Kitabı oku: «На костылях любви», sayfa 3

Глава 4
Московский пленник

Пора вновь вернуться в место заточения Максима, в его комфортабельную тюрьму. Там было все, что необходимо интеллигентному человеку. Максиму даже принесли все книги по списку, который он предоставил охранникам. Папа заранее распорядился, чтобы пленник ни в чем не нуждался. Максим не имел только двух вещей – свободы и компьютера, так как тюремщики справедливо полагали, что при наличии ноутбука он сможет каким-то образом сообщить на волю о себе и обстоятельствах похищения. А так – всё, буквально всё.

Особенно следует коснуться ежедневного меню – еды, которую и едой-то назвать язык не поворачивался: назвать это можно было только яствами. Или – чуть попроще – деликатесами. Такие яства подавались, вероятно, только к царскому столу или входили в банкетное меню членов Политбюро в Советском Союзе. Максим с упертой принципиальностью узника совести ежедневно отвергал черную икру и прочее – все то, что он считал проявлением буржуазного снобизма, или, по-другому, омерзительным русским барством.

Последние несколько дней Максим с мрачным юмором называл себя «наложницей». Мысленно, разумеется, ибо произносить это вслух при Дуне – единственном человеке, который посещал его в заточении, – было совершенно бессмысленно. Судя по всему, Дуне ни само слово, ни его значение было не знакомо. А если ей объяснить, все равно не поймет. Поэтому пленник смеялся про себя. Но однажды он все-таки не удержался и рассказал.

В голове образованного юноши постоянно вертелись литературные ассоциации. Так, Дуню он регулярно называл «небедной Лизой», чем приводил ее в состояние розовощекого смущения. Она не понимала, почему он ее так называет, добавляя в голос немалую долю ехидства и криво усмехаясь. Обижает он ее или что? Всякий раз она, краснея, поправляла любимого, говоря, что ее зовут иначе, Дуней. Но Максим с маниакальным упорством всякий раз при ее появлении произносил: «А-а, небедная Лиза явилась. Ну, что нового на воле?» «Кто такая „бедная Лиза“?» – допытывалась она. И когда ему надоело, пришлось объяснить, что «бедная Лиза» – героиня одноименного романа Карамзина. Но тут же заодно понадобилось поведать плохо образованной девице, кто такой Карамзин. После этого Дуня захотела прочесть упомянутое произведение.

Вот так неожиданно начала формироваться библиотека внеклассного чтения для Дуни. От бульварных любовных романов и дачной жвачки женских детективов, а также гламурных журналов, повествующих о том, кто с кем живет, что носить и что есть, чтобы похудеть, – сразу к Карамзину! Представляете, какой невообразимый скачок – без постепенного перехода. Непосильно для слаборазвитого ума, согласитесь.

«Бедная Лиза», надо признать, далась Дуне с трудом, только благодаря любви – безответной, но подогреваемой призрачной надеждой на перемену отношения предмета страсти.

Максим, вероятнее всего от скуки, решил хоть чем-нибудь восполнить пропасть между Карамзиным и описанием гардероба очередной поп-звезды и продолжить тему «наложницы» хоть для какого-то веселья в заточении. Он попросил Дуню принести ему «Героя нашего времени» Лермонтова. К счастью, эту фамилию она где-то слышала… Книга была доставлена, и узник решил прочесть Дуне часть под названием «Бэла». Как и ее отцу, Максиму пришло в голову сравнение с лермонтовским сюжетом. Девушка была счастлива: любимый артист начал с ней общаться – а от скуки или от чего-то еще – неважно! И более того, САМ вызвался ей читать книгу. Вслух! Любимый! Да еще артист!..

Она, раскрыв рот, внимала художественному чтению Максима, не очень вникая в смысл. Сам процесс был куда важнее – как он перелистывает страницы своими красивыми руками, как завораживающе звучит его голос, как изредка он отрывает глаза от книги и взглядывает на нее своими ярко-синими глазами из-под длинных пушистых ресниц! О, как она хотела их целовать! Ах, как она любила эти сеансы чтения! При этом мало понимая, о чем там написано, и каким образом содержание книги связано с сегодняшним днем, и почему оно касается и ее самой, и создавшейся ситуации.

Максим наконец все это увидел и решил вернуться от гипноза к реальности, к смыслу происходящего. Объяснил балдеющей от его чтения Дуне, что он тут в роли Бэлы, а она – в роли Печорина. Ситуация в романе, мол, ничего ей не напоминает? Когда она наконец вникла в аналогию, ею овладел такой приступ смеха, что она заразила им и исполнителя роли Бэлы. Оба несколько минут смеялись, и в тот день между ними впервые протянулась тонкая, очень тонкая, паутинка взаимопонимания.

Потом Дуня захотела все же повнимательнее ознакомиться с романом Лермонтова и прочла историю про Бэлу до конца. А там, между прочим, было написано, что непокорная черкешенка сначала смирилась, а вслед за тем и безоглядно влюбилась в пленившего ее Печорина. Это обнадеживало Дуню и внушало подобие оптимизма: может, и ее ненаглядная «Бэла» (то есть Максим) сначала привыкнет, а потом и полюбит… Однако пленник, зная продолжение истории, не пожелал читать дальше, чтобы Дуня особо не обольщалась.

Сеансы чтения временно прекратились. Максим не знал, что пытливая девушка справилась с финалом истории самостоятельно, и никак не догадывался, отчего у его тюремщицы, как только она входит в его одиночную камеру, глаза начинают сверкать таким неестественным блеском.

А Дуня умоляла его почитать что-нибудь еще. Ну не хочет «Героя нашего времени», пусть почитает что хочет, по своему вкусу. «Еще чего?!» – грубо возразил Максим, но потом подумал, что есть по крайней мере два аргумента «за». Первый – борьба с невежеством хотя бы одной отдельно взятой избалованной богачки, то есть просветительская, если угодно, миссия; и второй – хоть какая-то практика в актерской деятельности, поддержание рабочей формы.

Вот так в одиночке Максима, а следовательно, и в домашней библиотеке Дуни появились Ремарк, Хемингуэй, а затем Бунин, и Тынянов, и Набоков, и Паустовский, и Довлатов, и многие другие. Прочесть вслух удалось только любимый роман его юности – «Фиесту» Хемингуэя, – потому что вскоре случилось освобождение. И произошло избавление Максима из плена довольно неожиданно и по очень оригинальной причине.

Глава 5
Импровизации Спартака

Теперь, я полагаю, вас гложет любопытство: каким образом папа нашей героини вышел из положения? Как он приступил после прелюдии знакомства с родителями пленника к главному – цели визита? Мы же оставили его как раз в момент, когда он обдумывал стратегию своего дальнейшего поведения.

Времени на размышления у него практически не было, тем более что Платон Сергеевич и Агриппина Васильевна смотрели в глаза неожиданного гостя с нарастающим тревожным ожиданием.

Спартак Миронович (которого правильнее называть просто Спартаком – в силу его героической наглости и бесшабашного атакующего поведения в бизнесе, всегда почему-то приносившего ему удачу) подумал, что действовать надо как всегда – яростный штурм, шок у противника и безоговорочная победа. Вызвать шок, по мнению отважного предпринимателя, должна была внушительная пачка долларов в банковской упаковке, которую он выхватил из кармана так, как ковбои из американских вестернов выхватывают кольт. И то и другое объединяло одно – они были оружием, способным побудить оппонента к капитуляции.

Итак, пачка долларов была выхвачена и брошена на разделяющий их стол с глухим, но убедительным стуком. То есть вес ее был что надо! Лежавшая посреди стола пачка вызвала у стариков ожидаемый шок, но только своеобразный – они отшатнулись от стола, в немом ужасе глядя на доллары как на гремучую змею, которую взбесившийся серпентолог зачем-то принес им, выхватил из кармана – и швырнул на стол. И сейчас ядовитая тварь их укусит и умертвит.

Спартак никак не ожидал такой реакции. Нет, он, конечно, представлял себе всякие «ах!» и «что это?»… Однако он жаждал радостных «ах» и восторженного изумления, а тут к всемирно уважаемой валюте отношение как к змее или другой какой-нибудь ползучей твари.

Дервоед почувствовал даже некоторую обиду за доллары и желание как-то за них вступиться и начал с не совсем уместной в сложившихся обстоятельствах барской интонации:

– Это вам.

– Зачем нам? Нам не надо! Что это вы?! – отталкивая воздух перед собой, залепетали бедные члены КПРФ.

Благоприятной завязки разговора об условиях предполагаемого соглашения не получилось. Так же, как не удалась прелюдия знакомства. Все пошло не так, надо было на ходу перестраиваться.

Однако Спартак Миронович был не только наглым и удачливым, он был еще и невероятно хитрым и изворотливым, обладал мгновенной реакцией на обстановку, на реплики и даже мимику любых собеседников – тем, что, кстати, отличает самых удачливых и остроумных телеведущих. Заметив и оценив реакцию пенсионеров на пачку свободно конвертируемой валюты (реакцию, прямо скажем, неуважительную), Спартак (он же Савелий Игнатьевич) быстро сориентировался и, стараясь не потерять исконно русского стиля, попытался соединить его с новыми на Святой Руси товарно-денежными отношениями.

– Не пугайтесь, товарищи, – примиренчески начал гость, – деньги эти – всего лишь материальная помощь от государства… Родины нашей многострадальной, – добавил он, едва не прослезившись, но в последний момент решил все же придержать слезу, посчитав, что это будет выглядеть несколько театрально. – Сам я тружусь на, так сказать, строительной ниве. Ну, в смысле, строю дома городские и подалее, в Подмосковье. И вот государство обязало недавно нас, бизнесменов… Фу ты, пропасть! Опять это проклятое слово! Не люблю все эти словеса из Америки! Но, уж извините, товарищи, замены у нас этому слову нет пока, иногда лишь обидно обзывают нуворишами. Так что нас, деловых людей, всех, президент и правительство попросили помогать бедно живущим, нуждающимся людям.

Он сделал паузу.

– «Деловые люди» – тоже, конечно, коряво. И не по понятиям, – сбился вдруг Спартак на специфические обороты своего почти забытого прошлого. – Президент попросил – это значит обязал. И никак не иначе! И вот мы с пацанами, то бишь коллегами с этого района, раскидали, кому в какую неделю и сколько приносить. Это легко. Через собес, паспортный стол и прочее. И мне выпало – идти к вам, – широко улыбнулся Спартак. – Так что не пугайтесь. Безвозмездная матпомощь и всё. «Вспомоществование», – припомнил он еще одно слово, относящееся к старославянскому, как он полагал, гуманизму.

– Так, подождите, – после некоторого молчания и переглядок с супругой растерянно произнес Платон Сергеевич. – Савелий Игнатьевич, вы же вроде по поводу сына пришли, как вначале сказали. При чем тут ваша материальная помощь?.. Где наш сын? Что с ним? Вы что-нибудь знаете?!

– Не тревожьтесь, товарищи, – с максимально возможным для себя добродушием промолвил Спартак – Савелий Игнатьевич. – Материальная помощь от моей фирмы случайно пришлась на вас и вашу квартиру. Ну, совпало так, срослось, понимаете… А вот то, что вы родители Максима, вот это уже совсем не случайно. И когда я узнал, кому несу деньги, что родителям Максима несу, то сильно обрадовался! – продолжал он вдохновенно врать. И тут же добавил: – Шибко рад был!

Спартак временами забывал, что он – Савелий, и сбивался на светскую манеру общения. Но потом вспоминал, спохватывался и возвращался в народное, посконное, так сказать, лексическое русло.

– Так что примите, сограждане дорогие, скромное мое подношение вам. Уж не побрезгуйте, товарищи. А касательно Максима, я вам немедля расскажу, почему я с ним знаком и где он сейчас. Тревожиться не надо. Он у меня живет теперь. На даче моей. А вот как он попал туда – сейчас расскажу.

Спартак помолчал, обдумывая более или менее правдоподобную версию исчезновения Максима, и вроде бы нашел самый верный путь – путь полуправды.

Насильственное похищение, то есть уголовный аспект, исключалось вовсе, дабы не напугать до смерти «божьих одуванчиков» родителей, и без того сидевших в напряженных позах, сцепив судорожно руки, с предчувствием ужаса в глазах. Они ждали от сидевшего напротив улыбчивого магната какой-нибудь страшной новости – типа автомобильной аварии, в которую угодил их сын, но, мол, выжил, и теперь в больнице, но главное – жив, вот только позвонить не может. В любом случае они готовились к чему-то скверному, но только, не дай бог, не смертельному. Старички все эти годы и не ожидали от судьбы ничего другого, только исключительно гадкого. Они привыкли к тому, что в их жизни менялись только степень или объем этого гадкого, а так ничего – терпели и еще потерпим.

Насчет больницы Спартак тоже успел быстро прикинуть, но сразу отмел этот ни к чему не пригодный вариант. Ведь тут же возникает сопутствующее никчемной версии недоумение: «А он-то откуда знает? Он что, санитар из этой больницы, врач, спонсор на худой конец?» Спартак всегда придерживался одного незыблемого правила: не врать, когда можно не врать, когда сказать правду даже выгоднее. Но когда всю правду нельзя (как в данном случае), то можно и полуправду.

Похищение Максима, содержание его взаперти – это несущественные, как полагал магнат, детали. А вот причина похищения, кому и зачем их сын оказался нужен, – это чистая правда, тут ничего и выдумывать не надо.

И Дунин папа, бегло нарисовав перед родителями Максима портрет своей несчастной влюбленной дочери и надеясь при этом на родительское понимание и солидарность, рассказал, как бедная девочка чахла и сохла от любви к их сыну и таяла буквально на глазах, а родительское сердце прямо разрывалось при виде этого; и чего только не предпринимали, чтобы спасти дочь, – мол, и в Лондон этот клятый учиться отправляли, и красавцев-парней с Рублевки подсовывали, и пытались опорочить и принизить предмет ее девичьих грез – например, соблазнить его очень большими деньгами за корпоративный концерт, на котором ему заказали бы прочесть стихи Мандельштама, но… голым… Ну, не совсем голым, в плавках, конечно, но все-таки… Поверьте, очень большие деньги!.. Можно было бы ему с вами, родителями, целый год безбедно жить, ничего не делая. Заодно, понимаете, хотелось увидеть, за какую сумму молодой человек в наше время может поступиться принципами, забыть о так называемой чести…

Тут магнат криво усмехнулся, посмотрел на старичков в расчете на понимание, но понимания на их застывших лицах не обнаружил и продолжал гнать пургу как ни в чем не бывало:

– Мы с матерью думали, что, ежели он согласится, у дочери глазки-то откроются, и любовь ее накроется… медным тазом, как это часто бывает. Ан нет! Не вышло! А когда анадысь встретился я с ним, с Максимом-то вашим, и сделал ему это предложение, и сумму назвал, и даже аванс вынул из кармана, он, сынок ваш принципиальный, посмотрел на меня как на козявку вонючую – на меня, владельца трех предприятий, одной авиакомпании и двух газет. Обидно, знаете, но принципы я все ж таки уважаю, и людей, которые без колебаний отказываются от таких денег, – тоже уважаю.

Спартак тараторил, не останавливаясь. Его несло на всех парусах по полноводной реке вдохновенной импровизации. Так, искусственно и профессионально возбуждаясь, он доводил почти до экстаза и себя, и избирателей, когда толкал перед ними речи во время предыдущей кампании. И уже не замечая ни омутов, ни мелководья, не контролируя речь, теряя взятый на себя образ славянофила и почвенника и смешивая таким образом «девичьи грезы» с «анадысь», он гнал и гнал свою ладью к мелодраматическому финалу, сентиментальному берегу сострадания и взаимопонимания.

– И тогда я решил сыну вашему, Максимке принципиальному, все честно рассказать о дочери. Она ить пригожая у меня, даже ненаглядная, – всхлипнул Спартак и, желая смахнуть несуществующую слезу, полез в карман за белым платком с золотым вензелем, с его инициалами, но вовремя вспомнил, что он из народа, и просто протер оба глаза тыльной стороной ладони. – Дочурка наша, красавица, – продолжил он тоскливо, – извелась ведь вся, исстрадалася, иссохла! Короче, закручинилась. Красота-то какая пропадает всуе, испаряется. И вот я Максимке-то и поведал все про дочурку. А он спрашивает: «А от меня-то вы чего хотите?»

Тут впервые за время монолога подал голос Платон Сергеевич:

– Да-да, чего вы, правда, от него хотели? И что дальше?

– Где он, где? Скажите, – вступила в разговор Агриппина Васильевна.

– Подождите, сейчас дойдем и до этого. Сейчас все узнаете, – успокоил Спартак. – Ну так вот. Рассказал я Максимке, как страдает дочь наша, и говорю: «Пожалел бы ты ее, парень». «Как?» – спрашивает. «Да ничего особо от тебя и не надо, – отвечаю. – Поговори с ней хоть разок, объясни, что молодые девчонки часто любят не человека, а персонаж. Это как скарлатина – быстро проходит. Объясни, потолкуй… Тебя-то она точно послушает. И призадумается…» Я его так слезно просил, что вижу: колеблется. Хороший, жалостливый у вас паренек. Редкость в наши дни.

– А дальше, дальше-то что? – поторопил рассказчика Платон Сергеевич.

– Ну, я и стал его дожимать. «Поехали, говорю, к нам на дачу». Тут Максим отрицательно так головой помотал. Но я все долблю в правильном направлении: «Она, дочка моя, сейчас там – плачет, как всегда, сил на это смотреть никаких нет! Плачет каждый день: закроется в комнате своей, фотографию твою, Максим, перед собой поставит – и плачет». – Тут Спартак и взаправду чуть было не прослезился. – «Поехали, а?.. Ну поехали, пожалуйста», – говорю. Короче, умолил я его. Эта история с фотокарточкой и слезами дочери его добила.

– Это правда? – удивились родители.

– Да еще какая! – убедительно сказал магнат. – И сейчас Максим у меня на даче. – Он помолчал. – И она, дочка, больше не плачет… Пока он там, во всяком случае, – добавил Спартак, опустив голову.

Исповедь его опустошила и повергла в естественное уныние, так как он и вправду не видел выхода из создавшегося положения. Держать Максима в настоящем плену у себя на даче больше было невозможно – ведь это, как ни крути, настоящая уголовщина, статья. И он, как олигарх и депутат, сильно рискует. Надо что-то делать.

Из всех способов Спартак возлагал надежды лишь на один – откупиться и при этом уговорить Максима и родителей не подавать в суд. И вот именно сейчас идет первый этап распутывания этого идиотского узла – ситуации, в которую он никак не предполагал попасть.

– Ох ты, доля ты моя, долюшка, – тяжело вздохнул Спартак в образе Савелия Игнатьевича и вдруг услышал в ответ:

– Да прекратите вы, наконец, эти ваши фальшивые славянизмы! Что вы тут этакую псевдонародную клоунаду затеяли!

Спартак поднял упавшую на грудь голову и с изумлением увидел не хилых старичков, не жертв пенсионных реформ, не инвалидов перестройки, а, напротив, суровые, жесткие лица неутомимых борцов, закаленных в безуспешных боях с социальной несправедливостью.

– Что вы нам тут пургу гоните! – Платон Сергеевич вдруг перешел в разговоре с оппонентом на энергичный сленг современной молодежи. Вероятно, для того, чтобы его вопросы звучали твердо, с требованием незамедлительного ответа. – Вы сказали, где сын, вы сказали, почему, но мы с женой ни слова пока не слышали о том, по какой это причине его нет уже несколько дней, он ни разу не позвонил и не дал о себе знать.

– Наш сын, – поддержала выступление мужа Агриппина Васильевна, – ни за что не заставил бы меня волноваться и вызывать скорую. А вы тут плетете нам про любовь вашей доченьки.

– Вы, конечно, удерживаете Максима силой, – продолжил Платон Сергеевич. – Что мы, не понимаем?..

– Да и позвонить ему не даете, – вторила Агриппина Васильевна. – Он бы сам никогда… – Она заплакала и вышла из комнаты. – Мы немедленно напишем новое заявление в милицию, – послышалось из кухни. – Платон, выгони его из нашего дома, прошу тебя!

– Успокойтесь! – Спартак встал. – Ваш сын в полном порядке и превосходно себя чувствует. И сегодня же вам позвонит – я обещаю. На днях вернется домой. И никакого заявления не надо. Вы очень помогли моей дочери. Вы и ваш сын. Он, можно даже сказать, мою Авдотью почти спас. Думаю, даже от суицида…

– От суици-и-да! Авдотью! – передразнил возмущенный Платон Сергеевич. – Несовместимые слова. Я же просил, перестаньте ерничать!

– Дуня – моя дочь, – обиделся Спартак, – ее действительно так зовут.

– Я в последний раз спрашиваю: когда Максим вернется домой? – гневно допытывался Платон Сергеевич. – Что? Он у вас там будет в заложниках, пока ваша дочь, видите ли, не перестанет плакать?

«Ну, в принципе, так оно и есть», – подумал Спартак, а вслух сказал:

– Давайте все же попробуем договориться. – Он взял в руки пачку долларов, так с самого начала их разговора и лежавшую на столе. – Я буду платить столько же за каждый день пребывания Максима в моем доме. За каждый! Столько же! А это много, заметьте! У вас будет обеспеченная старость.

Агриппина Васильевна вновь вошла в комнату и, стоя гордо и прямо перед ненавистным представителем отечественного капитала, сказала:

– Подавитесь вы вашими деньгами! Думаете, вам все можно?! Думаете, что купить можете всех и все?! Так вот, не всех и не все! И пойдите вон из моего дома с вашими грязными деньгами и вашими грязными предложениями!

Низенькая старушка гордо стояла перед довольно высоким мужчиной и при этом смотрела на него свысока! И Спартак почему-то это почувствовал и даже слегка пригнулся. Стол разделял противоборствующие стороны, но то был не стол, а идеологическая пропасть, преодолеть которую не может никто и никогда.

Но подошедший к столу Платон Сергеевич вдруг неожиданно сказал жене:

– Груня, постой! Подожди. – Он взял в руки пачку денег. – Мы подумаем…

Агриппина Васильевна округлившимися глазами уставилась на мужа и сдавленным голосом невнятно произнесла:

– К-к-ак?!

Платон Сергеевич взглянул на нее в упор и членораздельно повторил.

– По-ду-ма-ем! Понятно?! – вкладывая в эти два слова и интонацию что-то такое, чего его жена, а тем более этот нувориш пока не понимали.

Однако жена должна была догадаться: видимо, Платон Сергеевич что-то задумал и лучше ему не возражать.

Небрежно крутя в руке пачку свободно конвертируемой валюты, Платон Сергеевич язвительно произнес.

– Гуманитарная помощь, говорите. Ну-ну… Так вот, гуманитарную помощь мы возьмем, – сказал он, особо выделив слово «гуманитарную». – А об остальном – подумаем. Подумаем, – вновь повторил он, обернувшись к своей бескомпромиссной супруге.

– Мы вам позвоним, – сказал он магнату почти высокомерно. – Оставьте телефон или там визитку вашу. Что у вас есть? А шампанское заберите!

Визитка у Спартака, разумеется, была, и он с важным видом положил ее на стол – на то место, где только что лежала пачка долларов, перекочевавшая в руки Платона Сергеевича.

– До свиданья, – сказал Спартак родителям похищенного, улыбнувшись напоследок одной из своих самых располагающих улыбок.

Как бы забыв забрать шампанское, он вышел с твердым убеждением, что победил и решил проблему, а садясь в свой «порше», подумал: «Ай да я! Ай да молодец! Как я старичков-то уделал!»

Он и не подозревал, что все было не совсем так… Или, точнее, совсем не так.