Провал «миссии бин», или Записи-ком Вальтера

Вызывал в правление одного за другим злостных самовольщиков и спрашивал односложно напрямик:

– Чем девка угощала?

Я ошарашивал хлопца, только что ставшего на ходули и узревшего в щели оконца КП лик Председателя.

Дополнял вопрос:

– Давала… семечки?

Получив утвердительный ответ (с недоумением в выражении лица: дескать, что давала как не семечки), я спрашивал:

– От наших отличаются?

Хлопец непонимающе пялился, и я уточнял вопрос:

– По вкусу.

Ответ «такие же» приносил мне ликование.

Допрашивая, я разглядывал аппарат на столе. С прибытием экспедиции «Булатного треста» моё Отрадное стало деревней цивилизованной – появился телефон. Во время складирования тюков прессованного сена подошли ко мне двое парней, увешанных катушками с проводом и этими самыми аппаратами. Представились телефонистами и доложили, что на остров прибыли провести связь между тремя посёлками, но провода по прикидкам на местности хватит связать Отрадное только с одним Мирным. Почему телефон, а не радио, меня не удивило: в акватории острова продолжал действовать источник радиопомех. Я телефонистам в помощь предложил любезно бригаду с сапёрками, но те отказались, мотивировав тем, что зарывать кабель в этой пустыне нет необходимости – повредить здесь некому. Животных нет, а человеку провод сгодится разве что удавиться. Попросили проводить к ратуше и сторожевой вышке, где установят телефонные аппараты. Я, спросив, где они ратушу видят, указал на колхозное правление и убедил: «Там без моей помощи точно не обойдётесь». Установили четыре аппарата: первый в правлении колхоза «Отрадный», второй в ратуше деревни Мирное, и по одному на сторожевых вышках обеих деревень. Предназначенные для Быково два аппарата и остаток кабеля поделили. Меня поблагодарили за помощь – лезть в отводную трубу ни кто из телефонистов не отважился.

Позвонить мирнянам – узнать жарят ли они семечки? У пацанов, поди, под девичьими-то взглядами, слюна сбегалась в предвкушении «жарёнки». Им я доверял, но подстраховаться не мешало: может быть, тем только казалось, что семечки по вкусу «такие же».

Отправил очередного самовольщика в барак и придвинул к себе телефон. То, что аппарат военный «полевой» времён ВОВ не вызывало никаких сомнений: на стенке металлического корпуса выштампована пятиконечная звезда. Ниже чьей-то варварской рукой выцарапан по зелёной краске знак – зигзаг на молнию похожий. Поставил аппарат на стол, подсоединил концы проводов к контактным клемам. Телефонисты аппараты без подключения и проверки оставили, заявив, что испытывать этот «лом» незачем, надёжен и работает как часы. А позже самому проверить связь у меня не было случая, да и надобности куда-либо позвонить. Как таким телефоном пользоваться представлял, в кино видел.

Поднял с корпуса трубку и два раза крутанул торчащую с боку рукоятку.

– Пост номер два слушает! На проводе рядовой Кондор, – зашипело с потрескиванием. Так неожиданно громко, что я испуганно отнёс трубку от уха, и возмутился рьяно:

– Какого черта?! Ты бывший рядовой Кондратьев с позывным Кондор, ноне полевод Кондрашка!

– Не разберу, говори в трубку! Поднеси ко рту ближе нижнюю её половинку. То, что ты держишь в руке у уха, трубкой называется. Да не перепутай, к уху прижми не тем концом, что с прорезями и проводом, а тем, что с дырочками. Рукоятка, которую крутил, – от редуктора. Понял? Приём.

– Так разберёшь? – перевернул я трубку проводом вниз.

– Ну, разберу. Кто на конце? И что говорил? Приём, – спросил часовой с недовольным в голосе раздражением.

– Ты полевод Кондрашка, а не рядовой Кондратьев, не Кондор. А говорит с тобой Председатель. И не ори так, оглушил.

– Вот хрон! – спохватился часовой и попытался оправдаться: – Разводящий старший сержант Брумель, то есть бригадир Брут, меня инструктировал, так и сказал: «Рядовой Кондратьев, к охране границ Отрадного приступить». Ты что-то хотел, Председатель?

– Не хроникайся, небён – не земляк. Как позвонить в ратушу Мирного?

– А ты крутани рукоятку четыре раза.

– А если пять?

– Это вызов твоего телефона, три раза – вызов сторожевой вышки мирнян. Понял?

– Ладно, конец связи.

– Надо сказать «отбой».

– Ладно, отбой. Подожди… Если ты сейчас крутанёшь ручку три раза, я с ратушей Мирного смогу связаться?

– Неа, линия будет занята, пока я у себя не дам отбой.

– Так вот… Рядовой Кондратьев, приказываю положить и полчаса трубки не поднимать. Ясно?

– Так точно!

– Выполнять.

– Есть!

Я опустил трубку на рычажки аппарата, но, против ожидания, шум из неё не прекратился. Поднял и снова приложил к уху.

– Так дайте же, товарищ капитан, отбой! – услышал я.

– Отбой! Сказал же уже.

– Сказали, теперь произведите.

– Это как?

– Крутаните раз рукоятку редуктора… товарищ капитан!

– Сам ни в жизнь не догадался бы. Отбой, рядовой, – ядовито пробурчал я и крутанул рукоятку. В аппарате что-то дзынькнуло и треск в трубке прервался.

В оконце возник хлопец, вытянувшийся в струнку и отдающий мне честь. Всё в нём ликовало – слышать такое! Узнал его. Чёрная словно смоль курчавая голова, из бороды и усов глаза чёрные же блестят, да смуглый нос торчит. Небён Милош, рядовой с позывным «Цыган».

– Кто таков?! – спросил, однако, я. Рука потянулась невольно к виску, но успел смазать эту непроизвольную для самого себя реакцию, виска только коснувшись скрюченными пальцами. Отдёрнул руку и больно зацепил ногтями край гофрированной столешницы из прочнейшего пластика.

– Товарищ капитан, рядовой Милош по вашему приказанию прибыл! – отчеканил чернявый во всю силу своих лёгких.

– Чего глотку дерёшь, полевод Милой? По строю соскучился?! Не честь положено председателю отдавать, а чулок снять. Шапку ломить. Помнишь обязанности колхозника?

Милой, приложивший руку к курчавому виску в воинском приветствии, ей же стянул с копны волос скатанную в шапочку балаклаву. Сгорбился.

– Я вызывал? Ах, да. На завалинке чем девчонка угощала? Давала семечки? От наших отличались?

– На вкус один хрон, – прогудел в бороду полевод.

– Болван!

– Так я пойду.

В голосе молдаванина было столько разочарования и горечи, что у меня невольно вырвалось:

– Свободен, рядовой.

– Слушаюсь!!

Полевода выпрямило, вмиг он преобразился в марпеха. Водрузил на голову балаклаву и раскатал отточено по лицу до шеи. Сверкая в прорезях для глаз зрачками, лихо развернулся на ходулях кругом. А спрыгнул и щёлкнул босыми пятками, у меня заныло в пальцах под ушибленными об стол ногтями. Первые пять шагов рядовой Милой проделал строевым.

– И передай дневальному, марпехов по списку больше ко мне не направлять!

– Есть!!

А что, если возродить-таки воинские уставные отношения? Порядка больше будет. Хлопцы, да и мужики, ждут, не дождутся, думал я, откусывая обломанный ноготь. Взвесил все за и против и решил, что нет, не ко времени, закончится прополочная страда, там посмотрим.

Сплюнув огрызок ногтя, сел за стол и крутанул рукоятку телефона три раза.

В ухо прозвучало:

– Да-а.

– Я Вальтер, председатель колхоза «Отрадный». Пожалуйста, назовите имя вашего председателя правления колхоза.

Только четыре раза за шесть лет руководители соседних колхозов виделись во время передачи дарственного жмыха, но так и не удосужились представиться друг другу. Мне предстоял первый официальный разговор, да ещё по телефону: надо было как-то обращаться и называть абонента.

В ответ в трубке прозвучало неожиданно озорное:

– Ко-ондо-орчик! Я только что поднялась на башню… Зачем спускалась? А догадайся. Даю подсказку, наружной обзорной площадки силосная башня не имеет, оконца только под стрехой крыши.

Женский голос взволновал. Когда приводил своих в Мирный за жмыхом, мирнянские парни девушек, мужики жён и подростковых дочек прятали по домам. Шесть лет женщин не слышал и не видел. Сразу даже не уловил, что голос не мужской, посчитал пацанский.

Опешил и повторил представление:

– Я Вальтер.

– Вальтер – красивое имя. А то все Кондор, да Кондор. Ну, хватит дурачиться, мордашка.

Девчоночий голос. Как там, на Марсе мои дочки.

С навернувшейся на глаза слезой я постарался сказать мягко:

– Вы говорили с полеводом Кондрашкой, сейчас на проводе Вальтер, председатель правления колхоза «Отрадный».

В трубке долго шумело и потрескивало, потом растерянное с заиканием:

– Т-тарасович Ольги Т-тарас Ев-втушенко. Доктор физико-м-м-матиматических н-наук, п-п-профессор. Извините…

Услышав этот испуганный голосок, я смутился. Лет тринадцать-четырнадцать. Моей Анке было шесть, когда покинул Марс, сейчас ей столько же.

Сел и, припоминая нежные интонации, спросил:

– Годков-то сколько тебе?

– Пя-пя… четырнадцать.

Из детей не самая старшая, но должна помнить, предположил я. В ЗемМарию детей погибших отрадновцев не увезли, мирняне у себя оставили, усыновив, удочерив.

– А звать тебя как?

– Стешей. А-аркадьевна Светланы Степанида М-морозова.

– Стеша. Уй, какое имя красивое.

– Если бы Степанидой звали, мне бы больше нравилось.

Искал, что бы ещё такого спросить, возникла долгая пауза – девочка кашлянула, я ляпнул:

– Кондрашку семечками угощала?

– Кондрашку? Не знаю такого.

– Кондор – Кондрашка.

– А-аа… угощала. А что?

Девочка успокоилась и даже осмелела, в её ответе на мой вопрос чувствовалась игривость взрослой девушки.

– Семечки на масле?

Спросил впопыхах, неосторожно. Ведь я намеревался заручиться у Тарасовича Ольги Тараса Евтушенко соглашением на право первенства в получении лицензии на реализацию семечек жареных. А тут, возможно, такая промашка: не оказалась бы девчонка сметливой – догадается, всё председателю расскажет. А тот, не будь дураком, заявит, что они все восемнадцать лет на острове семечки со сковородки лузгают.

Однако на другом конце провода прозвучало с ещё большей игривостью в голосе:

– На каком масле? Из кулька клевал.

Пронесло, успокоился я.

– А своими Кондрашка угощал? Чьи вкуснее?

Стеша хихикнула, отвечала бойко, но закончила невесело:

– Мои. Мои крупнее, твердее, на зуб хорошо ложатся, – сказав это, девочка добавила: – Мамина подруга, царство ей небесное, завсегда приносила, когда приходила погостить. Мастерицей была высушить.

И я поспешил разговор прекратить:

– Ладно, Степанида. Прости, коли напугал своим солдафонством. Даю отбой. Мне к твоему председателю дозвониться надо, так что повремени накручивать Кондрашке… Если что – обращайся прямо ко мне.

– А может «что» случиться? Мне пятнадцать лет – постоять за себя сама смогу.

Вот бесовка! Я – обалдуй! Было бы тебе, девонька, лет эдак за восемнадцать, я бы тебе ответил так: семечки с Кондрашкой хлопать из одного кулька, оно хорошо, но может получиться и дитё.

Подумал так, а вслух сказал:

– Да это я так… По-стариковски.

– Если вы насчёт жмыха, так вам надо к дяде Балаяну обратиться – с этого года он им заведует, потому, как избран секретарём сельсовета. Только он сегодня в плохом расположении духа… Жена на сносях, никак не разродится. Очередной её муж дядя Гиоргадзе, наш кузнец, по этой причине страшно лютует. Условие им – ну, дяде Балаяну с тётей Клавой – поставил: чтоб к вечеру завтрашнего дня к нему переехала жить, даже если и к тому времени не родит. Утром привёл – ну, дядя Балаян – меня на смену, показал, как пользоваться телефонным аппаратом, и как гаркнет! Стешка! На защиту, кричит, священных рубежей коллективного хозяйства «Мирный» приказываю заступить. И чтоб в оба мне. Названивать буду, проверять. С башни скатился и потрусил к Клавке. А мне пописать спуститься, – телефон не на кого оставить. Ой!.. Как его – Кондором или Кондрашкой зовут?

Слушая этот лепет, ощутил, как по щекам прокатились две слезы. Одна сорвалась и упала на бакелит телефонной трубки, другую слизнул с уса.

– Зови Кондратом. Счастья тебе, Степанида. Даю отбой.

Дзынькнуло.

Выдержав паузу, рукоятку крутанул четыре раза. Ответили сразу:

– О каких таких семечках ты допытывался у малолетки, майор? Капитан, то есть.

Я узнал голос прапорщика Балаяна, ротного старшины.

– Ты всё слышал? Каким образом? Линия же была занята.

– Телефонисты кабель от вашей наблюдательной вышки проложили до нашей ратуши, где и установили первый аппарат, дальше вывели из-под «миски» к башне водокачки, что в порту, где определили место второму аппарату. Я что сделал, к телефону подсоединил подаренный лишний провод и продлил – проложил линию в обратном направлении через деревню до сторожевой вышки. Теперь у нас телефонизированы ратуша – я в ней сижу – и две сторожевые вышки, одна «силосная» со стороны Отрадного, другая, башня водокачки, за береговой акваторией следить. Тылы обезопасили.

– Подслушивал Кондратьева со Стешей. Не стыдно? Седина в бороде. – Мне только одного хотелось: отвлечь Балаяна от заданного мной и им подслушанного вопроса девочке о семечках, жаренных на масле. – А не боишься, прапорщик, того, что отвечать придётся? За дезертирство.

– Я, капитан, грузин, а грузины ничего не боятся.

– Фамилия у тебя армянская и в штатно-должностной книге ты значишься армянином, – немедленно отпарировал я. Вопрос национальной принадлежности у старшины всегда был больным, а сейчас, когда жена Клава должна перейти жить к другому мужу – кузнецу Гиоргадзе, надо полагать, особенно. Ещё я понял, что вопрос Балаяна о семечках был праздным: он, хоть и земляк, но о жарке на масле не помнил.

– Капитан, миллион раз тебе твердил: грузин я! Мама у меня гру-зин-ка.

– Стало быть, папа армянин.

– Капитан, мне противна твоя ирония с душком. Стешке ещё четырнадцати не исполнилось, а ты ей, про что… с маслом? Впрочем, сексуальная озабоченность обитателя Отрадного мне понятна. Я же половой неудовлетворённостью не страдаю, и как настоящий мужчина по утрам и на ночь бреюсь: так что, ни бороды, ни седины у меня нет. Что касается моей мамы, она была женщиной двухметрового роста и папашу моего водила у себя подмышкой. А стыдно тому – у кого видно.

Не угадал ты, прапор. Хрона ты, дезертир, чего у меня увидишь, отстранился я на табурете от стола и посмотрел на залатанные в паху кальсоны. Они у меня некогда ладные, пушистые, истёрлись вконец, латал парашютной тканью.

Отнеся от губ трубку, я произнёс:

– Высоковато будет.

– Как? Как, как ты сказал, капитан? Высоковато будет? Намекаешь на то, что мою маму грузинку… папа, армянин… с заду?

В голосе Балаяна прозвучали нотки раздражения предельной степени. На «Звезде», бывало, заслышав их, я, сославшись на зубную боль, покидал казарму или тир, где старшина распекал роту.

– Твою маму, Жан-Поль, я знал. Красавица женщина, величайшая шахматистка всех времён. Ты её любил. А сказал я так: «Высокая, да». Тебе послышалось другое потому, как телефон плох – искажает речь… Или трубку ты держишь проводом у уха – говоришь в динамик, а слушаешь через микрофон. Говори в трубку. Поднеси ко рту поближе нижнюю её половинку. То, что ты держишь в руке у уха, трубкой называется. Да не перепутай, к уху прижми не тем концом, что с прорезями и проводом, а тем, что с дырочками. И папашу твоего знал. Достойным был мужчиной. Рекордсмен мирового чемпионата «носовиков», в ноздри успел – пока не чихнул – засунуть шестьдесят четыре горошины чёрного перца.

Балаян дышал громко и часто, но молчал.

Мат позабыл, недоумевал я, и поспешил прекратить раскрутку бывшего ротного старшины: вспомнил Стешино сообщение о том, что теперь он, будучи секретарём сельсовета, заведует жмыхом. А если и всеми съестными припасами Мирного!

– Ладно, Жан-Поль, – грузин, так грузин. Я всегда, если ты помнишь, с этим соглашался.

После такой раскрутки, которой я испытывал нервы старшины обычно на привалах во время марш-бросков по «красным канавам» Уровня, тот смягчался, если предложить угощение – что-нибудь острое, солёное или сладкое. Обычно угощал сахарным петушком на палочке, искусно приготовленным женой из пудры коралла «сахар диабетический».

– Послушай, – и сейчас я нашёл, чем успокоить старшину, – телефонисты мне тоже подарили лишний телефонный аппарат и провод к нему… Будешь меняться?

– Капитан, миллион раз просил не называть меня по имени, папаша о Париже грезил, потому назвал французским именем. Я Балаян, – смягчился и спросил: – На что?

– На нашу повседневку – обратно. Ты секретарь сельсовета, решишь этот вопрос.

– Нет, не в моей компетенции. Хэбэлёнка на складе хранится под печатью председателя. Пацаны подрастут, отделение ополчения оденем; через год – взвод наберётся. Мечта Тарасовича Ольги.

– Пока подрастут, мы поносили бы. А? Уговори Евтушенко.

– Называй председателя, как он того сам хочет – Тарасович Ольги. Он дохронный, паспорт себе выправил. Земляков не жалует, небёнов презирает.

– Ждёте, пока пацаны подрастут, мужиков в Мирном нет?

– Мужиков? Одна интеллигенция хлюпатая, все – свихнутые кандидаты, да сдвинутые доктора наук. Очкарики сплошь. Половина из них «шахматисты», с небёнами взвода твоего дяди за партейками ночами засиживались. Я знаю, раньше сюда из Быково бегали – там народ покрепче: бетонщики, монтажники, сварщики, трудовой, словом люд. А бежали на остров вэдэвэшники полковника Курта, твоего дяди, эти приохотились по сопкам и на завалинке блудить. А погибли, снова быковцы похаживали, пока твои марпехи не принялись. Очкарики, да и мужики-рыбаки, твоим отдали предпочтение: знают, что на Бабешке срок отбываете, рано или поздно, но с острова уберётесь. Бетонщикам холки почистили, теперь твои в сопках гуляют, на завалинке песни поют. Нормальные мирнянские мужики – рыбаки; рыбачат в океане, неделями в посёлке носа не кажут. Пробовал очкариков ополченцами сделать, да плюнул на эту затею: «сено-солома» даже усвоить не могут. Вот пацаны – те пылят, ногу тянут. Им – лишь бы не на прополку. Сам знаешь, без сдачи строевой подготовки ни о каком ополчении и думать нечего… Аппарат, говоришь?

– И восемь кило провода.

– Восемь километров или восемь килограмм?

Я чертыхнулся, попробовал напрячь память. Камса как-то заметил, что у меня первого, как и у дяди моего, начался побочный рецидив от долгого употребления оскомины – забывчивость; а Силыч съехидничал, сказав: «По бабам надо бегать. Или доиться почаще».

– Чем длину мерят? – спросил я.

– Метрами.

– Километров.

– Что-то с памятью стало? Это от несбалансированного питания, капитан… А, может быть, от оскомины: эта ягода нигде больше на острове не растёт, только на вашем Дальнем поле. Попробую посодействовать, но предупреждаю, вся хэбэлёнка на складе в личном ведении председателя. Твою он носит.

Я живо представил себе Евтушенко, одетого в мою парку. Хоть и высокий, но щупленький мужичонка моих лет: должно быть, висит, как на вешалке.

– Укоротили, ушили. Из лишнего материала Остапу жилетку скроили… На днях заявился председатель с этим козлом ко мне в дом… припёрлись Клаву – жена моя – поздравить с началом родов. У неё срок подошёл. По этому случаю первый раз вырядились в обновку. Тарасович Ольги в перешитом – с иголочки, Остап – в жилетке. Оба – на рогах… Пошутить хотели! Вошли в юрту – строевым, копытами щёлкнули… Клава и напугалась. А у неё как раз минутой раньше воды начали отходить. Третьи сутки разрешения от бремени ждём, мучается бедняжка схватками. Ладно, мою хэбэлёнку возьмёшь, не ношу, в цивильном хожу. Как новая – сносу ей нет. Коротковата только будет… да тебе полоть, рукава и штанины закатывать не надо. Аппарат-то новый? На наших чья-то паразитская рука букву «И» под звездой нацарапала.

Балаян был дюж, невероятно широк в кости, с поразительно огромными руками, обувь носил пятьдесят второго размера, но ростом в отца, не намного выше среднего. Надточу рукава и штанины материалом от жилетки Остапа. Выменяю у него на комлог, мирнянину, а если он ещё и кандидат наук, такой калькулятор сгодится, с облегчением строил я планы.

– Мы, старшина, об этом с тобой ещё потолкуем, ты председателя уговори. Послушай, что-то я ни разу не видел мирнян одетыми в матросские бушлаты и обутыми в рыбацкие сапоги. Полковник Курт, дядя, обменял на семена.

– Понимаю, куда клонишь. Облом, капитан: рыбаки и китобои в бушлатах и сапогах.

– А-а… Сам-то, как думаешь дальше жить: мне рапорт на твоё дезертирство составлять?

Отвечал Балаян голосом тихим, приглушенным, видимо, приложив ко рту и трубке ладонь:

– Ты, капитан, с заданием наводить контакты в Мирном меня посылал?.. Посылал. Срока не установил, вот я и действовал по обстановке. Не спешил, зато доверие завоевал – стал секретарём сельсовета. Домик мне отвели, жену. Ребёнок у меня, второго вот жду… Одно здесь плохо: жены переходящие. Но я с этим свыкся. Так что, на Марс не вернусь. Ты, капитан, думаешь Тарасович Ольги тебе эти пять лет жмых и ворвань дарил? Так, из альтруизма. Как же. У этого жмота песка на сопке не выпросишь. Я подсуетился.

– Выменять нашу хэбэлёнкуку твоя идея! Я, старшина, подозревал, но сомневался.

– А что с вас ещё можно было взять? Голь. А мне надо было как-то в доверие втереться. Учти, капитан, время идёт – плотину может прорвать, а я, глядишь, и постараюсь, чтоб не затопило вас.

– Ты это о чём?

– Жена у меня Клава – единственная из жителей Отрадного в живых осталась. Она тогда детишек отрадновцев увела в Мирный кукольный спектакль посмотреть, сейчас – главный воспитатель детсада и школы. Так вот, её воспитанники выше всех ногу тянут. Старшим пацанам вот-вот по восемнадцать стукнет. Каких мне трудов стоит, чтобы она их в узде держала?.. А родит, перейдёт к этому Гиоргадзе?.. Кузницу. У «миски» вашей пацаны больше не крутятся и по полям не шастают только благодаря твоему истопнику Чону Ли. После, как пацаны его отметелили, увлёк единоборствами, в кумирах теперь ходит. И знаешь, чем увлёк? Каратэ и айкидо обучает, ещё каким-то «крестам», не знаю такого стиля. Не на беду бы вам, на завалинке когда-нибудь накостыляют твоим хлопцам. Перед отбоем выходят на околицу, становятся лицом к Отрадному, послушают марш «овээмээр» и поют: «Родительский дом – начало-начал…». Кстати, звонарь твой одно время услаждал наши уши, мы, бывало, у себя вечерню не отбивали, его звон слушали. Теперь другой кто-то звонит? Этот марш марпехов как зарядит, и тумкает-тумкает. Кто такой?

– Не из наших, из уцелевших дядиных солдат. Разведчик Мелех, – соврал я. – Ладно, старшина, оформим твоё дезертирство, как разведзадание. Могу я переговорить с председателем? У меня дело к нему.

– Да плевать мне, капитан. Я – секретарь сельсовета, за свою деревню буду радеть, чего бы мне это ни стоило. Снова под ружье не стану, на Марс не вернусь. Живу я хорошо, дом, дело есть. Дитё, второго жду. Жена – переходящая, так я с этим смирился. Кстати, здесь я представился грузином, грузином и считают. Думаешь, рискнул бы председатель сельсовета, мой предшественник, армянину и грузину отвести на смену одну жену. Правда, кузнец ушлый, не проведёшь, меня армянином считает. Клава, жена наша, ко мне после года возвращается выжатой, как лимон. Козы есть… Сам дою. Осел я, капитан.

– Ну, зачем же так о себе?

– Что?

– Ослом себя называть.

– Я говорю, осел я – в смысле одомашнился, под ружье больше не стану. На Марсе у меня никого нет, в полк не вернусь.

– Говорю тебе, телефон речь искажает. Пригласи председателя, – поспешил я замять свою выходку.

– А Тарасович Ольги баньку изволят принимать, не велели беспокоить, – подобрел голосом Балаян. – После кушать будут и опочивать… Шучу я, капитан, шучу, подожди чуток, схожу за ним.

В телефоне громыхнуло, то Балаян положил трубку на стол. Затем громыхнуло ещё. Дверь… на пружине, с завистью подумал я, повернулся и с тоской посмотрел в лаз – «дыру на выход». Вползал, заслонку старался оставить открытой, не закрывать жерло отводной трубы. За день металл нагревался солнцем, в правлении становилось жарко и душно, сквозняк только и спасал.

Я сбросил ботинки, ослабил затяжку в крагах и положил ступни пятками на стол подошвами в оконце.

Наконец в телефонной трубке раздался всё тот же дверной на пружине грохот, послышалось чьё-то кряхтение и сап кого-то ещё вошедшего. Через пару секунд дверью снова хлопнули, и голос Балаяна:

– Где это мы с вами разминулись, Тарасович Ольги? Вам звонят: у председателя колхоза «Отрадный» к вам дело… Может, Остапу выйти?

– У меня от него секретов нет. – Трубку взяли с затяжной зевотой: – Ээ-ыыых. Слушаю вас.

– Здравствуйте, господин Евтушенко. Беспокоит вас Вальтер, председатель колхоза «Отрадный».

– Называйте меня Тарасовичем Ольги. А вы – не Вальтер… Курт Франц Геннадьевич. Покойному командующему Вооружёнными Силами Пруссии Курту Францу Аскольдовичу вы случаем не родственник?

– Нет! – выпалил я, рывком убрав ноги со стола. Моё настоящее имя и фамилию в ОВМР знали немногие, на Бабешке – только Каганович, Лебедько, Брумель, да Балаян. Гад, армяшка!

– Из каких же немцев по роду будите? Из «петровских», аль «поволжских»?

– Поволжский. Из Сталинграда родом. – Мне ничего не оставалось, как признаваться.

– Но детство и юность провели на Новой Земле. Ага… Я почему спрашиваю. Нам старикам и взрослым безразлично какой вы немец, но вот молодёжь подрастает – интересуется… Остап, выйди, погуляй. Козами займись… Отлынивать ты стал от своих прямых обязанностей, заболел что ли?

Остап молчком поспешил на выход: слышал его скорые шаги.

– Я в школе историю преподаю… Прослушают детки урок и в конце обязательно спросят из каких, стало быть, вы немцев… Обменяете портупею? На двух коз.

– Тарасович Ольги, ну зачем коз обещаете: Остап, зверюга, взбесится! – встрял Балаян.

Председатель недовольно и приглушённо отрезал:

– С Остапом поделюсь, наплечные ремни дам жилетку украсить.

Что на это предложение мог ответить, я сам надеялся устроить обмен – вернуть взводу повседневку, в том числе и свою. Офицеру носить её без портупеи срамно, поэтому отказал уклончиво:

– Подумать надо.

– Меняйтесь, Курт, – хороших коз дам, молодых, дойных.

– Непременно подумаю. У меня к вам дело. Вы знаете, в Отрадном на постое научная экспедиция Администрации «Булатного треста», испытывают способность лошадей и буйволов пахать в респираторах. Попробовали на колхозных угодьях, теперь совершенствуются в сопках – на целине… Так вот, лошади и буйволы после испытаний останутся у меня в колхозе, – врал я, – за доброе отношение к нам я намерен передать вам упряжку с плугом и бороной… На прощание погонщикам семечек хочу подарить, одолжите мешков… тридцать? Кстати, подскажите, как это вы их так готовите? Вкуснее наших, по-моему. Угощали как-то нарушители трудовой и общественной дисциплины.

Евтушенко долго молчал. Поверил, похоже, предстоящему пополнению отрадновского хозяйства тягловой силой и теперь переживал за участь животины. И вряд ли поверил в передачу ему обещанной упряжки, и вообще в то, что АБТ оставит колхозу «Несчастный» лошадей и буйволов с боронами и плугами.

– Дам, но в подсолнухах из фуража козам. А рецепт приготовления семечек один – сушим на солнце. У вас этим занимаются мужики, у меня женщины – потому вкусней.

Видел бы мирнянин, как я самозабвенно отбивал чечётку по дверце сейфа. Тридцать мешков! В подсолнухах, вылущим, мешков пять семечек нажарим. Своего подсолнуха в колхозе посажено с гулькин нос, а с бизнесом до конца лета, до будущего урожая, не резон тянуть – будет с чего начать. Не жарят – сушат на солнце! А мы пожарим!

– Премного благодарен, уважаемый Тарасович Ольги. Я вам вечерком позвоню, и мы обсудим всё детально, а сейчас с вашего позволения даю отбой.

– Не забудьте подумать насчёт портупеи, – напомнил Евтушенко и накинул цену: – Двух дойных коз и ещё одну покрытую дам.

Я, распираемый восторгом от удачи, крутанул рукоятку редуктора и чечётку по дверце сейфа завершил «ключом».

* * *

Позвонить вечером я Евтушенко не смог по причине обрыва телефонного провода. Авария внесла коррективы в мой план.

Телефон на наблюдательной вышке установили в «смотровой», кабель спустили вниз, обернув по змеевику, чтобы ветром не носило, и потянули в сторону Мирного прямиком через крестьянское кладбище. Постовой увлёкся телефонным аппаратом, поэтому внимания на то не обратил. Телефонистов не предупредили, сами они не знали и догадаться не могли, что прокладывают провод по кладбищу: могилы без земляных холмиков, без крестов и оградок. Несколько десятков столбиков рядами стоят, кто мог предположить, что это обелиски? Надолбы противотанковые – вот на это похоже. А нахлобученных по верхушкам столбов, мисок из пищевого алюминия с набитыми по дну надмогильными надписями они попросту не заметили. За годы песок посёк алюминий, резанные по металлу буквы стали еле различимыми.

Хлопцы поужинали и перед отбоем развлекались: тягали по посёлку борону. Половина впряглась, другая с хохотом и улюлюканьем погоняла. Мужики на крылечке барака наблюдали за этим понуро, сплёвывая, потягивали из кружек чифирь.

Я же продолжил сборы, готовясь к тайному походу в Мирное. То, что связь оборвалась, оно к добру: договариваться с Евтушенко по телефону было опрометчиво – могли подслушать, тот же Балаян «ссученный».

В планшетку уложил тюбики с тушёнкой. Мешок с двумя экзоскелетами, двумя парами ботинок с крагами был уже спрятан, зарыт в насыпе под фундаментом башни водокачки – в «мёртвой зоне» от глаз часового. Этим добром собирался задобрить Евтушенко и его, видимо, заместителя, дружбана и собутыльника Степана. В мешке же находился комплект спецназовского походно-боевого облачения – в нём намеревался заявиться к мирнянам, не в зипуне же и кальсонах. Побрился. Попытался и «шубу» обрить, но оставил эту затею. У меня за зиму, не как у всех, волос на теле отмирал не совсем, а за весну к лету мех возвращал себе густоту и блеск. У полеводов такой шуба бывала только в сытную осень. Меня из-за этого комплексовало: ведь мужики могли думать, что обжираюсь я круглый год. А это не так. Питался со всеми одинаково, только когда к Силычу на водокачку ходил ягоду ему помочь «потрепать», объедался оскоминой. От ягоды, думаю, такая шуба моя. Ночами в правлении подстригал, а сейчас решил обрить совсем. Под трико-ком волос не виден, но толстил неестественно. На запястьях, на щиколотках и на шее вырастал объёмистей и пышней – сниму браслеты и ошейник, за пуделя сойду. Не идти же таким к мирнянам.

Спецназовским ножом скребанул по груди выше соска, кожа оголилась и враз покраснела, залоснилась, будто тонкой плёнкой покрылась – раздражение пошло. Силычева мазь лежала в сейфе, забежать в правление времени ещё хватало. В трубе обреюсь, заодно Евтушенко позвоню, договорюсь о личной встрече. Только так решил, как услышал через открытый потолочный люк, что шуточные понукания хлопцев сменились на возбуждённые крики.

Набросил накидку и поднялся на крышу. Оказалось, вернулся Донгуан и бегал по ту сторону «миски» в поисках прохода. Видимо, дезертировал он давно, блуждал в сопках, фильтры респираторные сменить было некому, от того «осоловел». Ржал и бешено перемалывал воздух, попадая копытом в стену купола-ПпТ, отчего та обсыпалась искрами. Бесился жеребец больше, я догадывался, по другой совсем причине: вернулся к «инструменту похоти» а тут преграда. Иначе как «инструментом похоти» я, видевший, как вожака после бурной ночи силой вывели из амбара возглавить табун, называть свою скульптуру не мог.