Kitabı oku: «V щё… чку»

Yazı tipi:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Е.й

Тесто. сторон

Сами с крылами (К Счастью)

Не поняв ничего – из Великого,
и забыв – приблизительно мудрое,
мы летим, под Киркора Филиппова,
ирреально высокими фурами,

по дорогам, разгвазданным нами же,
мимо сёл, в зеркалах пропадающих.
В лобовые – за камешком камешек.
Возим «счастье» – друг другу, куда ещё…

Мы весьма недовольны кавычками
и отставшей в развитии буковкой,
мы встречаемся чатами, личками,
чистым случаем – закоулками.

Но у Счастья заглавная – лунная,
бескавычно, реально высокая,
не в кривых, не в шипах, не шатунная,
и не где-то под стейками с соками.

С ней на связи заглавная – звёздная,
безоглядно, вселенски широкая,
не в грязи, не дорожно-обозная,
и не где-то под бифами с брокколи.

И рука, от руля грубо-тёмная,
на крыле… Теплородное, нежное.
Я-то думал – профура скоромная,
а потрогал – родная, нездешняя.

Две ноги на педаль в свете месяца.
Ты смела не по виду, попутчица.
Нас объедут, когда перебесятся.
Вылетай. Вылетаю. Получится.

«Территория тронутых ритмом людей…»

Территория тронутых ритмом людей,
развлекательный край дискотек и аварий,
где торговец дорогой – ещё не злодей,
где охота на тело – уже не сафари.

Перевёрнутый цех нестекающих туш,
разъедающий фон застоявшейся боли,
и мне страшно, что взялся, и бросить бы гуж,
так ведь – овен, гордец… ёлки-палки… бемольки…

Да. Ещё я люблю музыкальные сны
и находки из них в окружающем мире.
Вот нашёл себе «Я». И остался без «Мы».
В деревенских горах. В живописном сортире.

Неизменное, Неизменное

В каждой клеточке каждой берёзы —
все стихи непростые мои.
И простые. И дар. И курьёзы.
И не созданный Ноем НИИ —

нет, не созданный Ноем… Не ноем.
Просто реже берём топоры.
Не стремимся к безмолвным покоям
в беспокойстве весенней поры.

«Будь что будет!» – наследие сказки.
Фраза-фокус. Строка-волшебство.
Без руля, без дороги. Без КАСКи.
Неизменно любуясь листвой.

Муравьи-и-и…

Золотые муравьи
запрягают чёрных,
крупно пишут «Се ля ви»
в книгах и в уборных.

Золотые муравьи
чёрных обижают —
и похлёбки, и любви
ни за что лишают.

Золотые муравьи
никого не любят
и моралью на крови
муравейник губят.

Золотая молодёжь
в стороне от черни.
Не работает. Балдёж.
Коньячок-печенье.

Покоряются рабы,
веруют во благо,
к пущей вере, от судьбы —
золотая брага…

А в лесу, с начала лет,
бродит муравьедка,
и по цвету свой обед
выбирает редко.

Золотые муравьи
погоняют чёрных
с неказистой плитки и
из-за фикс учёных.

Сид Иромыч

«Запись невозможна,
замените диск» —
бычит осторожно,
не идёт на риск,
не желает множить
Сид Иромыч стих —
боязно тревожить
тех, кто пьян и тих.
Нелегальных красок —
много, для стиха,
мало – хмеля сказок
с вытяжкой греха.
Имя – от легенды,
сам же – сер и пуст.
Плоский, вредный хрен ты.
А и ладно. Пусть.
Наблюдай, редиска —
я пишу на лбу:
«Нет другого диска,
закатай губу»

Самый счастливый день

В этот день я впервые проснусь со своей головой —
без похмелья и заданных кем-то глобальных настроек.
Из кадушки умоюсь прохладной водой дождевой.
Промолчит говорящий сундук о земной катастрофе.

Мне не надобен станет и сам этот чёрный сундук,
кибернетикой счастья займётся ответственный нагель.
И я вспомню – в какой я стране, и в каком я году —
но забуду сухие пайки и намокшие флаги.

И соседка – вчера ещё девушка лёгких манер —
улыбнётся сквозь рабицу чести бесценной улыбкой,
у неё будет новенький дом, в доме муж – землемер,
в доме трое детей, детский шкаф с барахлом и присыпкой.

А сосед по другой стороне – записной наркоман —
загремит в мастерской молотком, весь в делах и опилках,
у него тоже будет семья, а не только «маман» —
как он звал её, чувствуя холод в ненайденных жилках.

А соседа напротив, что был паучком, из чинуш,
навестят паладины стыда и раскаянья феи,
тот захочет вложиться в сто сорок обиженных душ,
но не в дымку болотистых мест, где кальяны – как реи.

Безнадежная Марья с окраины – встанет, сама,
исцелённая запахом трав через окна и щели,
ну а стены заделает – много ли надо ума —
стройотряд вдохновенных ребят – Степанка и Емели.

Я пойду по дороге, любуясь родимым селом,
и здороваясь за руку с каждым, без лести, без понта.
Возле речки лежать будет лодка – над мощным веслом,
под набором кистей-облаков и холстом горизонта.

И ко мне побежит, пробудясь, ребятня – из моих,
ох, задаст им позднее жена за несъеденный завтрак,
и продолжится сила волны в назидательный штрих…
Этот день я услышал вчера, но увижу не завтра.

Всё изменится в корне. И корень – стволом прорастёт,
пораскинется в небо свободной вседышащей кроной.
Этот день еле слышен вдали, но идёт. Он придёт.
Я на хвост наступил – к переменам – змеюке зелёной

КЧ 1/3

Стоят на арене, в аренде, раздетые клоуны,
не прочь провалиться, да цепью поставок прикованы,
хозяина цирка хвалить голым фактом обязаны,
иначе не будут накормлены, будут наказаны.

Они не способны на старые добрые фокусы,
они плохо ходят – их свозят работать автобусы,
они плохо видят, в глазах – по соринке из ящика,
в котором лежит реквизит и отчёты смотрящего.

Их держит стабильность пути от барака до здания,
где купол роняет еду для заряда стояния,
другие дороги и домики города рушатся —
но это несладкая каша, сложнее накушаться.

Две трети из зала – родня неникулинских клоунов,
бьёт в уши молчание рук, вертикально заломанных.
Цена за билет – право голоса, гордого голоса,
подарок – поп-корн из лапши с добавлением ботокса.

И данный презент – не хрустит, так хотелось хозяину,
брюхатить ноли децибелов – идейно нельзя ему,
поэтому он из лапши, с небольшим добавлением:
и мягко и влажно, и сытно, и всем – не до времени.

Но треть… поднялась, мечет харч, и направилась к выходу,
пальто и шарфы в гардеробе им точно не выдадут,
предложат поп-корн заменить на свинцовые бублики.
Им главное – выйти за рамки беззвучия публики.

Несчастные так и стоят, и молчат елезрители —
завцирком дал знать, что ушедшие – все подозрительны.
И едет, спешит Ревизорро – расчёт за сезон вести:
забрать беззабавных, продлить срок аренды от совести.

Дороги и домики вольного города рушатся,
бедняцкой кашицы придется нам с пользой накушаться,
нет времени больше на цирк и расслабленность ботоксом.

С Весной! С Новым Гамом! Точнее —

С Незаткнутым Кодексом

Заповедь, истина, тление

Слово простое «заповедь» —
слышали, помним, знаем ведь.
Знаем и помним, слышали —
что же мы едем крышами?

Слово простое «истина» —
тоже звучит осмысленно,
тоже знакомо с детства нам —
что же мы лижем деспотам?

Слово простое – «тление».
Тлеем под гнусное пение.
Заповедь тлеет и истина.
Так и уходим прижизненно.

Крушевели

Есть на деревне нашей люди —
не всё так плохо, как в Бермуде.
И приглядеться – современны.
Ну, вот, начать хоть с деды Гены.

Есть на деревне деда Гена —
хранитель полипропилена
для городских шайтан-торговцев.
Сарай большой. Там были овцы.

Есть на деревне баба Рита —
у ней такой же склад «Бонд-стрита».
Спасибо-о-о – кольца бабе Рите.
Берите, милые, курите!

Есть на деревне Ян, салага —
ничей пацан. Помойка, яга.
Живёт в кладбищенской халупе
с картонной дверью «Чина Супер».

Есть на деревне парень Лёша.
Он зарабатывает лёжа —
фрилансер Лёха, копирайтер,
всё копит ноутом на «Вальтер».

Есть на деревне парень Вася.
Он зарабатывает – квася,
как зазывала-дегустатор,
всё сорит печенью для стада.

Для проезжающего стада,
когда к траве и пойла надо.

Есть на деревне девка Света.
Она всегда полураздета,
а ведь была за олигархом.
С пинка вернулась. Тридцать с гаком.

Есть на деревне девка Рая.
Она – одна из «Пусси Райот».
Но это… тихо, это тайна.
Сменю базар на три комбайна.

Есть на деревне три комбайна.
Они работали нормально.
Но как-то к ферме приржавели
в конце деревни Крушевели.

Есть в Крушевелях наших люди!
И шаг назад по стёклам труден —
пьяна деревня, босонога.
Назад! Толкнём ее немного…

Неидентичные повторы

Фабричных судеб в нашей жизни не найти.
Судьба, она – произведение такое:
вполне обычный – только Божий – креатив,
но иногда под настроение плохое…

А иногда, что называется, «попрёт»,
тогда судьба – не откликается на клички,
тогда сама она командует: «Вперёд!»,
изобретая, по нужде, кривые спички.

А иногда, под настроение – прямит,
и не в карман их сыпет – в ровный коробочек.
Но чаще – ленится и, выпимши, дымит,
то – как мажор, то – как усталый дальнобойщик.

Нередко ленится, напьется – и дымит,
то – как движок, то – как евоный разработчег.

Но не ищи размерных судеб – не найти…

Ейпоха

Не хотят порядка люди —
только в книгах и в кино,
а на деле, на фаст-фуде —
курят трупку, пьют вивно,

изгаляются, как могут,
с похмела шнуруя дзен,
отрывают буквы Богу,
отрываясь в КВН…

Я – ничем не отличаюсь,
в ухе песня «Пил-курил».
Изгалялся… Ильичаюсь…
Халтаксанию открыл…

Загордился – меньше дыма
стал на звёзды напускать,
потекло вивнище мимо,
руки сами строят гать…

Но в крови – цветастый фьюжн,
до порядка далеко.
А эпохе космос нужен —
от Бориса до Сивко.

А эпохе… Да, ейпохе…

Матвей

У Матвея – халитоз,
и почти наружу задница.
У Матвея – передоз
был, не далее, как в пятницу.

Хоть и минуло с тех пор
тихих пятниц – многосотенно —
все равно, ему позор.
Социальная блевотина.

У Матвея дома нет,
нет и худенького коника.
Даже тоненьких монет
у него – на банку тоника.

Или – пару фуфырей
из аптеки на Субботина.
Их и выбрал бы Матвей.
Социальная блевотина.

Но вчера я наблюдал:
он с дворнягою кусочничал,
и дворняге – больше дал,
со словами: мне не хочется.

А спустя какой-то час
видел я администратора,
у которой вместо глаз
два красивых пеленгатора.

У которой конь и дом,
в доме окна на гарантии,
в сердце гайка под винтом,
в карте – Рашка, до Голландии.

Я тот дом труба не брал.
Я купил документацию,
и Матвею все отдал.
И блевал. В администрацию.

Некто скажет: не свисти,
ничего ты не отписывал,
не хотел бича спасти,
и лисе оставил лисово.

Объяснить я не смогу,
не кончается на лектора.
Я нутро поднапрягу
и ответом выдам нектово…

У Матвея старый дом,
в доме окна еле держатся,
сердце ходит ходуном
после скорого до Керженца.

Плед

Обожаю этот плед,
этот плед подарен мамой.
Был я всюду им согрет —
в неизвестности туманной

и в решимости моей —
деревенской, злой, холодной,
наподобие саней
на дороге непогодной.

Из нахмуренной Москвы
унесла меня лошадка
в край небесной синевы,
где дышать так сладко-сладко…

Согревал меня мой плед,
и подруг моих… Немногих.
Вот уже немало лет
сторонюсь я скороногих.

Иногда от новостей,
от каналов, к нам прорытых —
промерзаю до костей,
до пустой строки на выдох.

От избыточной зимы
мой народ и Божьим летом —
жгет желудки и умы.
Мне везет – спасаюсь пледом.

Из ворсинок соткан сон:
в темно-синем небе звезды.
Сплю и чувствую: спасен,
отогреты, млеют кости…

Обожаю этот плед,
этот плед – подарок мамы
с пожеланием побед.
Мам! А я – не самый-самый,

но умелый малый – да.
Ох, икнулось даже. Люди…
Ничего, мам, ерунда!
Сердца сын твой не застудит.

Музориночка

Загоните под плинтус
мусориночку веником,
и в открытые Виндоус
пошепчитесь о том,
что немытые окна —
это дело хозяйское,
свежий воздух – не догма,
если свой – управдом.

Но в подплинтусном царстве
мусориночки встретятся,
объяснятся, обнимутся
и потомство дадут…
Вы пока не волнуйтесь о
(п) у (т) ях Сани Спектора —
я ему не накапаю,
как и что здесь метут.

Не лепра

Я наблюдаю за их расстановкой:
левые мысли, правые мысли…
Вот и душа со спортивной сноровкой.
Спишь на Ленкфильме и ждешь Кейт Уинслет.

Это предательски верное войско:
правые мысли, левые мысли.
Ну, и душа, фитильками из воска,
круглые даты – квадратные числа.

В искренне пахнущей краской газете —
правые мысли, правые мысли.
Лайте, собаки, зеваки, глазейте:
враг в зоопарке, с макакой и гризли!

Как же всех нас накренили направо
левые мысли, левые мысли.
Штотеп Ерьбудетъ – потомок Би Сбраво.

Пой, Элвис Пресли.

Дыши, Джозеф Пристли!

ЗАоблачный горящий

Ловите, укротители природы —
барыги, расхитители, уроды,
мой пламенный горячий непривет,
для крови ледяной – другого нет.

Мне снилось, что, объятый серым дымом,
пойду я, сам не свой, в краю пустынном,
в тени каких-то грязных облаков.
Ловите мой заоблачный fuck off!

Проснулся я и вышел на дорогу,
босой, простой, подобно бандерлогу,
а может – небольшому хомячку.
С большим акцептом вашему очку.

Очку в игре с планеткой неазартной.
Очку в игре – без жизни ей назавтра.
Очку в игре с дыханием моим.
Так схавайте ответ на вашу дрим.

Не знаю, сколько лет нам дали майа,
и что за кровь такая – голубая,
но снайпер-апокалипсис грядет —
для тех, кто море слил, а все гребет.

Для тех, кто в небо плюнул, будто с выси,
для тех, кто разбивает камни-мысли —
очку огнеопасен их секрет.

Fuck off! И мой горящий непривет!

На калоше

Поумерь-ка юный пыл. Ты не юный.
Перестань быть егозой, зрелый муж.
Прекрати стихами портить гальюны!
Сдай-ка писарю наброски для душ.

Сам же видишь, море – соль, соль – не сахар.
Мало помнить через годы маяк.
Без признания ты – юнга, писака.
А со степенью – поэт и моряк.

Йияха! Чем же я, скажите, не юный?
Руки, ноги, сердце, две головы…
Мне до вашей рыболовной коммуны
нет и дела в соли-доле Невы.

То, что с вами на совхозной калоше —
так не помню, как попал. Перепил.
Вижу – писарь Иоанн, это гоже,
но с каких он добрых гор – книгофил?

Нынче где по расписанию пристань?
Или мне сойти сейчас прямо здесь?
Да, Нева и холодна, и пятниста,
но и с вами – задубеть-перецвесть.

Я – не то чтобы гальюнный. Но пылкий.
И на суше прослыву егозой…

____

Тараканы просыпают опилки
на речную маслянистую соль.

Футболъ

Мля, в шестьсот миллиардов рублей
обойдется России футболь-
ный, на мерзлых болотах, турнир.
Поболеем за наших. Уррряяяя!…

Сумасшествие – еее… сильвупле.
Впрочем, тропиков снежная роль
не стирает нам разум до дыр.
Здравы будем. За спорт. За царя!

Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.