Kitabı oku: «Вместе. Как создать жизнь, в которой будет больше любви, дружбы и хороших привязанностей», sayfa 4

Доктор Одиночество

Покойный доктор Джон Качиоппо был первым, кто приравнял одиночество к голоду и жажде, определив его как неизбежный предупреждающий сигнал с биохимическими и генетическими корнями. Его работа считалась столь важной в этой области, что многие называли его доктором Одиночество.

Я познакомился с Джоном в 2017 году в Вашингтоне, в Министерстве здравоохранения и социальных служб. Моя команда пригласила его присоединиться к нам в рамках нашей инициативы по эмоциональному здоровью и благополучию. Высокий, стройный, с густой шевелюрой цвета соли с перцем, Джон говорил с напряженным, сосредоточенным выражением лица, которое периодически сменялось теплой, обезоруживающей улыбкой.

Интерес Джона к одиночеству начался со страшной автомобильной аварии, в которую он попал в колледже. Тогда он случайно врезался в лошадь, разбил машину и чуть не умер от полученных травм. И когда ему казалось, что жизнь вот-вот оборвется, его мысли устремились к любимым людям. Не к работе или репутации, а к людям, которых он любил.

Этот опыт заставил его посмотреть на св ою жизнь и академические интересы под другим углом. Самое главное в жизни – любовь и человеческие связи. Это осознание было одновременно очевидным и ошеломляющим. Оно заставило его изменить направление своих исследований и сосредоточиться на биологической основе человеческих отношений и противоречиях, возникающих между одиночеством и социальными связями.

Джон поступил в аспирантуру в Огайо, где его увлекла связь мозга с социальным поведением и идея о том, что психические состояния могут сильно влиять на организм. Но скептики, включая преподавателей в аспирантуре, не считали биологию психологических факторов серьезной наукой. Ему говорили, что социальные факторы не имеют отношения к нервной системе. Но Джон был уверен, что эта взаимосвязь существует. Он продолжал двигаться вперед и наконец объединился со старым другом и коллегой-исследователем из аспирантуры – доктором Гэри Бернтсоном. Вместе они основали направление «социальная неврология», которое занялось пониманием взаимодействия между биологическими системами и социальными процессами.

Работа Качиоппо по вопросам одиночества приобрела новые обороты, когда в 1999 году он обосновался в Чикагском университете. Там он создал крупную исследовательскую программу, возглавил отделение социальной психологии и основал Центр когнитивной и социальной неврологии. Его работа изменила современное понимание одиночества. Он помог очертить влияние связей и одиночества на наши биологические процессы, а научная точность его исследований показала, что одиночество заслуживает большего внимания и изучения как точная наука.

Рассматривая одиночество через призму истории и биологии, Джон и его команда установили, что потребность человека в социальных связях – это не просто чувство или ощущение комфорта, а биологический и социальный императив, уходящий корнями в глубину веков человеческой эволюции. А одиночество, утверждал он, развивалось как предупреждающий сигнал для удовлетворения этих потребностей.

«Одиночество как айсберг, – сказал Джон в интервью Guardian в 2016 году. – Мы видим только поверхность, но под ней скрыто много такого, что находится столь филогенетически глубоко, что нам и не разглядеть»²⁶.

Эволюционный след

Эволюционная теория одиночества Качиоппо была основана на наблюдении, что люди выжили как вид не благодаря таким физическим преимуществам, как размер, сила или скорость, а из-за нашей способности объединяться в социальные группы. Мы обмениваемся мыслями. Мы координируем цели. Мы обмениваемся эмоциями и информацией. «Наша сила в способности общаться и работать вместе», – сказал он²⁷.

В 2011 году команда антропологов из Оксфордского университета опубликовала доказательства возрастом в пятьдесят два миллиона лет, которые подтверждают теорию Качиоппо²⁸. Они установили, что самые первые обезьяны и приматы объединялись не парами, как думали некоторые ученые, а группами из особей обоих полов. Ведущий автор исследования доктор Сюзанна Шульц предположила, что это произошло потому, что приматы, бывшие ранее ночными животными, начали охотиться днем, когда их было проще обнаружить хищникам. Ценность связи было легко заметить – в количестве крылась сила.

Психолог Билл фон Хиппель, написавший книгу «Социальный скачок»²⁹,³⁰ рассказал мне, что группы стали особенно ценны для наших предков-гоминидов около трех миллионов лет назад, когда тело австралопитека приспособилось к киданию камней. «Теперь у них была самая важная инновация в военной истории, – сказал Билл. – Способность убивать на расстоянии». В то время, даже если бы пятьдесят охотников попытались ударить льва дубиной, число жертв было бы очень велико, но метание камней позволило им атаковать с относительно безопасного расстояния. «Как только мы научились убивать на расстоянии, все изменилось. Теперь у всех нас появился стимул работать в группе. Мы можем выжить, если скоординируемся и вместе бросим камни».

По мере развития человечества эволюционное давление все больше склонялось к сотрудничеству из-за его преимуществ. Оно сделало возможным планы на будущее. Стало возможным разделение труда. Группы наших предков-гоминидов могли поочередно следить за волками или саблезубыми тиграми и в случае нападения дать организованный отпор, увеличивая свои шансы одолеть тигра и спасти друг друга. Они могли заготавливать собранную или пойманную пищу, уменьшая угрозу голода. На месте древнего человека вы вскоре поняли бы, что ваши шансы подвергнуться нападению или умереть от голода резко возрастут, если вы отделитесь от своего племени.

Но это была не единственная причина, чтобы держаться вместе. Объединение в группы также обеспечивало численность и безопасность для спаривания, что позволяло племени размножаться и выживать. Также сотрудничество помогло сохранить выживание племени через расширение семей благодаря взрослым, которым доверяли участие в воспитании детей. В результате работа по обучению и защите детей стала общинным, а не частным делом. Таким образом, от социальных связей зависело выживание не только одного индивида, но и всего вида.

Помимо элементарного выживания, связи увеличивали скорость инноваций и усиливали творческий потенциал племени. «Мы единственные животные на планете, – рассказал мне Билл, – которые из кожи вон лезут, чтобы поделиться содержимым своего разума с другими, даже когда от этого нет никакой непосредственной выгоды». Мы делаем это потому, что это п омогает нам быть на о дной волне и лучше понимать друг друга, а значит, дает долгосрочные преимущества для сотрудничества и эффективности.

Совместным трудом древние люди решали технологические проблемы, которые поставили бы в тупик каждого по отдельности, а, делясь своими открытиями, они распространяли и улучшали их. Только представьте, с каким возбуждением гоминиды впервые обсуждали использование огня или выясняли, как им пересечь огромную реку.

Ценно было и эмоциональное знание. Щедр ли этот охотник? Добра ли эта мать к своим детям? Можем ли мы рассчитывать на взаимную помощь? «Мы эволюционировали в поисках эмоционального согласия», – говорит Билл. И истории эволюционировали с целью зафиксировать и культивировать такой консенсус, «чтобы окружающие могли разделить нашу эмоциональную реакцию».

Стоит отметить, что наши предки по умолчанию были настроены на единение. Антропологи подсчитали, что охотники и собиратели тратили около трети своего времени на работу, треть – на общение и игры со своими детьми и еще треть – на сон. У них было достаточно времени, чтобы обменяться историями, потому что они редко расставались, и их это устраивало.

«Также мы эволюционировали, видя опыт одиночества отталкивающим, – сказал Билл. – Вероятно, именно тогда одиночество и стало проблемой». И здесь на помощь снова пришли истории.

Даже в отсутствие других методов истории заставляют людей чувствовать единение и способствуют ощущению принадлежности. Это помогает объяснить огромную роль, которую рассказ истории играет в обеспечении человеческих ценностей, целей и идентичности, а также в нашем эмоциональном объединении. Со времен первых наскальных рисунков мы превращали наш опыт в истории при помощи слов, картинок, музыки и ритуалов, передававшихся из поколения в поколение. Эти истории помогают нам понять, кто мы есть. Они дают смысл нашей борьбе и успокаивают нас, когда мы страдаем или боимся. Они собирают нас вместе.

Все это означает, что наша социальная эволюция тесно переплетена с эволюцией физической. И, как сказал мне Билл, сегодня весь этот пр оцесс все еще встроен в нашу коллективную психику. «Если я не делюсь своими знаниями или эмоциями, я чувствую себя одиноко».

По словам Джона Качиоппо, причина кроется в том, что одиночество «служит сигналом для внимания и заботы о социальных связях, определяющих нас как вид»³¹. Мы знаем, что обращаем внимание на эти св язи, когда чувствуем себя комфортно со сплоченной группой или семьей. Мы запрограммированы ассоциировать свою принадлежность с умением делиться историями, чувствами, воспоминаниями и проблемами. Вот почему наши тела расслабляются, а настроение поднимается, когда мы крепко связаны узами дружбы или любви. Прочные личные отношения не только добавляют в нашу жизнь радость и смысл, но и положительно влияют на на ше здоровье, настроение и работоспособность. Они смягчают стресс и повышают вероятность того, что мы п олучим помощь и поддержку в преодолении неизбежных жизненных трудностей, будь то болезнь, смена работы, потеря любимого человека или другие значительные перемены. Чем крепче наши связи друг с другом, тем богаче наша культура и сильнее общество.

Настроенные на связь

Теперь я лучше понимал нашу эволюционную потребность в связи и одиночестве, но мой следующий вопрос был в том, как работает эта схема. Я обратился за помощью к доктору Стиву Коулу – исследователю геномики в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Как же биология объясняет укрепление нашего здоровья социальными связями?

Стив сказал мне, что, помимо таких выгод, как повышение безопасности и обеспечение пропитания, объединение влечет за собой снижение ответной реакции организма на стресс и его исход. Такое просоциальное поведение, как помощь окружающим, позволяет людям чувствовать себя менее тревожными и напуганными, но более защищенными. Более того, по словам Стива, такое расслабленное состояние единения является для нас о сновным. Биологически мы настроены не только чувствовать себя лучше, когда мы вместе с кем-то, но и чувствовать себя в такой ситуации нормально.

Этот механизм поддерживается реакциями в организме, обусловленными множеством таких гормонов, как эндорфины, и таких нейромедиаторов, как окситоцин и дофамин. Окситоцин, что в переводе с греческого означает «быстрые роды», возможно, больше всего известен своей ролью в беременности, родах, лактации и установлении связи между матерью и ребенком. Также было выявлено его свойство укреплять связь в группе, уменьшать страх и стресс и защищать вас от тех, кто не является частью группы. Другими словами, он укрепляет крепкие связи и ослабляет слабые³². Эндорфины – это природные опиаты, уменьшающие наше восприятие боли и способствующие возникновению чувства эйфории и удовольствия. Эндорфины могут высвобождаться, когда мы испытываем боль или занимаемся спортом (как в «эйфории бегуна»), но также они высвобождаются, когда мы физически соприкасаемся и синхронизируемся с другими людьми. Именно поэтому танцы и любовь идут рука об руку. Наконец, дофамин – ключевой игрок в системе вознаграждения мозга, являющийся мощным мотиватором для установления связи, выработка которого усиливается в ответ на изоляцию, что побуждает стремиться к общению³³.

Мы можем и не догадываться, что в се время думаем о социальной связи, но на это дей ствительно уходит больше времени, чем нам кажется. Другой невролог из Калифорнийского университета, доктор Мэттью Либерман, провел два последних десятилетия, наблюдая за активностью мозга людей в одиночестве, во время разговоров, объятий и при решении математических задач, используя для этого функциональную магнитно-резонансную томографию. Он обнаружил, что для о бработки социального и несоциального мышления люди полагаются на две отдельные сети. Он сравнивает возвратно-поступательную активность между ними с «нейронными качелями». Когда мы заполняем налоговую декларацию, выполняем домашнее задание по химии или проектируем мост, активируются наши несоциальные проводящие пути. Когда мы обедаем с другом или помогаем детям с домашней работой, действие переходит в социальную сеть.

Но что происходит, подумал он, когда мы просто разваливаемся в кресле и ничего не делаем? Какая у нас основная сеть? Ответ его удивил.

«Как только мы прекращаем заниматься каким-то несоциальным мышлением, – рассказал он журналу Scientific American³⁴, – сеть социального мышления возвращается как рефлекс – почти мгновенно». Другими словами: «Эволюция сделала ставку на то, что л учшее, что может сделать наш мозг в любой свободный момент, – это подготовиться увидеть мир в социальном плане… Мы обречены на социальное существование».

Это означает, что мы п остоянно готовимся к нашей следующей встрече, роману, противостоянию. Даже если мы не осознаем этого, даже если мы считаем себя законченными интровертами или ориентированными на р ешение задач, большую часть времени мы думаем о других людях. «В значительной степени, – говорит Либерман, – это вызвано тем, что наши отношения с другими людьми определяют нас самих».

Он объясняет это, показывая на место между глаз, называемое медиальной префронтальной корой головного мозга. Эта область активизируется, когда мы думаем о себе и принимаем такие личные решения, как выбор наряда, или думаем о своей внешности, или определяем личные предпочтения – хобби или любимый цвет. Эта деятельность, которую неврологи называют «самообработкой», также участвует в запоминании переживаний или чувств. Она формирует нашу индивидуальность и кажется исключительно эгоцентричной. Но, по словам Либермана, здесь есть подвох.

Если самообработка полностью направлена внутрь, медиальная префронтальная кора должна отключаться, когда мы обращаем внимание на других. Но происходит прямо противоположное. Когда мы взаимодействуем с другими людьми, активность в этой якобы эгоцентрической области только ускоряется. Другими словами, мы определяем самих себя, даже когда общаемся с другими людьми.

Но и на этом Либерман не останавливается. Он говорит, что наша индивидуальность поглощает влияние других, как социальная губка. Конечно, не все одинаково восприимчивы к внушению, но это до определенной степени присуще всем, осознаем мы это или нет. И чем больше мы заинтересованы в ком-то, кто пытается произвести на нас вп ечатление или убедить, тем больше шанс того, что мы пр имем его убеждения. Либерман сравнивает это с троянским конем: «Мы впускаем чужие убеждения под покровом темноты и без нашего ведома»³⁵.

Таким образом, мы э волюционировали, чтобы иметь мозг, запрограммированный на поиск связей, концентрацию мыслей на других людях и самоопределение по своему окружению. Все это вызывало во мне смешанные чувства. Было бы здорово, если бы человек, которого мы «впитывали», был достойным восхищения и доверия, но что, если он мошенник или враг? И что помешает нам «перенасытиться» чрезмерным количеством людей? Хотя мы определенно нуждаемся в других людях ради своего благополучия, наша способность к связям не безгранична. Эволюция должна была создать некий механизм, чтобы предотвратить перегрузку наших социальных сетей.

И, конечно же, она это сделала.

Друг или враг?

Джон Качиоппо описал эту дилемму в интервью журналу Atlantic в 2017 году³⁶. Он сказал, что древние люди «не были одинаково положительно настроены по отношению друг к другу. Мы эксплуатируем друг друга, наказываем друг друга, угрожаем друг другу, принуждаем друг друга». Это влечет за собой экзистенциальный риск. «Если я делаю ошибку и узнаю, что человек, который казался мне врагом, оказался другом, – это нормально. Я не заведу себе друга сразу же, но я выживу. Но если я ошибочно увижу в ком-то друга, а он окажется врагом, это будет стоить мне жизни».

Таким образом, людям нужны не только нейронные сети, чтобы подтолкнуть их к объединению, но и механизмы, которые помогли бы решить, с кем не стоит дружить. Качиоппо предположил, что эволюционировавшие механизмы зависят от доверия и, в частности, от способности быстро различать тех, кому можно доверять, от тех, кому нельзя. Это навык, который люди начинают развивать в середине первого года жизни.

Как выяснили специалисты, изучающие младенцев, в самом начале жизни «социальная губка» человеческого мозга проявляет внимание ко всем и каждому. Новорожденные приходят в этот мир без предпочтений. Они тянутся к лицам, и в течение первого месяца или двух их устроит почти любое³⁷. Они будут обращать одинаковое внимание на лицо отца и на обезьянью мордашку³⁸. Более того, младенцы обладают удивительной способностью различать отдельные лица – даже отдельных обезьян. Также они могут различать лица представителей любой расы. Например, в первые месяцы жизни белые младенцы могут отличить одно азиатское или африканское лицо от дру гого. В самом начале жизни человека все лица на планете будто принадлежат к его собственной семье, которой они доверяют.

Но, как показали исследования, к трехмесячному возрасту младенцы начинают отдавать предпочтение лицам своего этноса и расы. Процесс, который исследователи называют сужением восприятия, начинает размывать лица, отличающиеся от тех, что нахо дятся в узком кругу людей, которым доверяет ребенок. В результате младенцы начинают воспринимать представителей других рас как неотличимых друг от друга, даже если они лучше улавливают нюансы и тонкие намеки от людей, с которыми они близки и знакомы и от которых ребенок зависит больше всего³⁹.

Учитывая сложность тесных человеческих взаимодействий, это сужение выполняет практическую функцию. Чтобы у ребенка развилась прочная связь с теми, кто о нем заботится, ему нужно научиться считывать их сигналы, включая язык тела, тон голоса, речевые шаблоны, выражение лица и движения глаз. Они должны понять, как оценивать эмоциональные реакции матери, надежность брата и настроение отца. Также они должны найти способы реагировать на сигналы, сближающие членов их семьи и укрепляющие чувство защиты и доверия ребенка. Это раннее обучение формирует основу привязанности, отношений и любви и требует значительных умственных способностей. Сфокусировать эти способности помогает сужение восприятия.

Стоит отметить, что даже самый изощренный искусственный интеллект сегодня не может сравниться с этими сложными системами сигналов, а уж тем более – с глубокими человеческими связями, которые они генерируют, проходя через мозг. Это одна из причин, по которым социальная сеть, созданная при помощи технологий, является и, наверное, всегда будет слабой заменой живому межличностному общению.

Но как насчет всех тех незнакомых лиц, которые перестает воспринимать младенец? Лица незнакомых рас и этносов постепенно расплываются. Исследования младенцев, преимущественно окруженных представителями одной расы, показали, что к девяти месяцам европейские младенцы перестают различать лица выходцев с Ближнего Востока⁴⁰, а для китайских малышей все белые на одно лицо⁴¹. Сталкиваясь с другими расами и этносами во взрослом возрасте, мы лучше различаем их лица, н о никогда не сможем вернуть универсальную способность читать лица, которой мы обладаем при рождении. Наше внимание с самого начала фокусируется на тех, кто наиболее важен для нас.

Подобный процесс отсечения происходит и в лингвистике. Люди рождаются с потенциалом выучить любой язык на планете, но со временем теряют способность к языкам, которых не слышат в своем окружении, и сосредотачиваются на том, который они должны освоить, чтобы общаться с людьми, которым доверяют свою безопасность. Вот почему с возрастом большинству людей все труднее изучать другие языки.

В племенном мире наших предков это сужение восприятия служило важнейшей цели – закреплению чувства принадлежности и защите членов клана от возможных врагов. Но что случится, если они уйдут от своего племени или окажутся в одиночестве, в том числе и среди тех самых чужаков, которым они научились не доверять? Качиоппо говорит, что именно в этот момент включается сверхбдительность, лежащая в основе одиночества.

При первых признаках изоляции, в одиночестве или среди чужаков, симпатическая нервная система человека, оказавшегося в затруднительном положении, будет находиться в боевой готовности, вызывая страх и немедленную подготовку к борьбе или бегству. Центральное место в этой стрессовой реакции занимает всплеск гормонов, известных как катехоламины, например адреналина. Они распространяются по всему телу, заставляя зрачки и дыхательные пути расширяться и увеличивая частоту сердечных сокращений и приток крови к мышцам, сердцу и мозгу. Также активируется гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковая (ГГН) ось. Из гипоталамуса в головном мозге сигналы каскадом поступают в гипофиз, а затем – в надпочечники, вызывая высвобождение минералокортикостероидов и кортизола, которые, в свою очередь, повышают кровяное давление и уровень глюкозы в крови, чтобы у нас была легкодоступная энергия. Таким образом, наше тело воспринимает изоляцию, а то и угрозу изоляции как чрезвычайную ситуацию.

Благодаря обостренной чувствительности наши предки, оказавшиеся в затруднительной ситуации, могли обнаружить малейший шум, запах или отблеск света, говорившие о приближении хищника. Л егкие могли вдыхать больше воздуха. Мышцы были способны развивать большую силу и скорость. Сердце могло перегонять больше крови и кислорода к жизненно важным органам. А в случае ранения или инфекции активировалась иммунная система. В этом состоянии все тело занималось самосохранением, ограничивая внимание срочными сигналами, игнорируя такие праздные мысли, как желание, удивление или размышление, а также поддерживая сон неглубоким и фрагментарным на случай, если ночью нападет хищник.

Такая сверхбдительность могла спасти жизнь в момент острой опасности, но подвергала организм большому стрессу. Также она не могла длиться долго. Однако одна лишь эта ограниченная по времени особенность помогала помочь людям, оказавшимся в затруднительном положении, быстро вернуться к своему племени.

Эта сверхбдительность в ответ на изоляцию тысячелетиями была встроена в нашу нервную систему, чтобы вызывать тревогу, которую мы ассоциируем с одиночеством. Когда мы чувствуем одиночество, наши тела реагируют так же, как если бы мы з аблудились в тундре, окруженные дикими зверями и вражескими племенами. Когда одиночество длится долго, те же гормоны стресса, уровень которых вырос, чтобы обеспечить кратковременную защиту, запускают долгосрочное разрушение, поскольку они усиливают сердечно-сосудистое напряжение и воспаление во всем организме. В свою очередь, это разрушает ткани и кровеносные сосуды и повышает риск развития сердечных и иных хронических заболеваний. Исследования показали, что одиночество ведет к изменениям в экспрессии генов в лейкоцитах, что приводит к усилению воспаления и снижению защиты от вирусов⁴².

Джон Качиоппо помог нам понять, как одиночество вызывает умственное и физическое истощение: оно негативно сказывается на качестве сна. В полном одиночестве мы обычно спим чутко и часто просыпаемся, как наши предки, чтобы не настигли волки или враги. Команда Качиоппо, включая его постоянного соавтора – психолога из Чикагского университета доктора Луизу Хокли, установила, что одинокие люди много раз за ночь выходят из фазы глубокого сна, и, хотя им кажется, что они проспали всю ночь, эти микропробуждения ухудшают качество сна, делая их усталыми и раздражительными⁴³.

Хотя глобальная реакция организма на стресс, вызванный одиночеством, призвана увеличить наши шансы на выживание, она может привести к прямо противоположному результату, когда длится слишком долго или наступает резко и неожиданно. Одним из примеров экстремальной стрессовой реакции является синдром такоцубо, также называемый «синдромом разбитого сердца».

Сидром такоцубо, впервые описанный в Японии в 1990 году, назван в честь ловушки для осьминогов в форме горшка, или такоцубо, когда было обнаружено, что самая мощная камера сердца принимает такую необычную форму во время приступов крайнего стресса, например в ответ на непреодолимое горе.

В то время как большинство из нас порой испытывали боль от разбитого сердца, чувство одиночества от потери любимого человека со временем обычно проходит, особенно когда есть сильная эмоциональная поддержка. Однако в редких случаях шок от того, что тебя оставили или бросили, может разбить сердце в буквальном смысле.

Я узнал о биологической силе разбитого сердца еще в старших классах школы, когда мой дедушка по материнской линии неожиданно умер от сердечного приступа. Мы были очень близки, и его смерть стала первой большой потерей в моей жизни. Я был опустошен. Как и его младший брат Васана, который вырос вместе с моим дедом в очень трудных обстоятельствах. Их мать умерла, когда они были совсем маленькими, а отец снова женился на женщине, которая совсем не заботилась о мальчиках и плохо обращалась с ними. Братья постоянно голодали, и у них часто не было подходящей одежды и даже постели. Многие годы они заботились друг о друге, когда казалось, что больше никто им не поможет. Всю свою жизнь они были близки как близнецы, и когда мой дедушка умер, эта потеря оказалась для его брата слишком большой. Он пришел выразить свое почтение, как только узнал о случившемся. Стоя у тела человека, который был его спутником всю свою жизнь, Васана был охвачен горем.

«Вот ты и покинул меня», – произнес он с бегущими по лицу слезами. Затем он схватился за грудь и упал. Чуть позже я узнал, что он умер.

Я вспомнил о Васане спустя десять лет, когда был в ординатуре и начал принимать пациентов с внезапной сердечной недостаточностью на фоне эмоционального расстройства. Я узнал, что это были новые случаи синдрома такоцубо. Поскольку шок потери наиболее интенсивен сразу после смерти, риск пережить такоцубо сильнее всего сразу после кончины близкого.

Что заставляет сердце реагировать на потерю таким образом? Технически шок от горя наполняет организм потоком адреналина и других гормонов стресса, заставляя сердце расширяться и терять часть своей насосной функции. Когда кровь застаивается, она возвращается в легкие, вызывая затруднение дыхания, и в конечном итоге приводит к отекам по всему телу. Боль в груди и одышка, которые порой сопровождают синдром такоцубо, могут быть идентичны сердечному приступу. Обычно это не смертельно, если пациент своевременно получит медицинскую помощь, но его часто неверно диагностируют.

Но почему потеря провоцирует такой всплеск гормонов? Если коротко, этот сигнал бедствия является биохимическим отголоском стрессового состояния, которое испытывали наши далекие предки, когда были отрезаны от племени и должны были в одиночку противостоять угрожающей неопределенности дикой природы. Это сродни огромной дозе одиночества.