. По большому счёту, ждать его начинаешь непосредственно после окончания «завтрака». Потому что сказать, что ты хотя бы перекусил – нельзя. Ты просто ввёл в свой организм через ротовую полость некоторое количество калорий, что позволяют твоему организму поддерживать состояние жизнедеятельности. Ни о каком насыщении и удовольствии от трапезы речи не идёт от слова совсем.

Мне и моим сокамерникам образца 2021 года очень повезло. Причём в данном случае я употребляю это слово без кавычек. Сейчас объясню. До 2018 года обед в СИЗО подавали в общей тарелке. То есть первое и второе бухали в одну ёмкость, где оно неизбежно перемешивалось между собой и в таком виде приносилось в камеры. Учитывая невысокую пищевую привлекательность каждого блюда по отдельности, смешиваясь, они приобретали и вовсе тошнотворный вид.

Лишь благодаря Наталье Кондратьевой, – дай бог ей здоровья! – члену ОНК (Общественная наблюдательная комиссия), к концу второго десятилетия двадцать первого века в правило внесли изменения и разделили подачу первого и второго блюда для заключённых в разные тарелки. Так что нам выпала честь наслаждаться почти комплексным обедом. Пускай качество отдельных ингредиентов и продолжало оставаться на уровне сопоставимом с плинтусом и с таким же вкусом. На первое, как правило, подавалась бурая бурда, которую почему-то называли «суп». Но кипячёная вода со свёклой – ещё не «борщ», чтобы там не говорили тюремные повара. Хлебать такое неприятно и почти невозможно. Единственное, что хоть немного напоминало «первое» – свекольник с солёными помидорами. На второе – «котлета» (пожалуй, всё меню тут можно смело заключать в кавычки). Бесформенный запечённый кусок то ли мяса, то ли печени. Гарнир – тушёная капуста или варёная картошка – это хотя бы не противно проглотить, испортить такое даже при желании сложно. Вечером тот же варёный картофель и местный деликатес – жареная сельдь. Сейчас я заявляю почти без сарказма, потому что хоть и прожаренная в старом подсолнечном масле, но, всё же, не утратившая до конца своих вкусовых качеств настоящая рыба. Её я ел даже с некоторым подобием удовольствия.

Никто не спорит, что тюрьма – не санаторий. Никто не отрицает того факта, что человек, совершивший преступление должен быть наказан.

Но не слишком ли усердствуют наши доблестные органы в претворении данного постулата в жизнь? Если не брать в расчёт настоящих извергов, убийц, насильников, махровых бандитов. Ведь в исправительных учреждениях косят, по сути, одной косой. Чешут всех под одну гребёнку. А учитывая процент невиновных и осуждённых вовсе не за то, что они совершили, ситуация видится катастрофической.

Или это национальный проект по превращению населения в carcere homo? Раскол общества на элиту и чернь. Новый виток исторической спирали с отрядами «серых» и с воинствующими «тройками»? Попытка окончательно и навсегда сломить неугодных и несогласных. Какими причудливыми в таком свете видятся слова «Свобода» и «Демократия», особенно последнее. Вы не замечаете, что оно всё реже и реже произносится с экрана ТВ или вставляется в информационные передовицы? Демо-кратия. Власть народа. Уже сейчас воспринимается как гротеск. Ещё чуть-чуть и станет вызывать смех. Но только на кухнях. Не дай бог заметят «серые». Тогда сразу же первое и второе в двух раздельных тарелках. Да, и чуть-чуть не забыл. Ещё же кисель на третье! Прекрасный кисель из концентратов. Который, без шуток, действительно приятно и полезно пить.

Вы наверняка слышали про окна Овертона. Чем дальше я размышляю о нынешнем положении дел в обществе, тем чаще замечаю явные признаки данной концепции. Теория Овертона заключается в том, что в сознание любого, даже высокоморального общества возможно насадить любую идею. Даже самую ортодоксальную или дикую.

Какую конкретно? Лю-бу-ю. Возьмём хрестоматийный пример, и заявим, что каннибализм – это хорошо.

Не верите? Зря. Существует конкретный алгоритм такого насаждения. Вначале подключаются СМИ. Начинается кампания про исследование истоков каннибализма. Приводятся исторические примеры, разбирается психология отклонения, начинают публиковаться исследования, что данная девиация практически неконтролируемая и не зависит от осознания «пациента». Данные утверждения постепенно вызывают некое сочувствие к «больным». Тема всё чаще обсуждается и само понятие уже не вызывает крайнее отторжение. Люди начинают привыкать к употреблению термина. Далее среди населения муссируется постулат о том, что в какой-то степени антропофагия (так теперь именуется людоедство и каннибализм официально и повсеместно) есть природная потребность и отрицать данный факт глупо. Подключается «тяжёлая артиллерия». Известные личности вовсю обсуждают данный феномен, предлагая разные точки зрения, но постепенно сводя проблему к одному – антропофагия существует и с этим приходиться считаться. Проблему освещают в популярных передачах, начиная находить в ней ироничный подтекст, про антропофагов снимают художественное кино с неоднозначной авторской точкой зрения. Такая кампания постепенно заставляет общество стать толерантным к феномену и принять его как элемент системы. Некоторые находят в антропофагии даже положительные стороны. В конце концов, это ведь выбор каждого человека. Борьба за права быть собой! Нет унижению меньшинств! За преследование «таких» – преследование «этих», закреплённое на законодательном уровне.