Kitabı oku: «Ночной визит на остров Пахан», sayfa 3
Боясь отведать бамбуковых дубинок, дирижёры тщательно вылизывали все площади и улицы. Им было неизвестно что дубинки категорически запрещены для применения к островитянам любой масти, так как дубинка относилась к психологическому интерьеру, но никак не к карательному оружию.
Сотрудникам УВД разрешалось заходить в любые цивилизованные места. Некоторые из них экономили на махорке, а в большинстве случаев на туалетной бумаге, заменяя её травой или пальцем. И у них практически у всех были сбережения, которые они могли потратить в недорогом павильоне – шайбе, так называли эконом – закусочные с салатами из морепродуктов, пивом и селёдкой. Но они при большом скоплении людей сознательно туда не заходили, боясь насмешек и всевозможных унижений. Бывшие зеки им выдавали всё сполна, за их регулярные бесчинства во времена страдальческих и мутных периодов.
Центральной улицей острова, являлся пешеходный проспект имени Васи Бриллианта, – названным в честь знаменитого Питерского вора в законе. На этом проспекте находились все правительственные здания острова и сберегательные банки. Под стать этому проспекту была улица Охотный ряд, – он чем – то напоминал московский Арбат, но протяжённость его приравнивалась к марафонской дистанции. На Охотном ряду скопление людей было ничуть не меньше, чем на Арбате. И эта улица привлекала туристов с набитыми карманами из разных стран мира. Там продавались разнообразные шедевры ширпотреба, изготовленные бывшими лагерными умельцами, художественные произведения и много интересных сувениров, которые с охотой раскупал не только иностранные туристы.
Главной достопримечательностью Охотного ряда были ряды неповторимой архитектуры игровых казино. По сути, это было Монако. Все казино и игровые салоны в Империи были закрыты и оборудование передано в дар острову. Это оборудование было, кстати. Ему на острове без промедления нашли шикарное и заманчивое применение. Азартный люд съезжался на остров со всех уголков света. Кто – то искал своё счастье и жизненного благополучия в казино, кто – то искал своё счастье в женских корпусах бывших заключённых. Из – за большого скопления жителей и туристов острова в центре Охотного ряда и проспекте Васи Бриллианта было запрещено транспортное движение, там сновали только рикши. Водителями рикш были бывшие грешные законодатели. Бегали по проспекту и рикши – тройки, но чаще их называли шкентелями. Запрягали в шкентель обычно вымогателей – бывших инспекторов ГИБДД и им подобную нечисть. На облучке шкентеля сидел лихой моторист из бывших материковых дальнобойщиков. Примечательной униформой моториста было широкополое сомбреро и длинный мягкий кнут. Мотористам единственным жителям острова ввиду производственной необходимости разрешалось во время работы крыть семиэтажным матом свой гужевой транспорт и приводить к действию упряжку при помощи кнута. После каждого километрового пробега, чтобы шкентель прытче бегал и не спотыкался, он производил заправку, потчуя «лошадок» шкентеля ложкой варёного овса.
По всему проспекту и Охотному ряду были раскинуты по обе стороны не только казино, там были и другие разнообразные увеселительные заведения, а также отели и рестораны. Богачи из разных стран приезжали на остров погонять кровь по своим жилам и почувствовать цену азарта и риска. Уезжали они с острова, обычно с хорошим настроением, но с пустыми кошельками. Невозможно было обыграть в очко или покер иноземцу у картёжного шулера, у которого в колоде было десять тузов и столько же в рукаве. Единственная возможность попытать своё игровое счастье, оставалась рулетка. Там иностранцам не редко фартило сегодня, но обязательно не везло в другие дни, или наоборот. Выручка в размере шестидесяти процентов от сборов казино шла на материк в родное Отечество, остальные деньги оседали на острове. Всех тяжелей на острове жилось смертникам и бывшим ментам оборотням. Смертники, – это были люди, приговорённые к пожизненному заключению, – их называли кротами. Контингент кротов состоял из серийных убийц, террористов, наркоторговцев и педофилов. Им было запрещено перемещение по острову. Они находились в локальной электронной взрываемой зоне, и основной работой у них была добыча угля и ртути. Их никто не избивал, и работали они только за пайку. Им было предоставлено право, уходить из жизни добровольно, достаточно было нырнуть в воды Тихого океана, где самоубийце была уготована перспектива, оказаться в желудке у кровожадных акул. Кто не хотел таким образом прощаться с жизнью, то мог спокойно подойти к колючей проволоке, и нежно дотронутся до неё или пустить изо рта длинную не прерывающую слюну, – тогда в силу вступал мощный электрический зажигательный патрон и тело бы в одну секунду разрывалось на мелкие куски. Но желающих не находилось по собственной воле уходить из жизни. Они даже не пытались прибегать к помощи бритв, которыми им разрешалось пользоваться. Это только в тюрьмах они раньше кричали, – «чем такая жизнь в камерах, лучше расстрел!».
На остров было завезено устаревшее оборудование разных заводов, законсервированное ещё при советском Госплане; это были металлургические отрасли, химическая, машиностроительная и лёгкая промышленность.
Все трудоёмкие и грязные работы на этих заводах выполнялись нарушившими закон на территории Отчизны, белыми воротничками и сотрудниками всех органов правопорядка, которые были признаны новой властью Наума оборотнями и сосланы за свои преступления с материка на остров. За тяжёлую и вредную работу им шли на сберегательную заборную книжку приличные деньги, которые могли получить только при окончании ссылки. Махорку и туалетную бумагу им выдавали бесплатно и все они жили в гетто на Чёртовом проспекте, в двухэтажных бараках, пропавших серой и хлоркой, которые вмещали по триста человек. Жил здесь и брачный люд, – это не те, кто жил в бараках, а кто состоял в браке. К некоторым из них приехали семьи, но их было мало. Но было достаточно преступных семей, которые жили тоже на этом проспекте. Семейным существовать на этом острове было немного легче. Они жили в отдельных комнатах, и деньги за труд им выдавали сполна которые они могли потратить на своё усмотрение, не отказывая себе ни в чём. Всех, кто жил на этом проспекте называли чертями. На работу они ходили строго строем и обязательно с песней:
Мы везде, где трудно,
Дорог каждый час,
Трудовые будни,
Праздники для нас.
Когда рабочая смена заканчивалась, они вышагивали уже с другой песней:
С неба милостей не жди!
Жизнь в работе не щади.
Нам ребята в этой жизни
Только с нею по пути!
Если кто – то пытался отлынивать от работы, у тех была большая возможность попасть на исправление к кротам сроком на один месяц. Но срок этот, по сути, считался пожизненным, так как никто оттуда назад не возвращался. Они не могли выдержать изнурительной работы и вымирали как мухи.
А для трудолюбивых чертей существовала стимулирующая льгота, которая пользовалась популярностью так как она давала им право посетить сучий культурный центр, где они могли до отвала напиться дешёвого спирту или денатурату. Но чтобы заработать талоны в этот центр развлечений необходимо было неделю ударно поработать. На дармовщину их там кормили благотворительной холестериновой похлёбкой с мамалыгой и диетической мурцовкой. После чего они могли себе позволить секс с горбатой Степанидой или клыкастой Сусанной. Это были две самые красивые бесплатные проститутки в культурном центре, и они были нарасхват у посетителей. На них существовала длинная очередь и велась запись для похотливых чертей. Другие проститутки там тоже были, но в основном это были особи похожие на персонажей из передачи в мире животных. Нередко, случалось, когда протрезвевшие черти после пьяной бурной ночи, разрывали утром свои слепшие веки, выдавали на весь остров дико раздирающий фальцет, которому мог бы позавидовать самый голосистый певец из Ля скала. Они оказывались в объятиях у крюкоголовой с ороговевшей кожей Магдалиной или бородавчатой Октябриной.
Просыпаясь в обнимку с подобными «красотками», от ужаса их разбивал паралич или хватал Кондратий. Слух шёл по острову, что всех проституток в дар острову передала Питерская кунсткамера. Желающих на посещение культурно сучьего центра, было предостаточно. Но чтобы попасть туда, нужно обязательно отличиться на работе, так как для чертей это была единственная отдушина, где они могли отвлечься от работы и почувствовать себя хоть на короткое время свободными и независимым. В другие увеселительные заведения им заходить категорически запрещалось.
Так они влачили жалкую и унижающую жизнь, искупая свою вину перед империей и народом. Для них остров Пахан был сущим адом. Им запрещалось даже по ночам смотреть сладкие сны о прошлой жизни. Если смотрящий по бараку, которые назначались из бакланов от пехоты, замечал спящего с приятной улыбкой на лице чёрта, он моментально сладко сонника будил электрошоком или выливал на него ведро холодной воды. Мечтать и даже задумываться, им также категорически запрещалось. За это они наказывались физическими нарядами вне очереди. А это значит, что при швартовке в порту свежих кораблей, их в свободное от основной работы время, направляли разгружать и загружать трюмы различным грузом.
Только своей ударной работой они могли загладить свою вину перед человечеством. А вольготней всех на острове жилось бывшим уголовникам, но не всем, а кто именно был причислен к элите населяющего острова. Они не работали на черновых работах. Все они занимали важные посты, начиная с бань и кончая одним из самых красивых строений острова «Капитолием», – так называлось правительство Иисуса
В эту элиту не входили хулиганы, сутенёры, наркоманы, наркоторговцы и другие уголовные элементы, чьи преступления не внушали доверия Иисусу.
***
Пяти трюмный корабль сухогруз «Монгол» был до отказа набит, разношёрстным пополнением острова Пахан.
В одном трюме везли нелюдей от коррупции, которые простились со своими вкладами на пересылке. В другом разношёрстный сброд бакланов, дебоширов, мелких жуликов и им подобным. В третьем женщин, в четвёртом оборотней в погонах и немецкую овчарку с одним ухом. Только в пятом последнем трюме ехали чистые уголовники с хорошим послужным лагерным списком, не имея в прошлом ни грехов, ни косяков, приговорённые судами к различным годам ссылки, а также добровольно вызвавшие покинуть материк. Эти люди в пятом трюме, которых называли положенцами, по сути дела ехали на остров, не отбывать наказание. Их основная цель была, пополнение островного истеблишмента, так как часть семейных уголовников острова, отбыв ссылку, уехали на материк к своим родным. На пути следования до места назначения положенцы ехали с комфортом и на полном обеспечении. По сути дела эта масса людей была дополнением команды судна, при любом нежелательном кипише они могли навести порядок на корабле. Спали они на ортопедических кроватях с белыми простынями. Их трюм никогда не закрывался. При непогоде его закрывали прозрачным двустворчатым оргстеклом. Они могли гулять по кораблю, питаться в командной столовой и получать при этом сухие пайки. Три трюма тоже были снабжены каждый сухим пайком, морским ершом или, как его называют дальневосточники, – скорпена, буханкой хлеба, испечённой с волчьим лыком и упаковкой салата из прессованного клевера. В четвёртом трюме вместе с оборотнями в погонах ехала собака. Для неё был выделен паёк сахарными мослами.
Третий трюм с женщинами обеспечивались блатным пайком, куда входила, яйца варёные, фасоль тушёная, горбуша, хлеб с тмином, бекон и брынза. Мало того, пятый трюм отдавал женщинам безвозмездно свою фасоль и варёные яйца. Чай и минеральная вода для них предоставлялись в неограниченных количествах.
Женский трюм до хлебосольной трапезы исполнял Разлуку, а после с вдохновением запевали:
Мы кудрявые милашки,
Мы везём с собою ляжки,
Будем ими завлекать,
Всех отчаянных ребят,
Не получат нас козлы,
Сутенеры и скоты,
Сами будем их иметь,
И заставим псалом петь,
Для Иисуса и братвы,
Для всей сказочной страны,
Будем ими торговать,
И удачу пожинать.
Пятый трюм тоже не отставал от женщин. Сытые и умиротворённые жизнью и океаническим климатом они распевали в трюме, новый гимн острова Пахан, который в обязательном порядке должен был знать каждый переселенец – уголовник в пересыльной колонии:
Славься Отечество наше свободное.
Дружбы братишек надёжный оплот!
Дума Иисуса – справедливость законная,
Нас к торжеству новой жизни ведёт.
Остальные пассажиры низшей уголовной касты, трёх других трюмов поев свои пайки, хватаясь за животы, вытягивали с неохотой свой обязательный гимн «Кары», больше похожий по смыслу текста на марш «Энтузиастов». Исполняли этот гимн они по пять раз в день, словно это был намаз – салат.
Нас не страшат ни кабала, ни униженье,
Воспламеняется путеводный маяк,
И помешать нам в трудовом достиженье,
Пусть не пытается враг!
С нами сегодня идут рогопёры,
Наше единство растёт.
Мудрость Иисуса – путь озарённый
Нас всех к каре всевышней ведёт.
Ура! Ура! Ура!
Если они пели вяло, без вдохновения, то сверху трюма на них наставляли водяные пушки, бившие по ним холодной океанической струёй. Особенно хорошо исполняли песни четвёртый трюм, так как ехали там Слёзы Отечества, – каракурты и оборотни. В углу развалившись на полупердоне из искусственного меха, завывал Контактный Акакий, бывший лейтенант ГИБДД, – он шёл паровозом в банде оборотней в погонах. Подельниками у него были Капитон Дунаев, пёс Корноухов и бывший депутат Федот Лопухин. Кота Топу оправдали в зале суда, так как он не знал, что, поглощая коровье вымя, он имел дело с преступным синдикатом.
Их арестовали всех на следующий день, как только Акакий после выпитого стакана водки положил в рот кусок жареного вымени, что ему принёс Капитон. Они и догадаться не могли, что космические спутники слежения зафиксировали факт преступной сделки с бывшим депутатом государственной думы. Судья Салтыкова Дарья Николаевна, не была столбовой дворянкой она была в теле с пышным задом, сладкой наружности и приятным голосом. Она была готова в зале суда освободить Капитона и Корноухова, но звено обвинителей во главе с Терентием Лаптевым своим большинством склонили её, к тому, что – бы каждый подсудимый группового преступления получил наказание, связанное со ссылкой на остров Пахан.
Акакию и Федоту определили срок проживания на острове по пять лет каждому. Капитону и Корноухову по одному году, но самолюбивый пёс выразил громкий протест на скамье подсудимых и заливисто облаял всех прокуроров.
Те, не перенеся такой наглости от животины, добавили Корноухову ещё полгода.
Сейчас все подельники сидели рядом со своим вожаком и с неохотой раскрывали рты, выдавая на-гора надоевший до безобразия гимн «Кары».
Федот, закончив петь, полез в свой ранец. Откуда достал дамское зеркальце, и пудреницу. Нанеся на своё угрястое лицо слой пудры, он сложил свою косметику назад в ранец, после чего обратился к Акакию:
– Если нас так будут потчевать на острове, меня надолго не хватит.
– Не ной, – сказал Акакий, – ты вдоволь накушался, когда депутатом был. Вон полусфера, как оттопыривается ниже грудной клетки, словно у беременной женщины. Пускай другие покушают.
– А я что, я ничего, – прогнусавил Лопухин, – я чист перед законом. Просто попал вместе с вами под жернова сеятеля жёсткой политики.
– Может она жестокая, но справедливая, – зевая произнёс Капитон и укутался телогрейкой.
– Не слушай его, – кивнул на Лопухина Контактный, – ты думаешь, народ не знал, как этот зачуханный депутат в ресторане Метрополь, ежедневно заказывал себе на обед бутылку вина за тысячу долларов, – упрекнул его Контактный.
– Заказывал, но не каждый день, а когда заходил в Метрополь с коллегами. А один я обедал на сухую, – оправдывался Федот.
– Сухая это наверняка с сухим импортным вином и изысканными блюдами и счёт за такой обед тебе официант приносил на две тысячи долларов.
Федот что – то промямлил непонятное и бросив обиженный взгляд на Акакия, и с пафосом заявил:
– Я не хочу с тобой разговаривать Акакий, ты до невозможности необъективен, – кокетливо махнул ручкой в его сторону Федот. – Говоришь такие вещи, которые всегда были тайной для простого народа и прессы. И вообще ты противный и от тебя дурно пахнет, хоть ты и мой подельник.
– Я особо не расстроен, – рад даже буду, что общаться не придётся с халдеем неправильной ориентации, – насмешливо ответил Акакий.
***
– Напрасно вы ругаетесь, – сказал Капитон в дырку телогрейки, – мы не знаем, что нас ждёт в скором будущем. Вы же на пересылке наслышаны, о жестоких нравах к нашему брату. А сообща нам втроём легче будет невзгоды перенести. Я наказан вообще за пустяк и то сильно не переживаю. Участь такую всем нам предрешил новый император, – деваться теперь некуда. Через год, я покину эти места, а вам придётся ждать на этом острове новых выборов императора и работать до седьмого пота, пока рога не отрастут. Мне повезло, у меня смягчающие обстоятельства есть перед авторитетами острова. Я форму милицейскую ни разу на себя не одевал, и мне положена будет амнистия за хорошую работу по истечению половины срока. Какую работу дадут, я ещё пока не знаю, но где бы я ни работал, я буду всей душой отдаваться ей. Главное досрочно покинуть этот остров. А вот Корноухову придётся сложно. У него никакой гражданской профессии нет, а ментовских прихвостней я слышал там не жалуют, несмотря на красивые морды. У него же морда приятная и умная, но без уха экстерьер, конечно, паршивый.
– Ты за свою задницу пекись несчастный! – неожиданно сказал Корноухов. – Я себе место на любой планете найду, ещё тебе помогать буду.
Акакий и Федот, закрутили головами, не поняв, что произошло, а Капитон скинул со своей головы телогрейку и, озираясь по сторонам, заикаясь спросил:
– Ты, что Корноухов говорить можешь?
– От такой жизни не только говорить научишься, но и «Нищую» Алябьева исполнишь, не хуже любого сопрано, – тихо сказал Корноухов. – Вы меня вымогатели парчовые совсем со счетов скинули. Втроём без меня хотите невзгоды переносить. Поистине, самый безвинный из вашей компании здесь оказался я. За пол килограмма вымя Бурёнки страдаю. А ты Капитон страдаешь за свою жадность, не вырвал бы ты из моей пасти пол куска, глядишь, материны пельмени сейчас бы хавал дома, а не салат из клевера и полыни жрал.
– Ты шар фюрер из себя невинную овечку не строй, – взбеленился Федот, – забыл, как устрашающе щерился на меня, склоняя к преступной деятельности. И вымя трескал, наверное, так, что брызги на весь пост разлетались.
Корноухов нервно повёл своим единственным ухом и сказал:
– Ох, и дурень ты Федот, в точности, как твои избиратели. Я показал свой оскал не из устрашения. Это я от души смеялся, когда почувствовал, что у тебя яиц нет. Меня просто мысль тогда забавная посетила, – неужели все депутаты думал я, без писек и сисек и вместо мозгов сечка в черепушке напичкана, если разрешают педерастию рекламировать. Для нас четвероногих друзей человека такая постановка вопроса кажется дикой. Вы считаете, себя разумными существами, а ведёте себя при публике, как самые отъявленные педики. Чего вам не хватает? От жиру греховодники беситесь. Жалко у тебя яиц нет, а то бы я их отгрыз враз за такой базар.
После высказанной тирады Корноуховым, Федот стыдливо склонил голову, не показывая своим подельникам, как ярко красной краской обволокло его лицо.
– Что стыдно стало яйцеголовый? – продолжал воспитывать Федота Корноухов.
– Прошу не оскорблять бывшего депутата государственной думы? – обиженно, не поднимая головы, промямлил Лопухин, – я честным был слугой народа.
– В чём твоя честность заключалась? – подключился к разговору Акакий.
– Законы издавал правильные! – гордо ответил Федот.
– Я за твои законы пострадал, – взвыл Корноухов, – ты голосовал за закон об отстреле бродячих собак и пускать наши безвинные тела на хозяйственное мыло. И вот тебе результат. Мне один живодёр без башни отстрелил напрочь ухо. Хорошо гаишники жалостливые нашлись, вылечили, обогрели. На довольствие поставили меня до тех пор, пока я с твоим выменем не залетел, как последний лох.
– Но ведь ты же не народ, а мерзкая псина, – оправдывался Федот.
– А за мерзскую псину, ты у меня сейчас ответишь, думец говняный, – возмутился Корноухов. – Известно ли тебе, что по национальности я чистокровный ариец и корни мои происходят от Брауншвейг – Люнебургского герцогства. В моём роду много было знатных аристократов, которые завоёвывали золотые медали на чемпионатах мира и Европы. Я тебе никакой ни будь беспородный пёс, а учёный, знающий в идеале воровской жаргон, так как приходилось общаться с уголовными авторитетами и бродягами имперского значения. Мои умственные знания приравниваются к академическим, но я этим не кичусь, как ты. Это ты Федот, – сноб выдранный вылез со своими обещаниями в думу, отрезав перед этим себе яйца, чтобы голос у тебя с трибуны лился, как у великого Карузо. А народ не обманешь, – навозом от тебя за версту разит, даже через экраны телевизоров. Сколько не пудрись и не обливай себя с ног до головы французскими духами, всё равно тебе не в жилу забить этот определяющий твою сущность удобрительный запах.
– Но ты же не русская гончая, а немецкой породы собака, – ухватился за национальный аргумент Федот.
– О да ты в придачу ещё расизмом заражён, да я тебе, сейчас лапой формулу такую выведу, где докажу, что ты не чистокровный колхозник, а законспирированный потомок монгольской орды или отпрыск в сотом поколении печенежского князя, Куря.
– Может, хватит ругаться, – остановил их Капитон Дунаев, – надо лучше думать, как нам обстроиться на новом месте, а поругаться можно и позже.
Все сразу замолчали, а Федот надул щёки и отвернулся от всех.
***
Тишину разорвал Акакий:
– Как прибудем на остров, так и будем думать, как дальше жить, – сказал он, – а сейчас нам неведомо, куда нас засунут.
Карнаухов молчал апетитно обсасывая свой сахарный мосол, обхватив его двумя лапами, а Федот, перенервничав, достал прошлогоднюю газету «Парламентский вестник» и кисет с самосадом. Такую каторжанскую цивилизацию выдавали на карантине вместе с пайкой всем курящим отправляющим на этап осужденным. Он скрутил козью ножку и закурил.
– Эй, депутат, – окликнул Федота лощёный с постной физиономией пассажир в генеральской шинели. По форме было видно, что этот генерал выходец из Министерства внутренних дел.
Они по слухам уже знали, что этот важняк в МВД Кукин Фрол Иванович раньше заправлял протоколом в Кремле.
– Не угостишь парламентской козьей ножкой? – спросил он у Федота, – А то мне дали, табак вперемешку с куриным помётом и жёлтой газетой снабдили, а там одна едкая краска, как закуришь, все кишки наружу выворачивает.
– Подходите, закуривайте, мне не жалко, – сказал Федот.
– Ты чего депутат общаком распоряжаешься? – тихо спросил Карнаухов, – а наши кенты Акакий с Капитоном после палец будут сосать.
Федот хотел возразить говорящему псу, но тут подошёл генерал. Высокомерно осмотрев компанию ссыльных вместе с овчаркой, он командным голосом приказал, чтобы депутат собственноручно скрутил ему козью ножку, так как находясь в карантине, этому искусству он, так и не научился.
– Слушай Гофмаршал, покажи сначала свои гнилые зубы? – вопросительно посмотрел на генерала Корноухов.
– Ничего себе у вас псина говорящая! – удивился он, – но зубы показал.
– Чтобы тебе было известно, я не псина, а герцог Гросс Люнебургский, подпольная кликуха Корноухов, не шибко звонкая конечно, но уважаемая в нашем кругу. А закурить Парламентской цигарки мы тебе не дадим.
– Это почему? – гневно спросил генерал.
– А у тебя зубы под махорку с куриным помётом заточены, а не под наш парламентский самосад. Вали отсюда, откуда пришёл.
– Почему такая немилость к моей персоне, я же генерал?
– А по мне хоть папа Римский, – вести себя вначале, культурно научись. Барин мне нашёлся, дай ему закурить, да ещё сверни. Завтра того и гляди нашего депутата, у себя в ноздрях заставишь колупаться. Так, что мы обижать подельников не позволим, ни генералам, ни министрам. И запомни, здесь мы все равны, как в бане. А кто есть «ХУ», на острове нам всем объяснят. Ясно генерал? А не изменишь, свои отношения к своим сидельцам, то в будущем на острове постоянно будешь шпилить декофт.
Генерал с интересом посмотрел на собачку и сказал:
– Я извиняюсь перед вами за своё неправильное поведение? Это изрыгаются издержки моей прежней высокой должности. Вижу, вы уважаемый Герцог весьма яркая и знатная личность и замечу вам неимоверно образованный, как все деканаты МГУ, что приводит меня в недоумение. Объясните, пожалуйста, что такое шпилить декофт?
– Вот с этого и надо было начинать, а то сверни ему козью ножку, – облизнув мосол, прорычал Корноухов. – Теперь получи объяснения, – шпилить декофт, – это на фене обозначает – голодать.
– Мою бабушку звали баба Феня, – испуганно посмотрел на собачку генерал, – она здесь причём? – Какой ты несовременный генерал, – гавкнул пёс, – сегодня любой третьеклассник знает, что феня, это язык блатных.
– Теперь понятно, – произнёс обескураженный генерал, – а где вы уважаемый Герцог таких премудростей набрались? – спросил он.
– Жизнь заставила. Вы не думайте, что собаки безмолвная скотина, мы тоже жизнью были не довольны. Своры наши собачьи собирались на политические сходняки в любую погоду на Болотной площади, на Красной площади и на Охотном ряду. И нас постоянно разгоняли дубинками и газом паралитическим из баллончиков травили. Должен сам понимать, если простому человеку плохо живётся, то нам и подавно. До чего своих братьев меньших довели; на помойках одни лампочки, перегоревшие валяются да разный несъедобный хлам, а если корочка найдётся заплесневелая или мосол, который на наждаке до блеска обрабатывали, – для нас это считай, как день рождения. Потому что все лакомые куски бичам достаются. Некоторые бичи с нами делятся, а другие вредные, фанфуриками в нас кидают, чтобы мы к помойкам не подходили. А это я скажу нечестно. Они вероломно, как саранча вторглись и оккупировали все наши пищеблоки, а у них есть вокзалы, церкви, кладбища, где они не хило могут подхарчеваться. Думе вместо того, чтобы искоренить бродяжничество, создавая достойную жизнь для народа, издали указ против нас, чтобы мы были сырьём на мыловаренном заводе. Видите – ли, спортивных судей им мало для мыла, – распалялся Корноухов, – где справедливость? А ведь мы первые друзья человека. Эх, забыли про наши заслуги. Совсем не помнят, как Белку со Стрелкой в космос запускали, а как мы под танки бросались с привязанной взрывчаткой на хребте, защищая родину, и ловили диверсантов на границе. В некоторых частях света возведены гранитные и бронзовые произведения монументальной пластики нашим собратьям. А наш главный шеф физиолог Иван Павлов обращался неоднократно к Иосифу Великому, против произвола, насилия и подавления свободы мысли. И ведь жили тогда неплохо четвероногие друзья. Намного лучше, чем сейчас, мне так бабушка моя рассказывала. Она тоже грамотная у меня была. Собачью летопись от корочки до корочки прочитала.
– Да, да, печально вам живётся, – согласился генерал с грамотным псом. – Я читал книгу об одном хирурге, как он путём оперативного вмешательства из собачки человека сделал. А эта собака – человек вместо благодарности хотел хирурга из квартиры выжить за это. После он вновь из него собаку сделал и выгнал пса на улицу.
– Это вы мне рассказываете про Клима Чугункина, – оставив свой мосол в покое, сказал Корноухов, – я эту историю знаю так же хорошо, как вы знаете свои вклады в швейцарских банках.
***
Генерал после слов Корноухова, испуганно осёкся и сжал свои плечи так, что его шинель в одну секунду обвисла на нём.
– Из вас никто истинного конца не знаете этой грустной истории, – продолжал Корноухов. – Профессор Преображенский был не прав, что надругался над собачьими чувствами, втюхав трезвеннику Шарику сердце горького пьяницы. И Полиграф Полиграфович профессора не выживал из большой хаты, а только сказал, что он, как стоял на своих шестнадцати метрах, так и будет стоять. За глумление над бедным животным позже профессора приговорят к десяти годам без права переписки. Об этом факте Мишаня Булгаков умолчал. Потому, что этот профессор мог заставить вновь биться сердце Вовы Ульянова или тушинского вора. А это было очень опасно для правящей власти. Им не в жилу была такая постановка вопроса.
– Вы меня просто поражаете своей осведомлённостью уважаемый лорд, – восхищался генерал, – вам бы в органах работать с такими познаниями.
– К вашему сведению, я не лорд, а герцог, – поправил его Карнаухов, – а осведомлённость моя и рассудительность оттого такая, потому что в прошлой своей собачьей жизни, я был собакой – ищейкой. Это было давно ещё при Советской власти, когда преступности тотальной, как сейчас, не было, и у милиции не только пистолетов не было, но и дубинок с наручниками. Золотые времена были тогда. Довольствие у меня в те времена было отменное. Не приходилось тогда с гаишниками кормиться на дорогах, что я делал последний год. Вполне хватало, что давали. Сытно и весело тогда мне жилось. Единственный недостаток был, – кормили не всех сразу, а по очереди. Завидно было, когда ты опустошил свою похлёбку, а соседа только начали кормить, но приятно было смотреть, когда ты ешь, а на тебя глотая слюни, поглядывает соседский кобель, который уже отобедал до тебя. Эта система всегда порождала зависть, но мы не грызлись по этому поводу, понимали, что эту систему не мы придумали. Зато кормили нас всех одинаково.
– Ну и что в этом хорошего? – спросил Акакий, – нашёл, о чём горевать. Кормить должны вас были так, кто чего заслужил. Например, с твоей помощью раскрыли нечётное количество опасных преступлений, а другой унюхал только пару шаромыг, которые сараи чистили и его, кормить, как путного, – это несправедливо.
– Эх, Акакий, чему только тебя в милиции учили?
У людей существует человеческий фактор, а у нас собачий рефлекс. Если тебя приняли на работу, значит плати и обеспечь работой. Но ведь нас в штате, целая псарня была, где на каждого следопыта преступлений наберёшься. Думай правильно, а ещё лейтенант называется, – пристыдил Акакия Корноухов.
– Я смотрю, у вас неплохая компания подобралась, – сказал генерал, – меня к себе не примете?
– Надо вначале проверить тебя, может за тобой косяков числится сучья прорва, – деловито сказал Корноухов, – а так с виду ты фусан вроде безвредный. Тебе вначале от генеральской чешуи надо избавиться, а после будем толковать. Нам сам посуди, лишние страдания не нужны. За тебя могут фитиля такого вставить, что кипятком писать будем до конца своей командировки, а ещё хуже на парашу посадят. А я в опущенных бобиках не желаю бегать по острову, чтобы каждая зачуханная шавка на меня лапой показывала.
