Kitabı oku: «Якобино», sayfa 5

Глава шестнадцатая

После октябрьских событий 1917 года произошли значительные изменения в судьбе русского цирка. Впервые за всю историю своего существования он был признан искусством, нужным народу, новому обществу. Советское правительство предоставило цирку государственную поддержку, сделало его мощным идеологическим инструментом. Лениным и Луначарским был выдвинут лозунг: «Из всех искусств для нас важнейшими являются – кино и цирк!» Ими же 26 августа 1919 года был подписан исторический документ – декрет «Об объединении театрального дела». Согласно этому документу, всё цирковое и театральное имущество теперь подлежало национализации. Дело, правда, продвигалось довольно медленно. К 1922 году было всего два государственных московских цирка. Затем довольно быстро ещё пятнадцать в разных городах стали государственными. Первым из них открылся цирк-шапито на Нижегородской ярмарке. Чуть позже начали давать представления национализированные цирки в Ленинграде, Твери, Ростове-на-Дону, Орле, Киеве, Иваново-Вознесенске, Казани, Туле.

Якобино пока не подписывал контракт с ЦУГЦ – Центральным управлением государственными цирками. Почему-то опасался. Боялся потерять свободу. Он привык к самостоятельности. Даже не представлял, что им будет кто-то руководить. Но жизнь вокруг быстро менялась. Надо было привыкать, ориентироваться…

В цирковых программах по-прежнему в основном работали иностранные номера. Собственных артистических кадров не хватало, да и уровень их подготовки оставлял желать лучшего.

Жанр клоунады пользовался особым вниманием не только у зрителей, но и у народного комиссара просвещения А. В. Луначарского. Он отмечал, что «клоунада представляет собою одну из вершин комического. Яркие, пёстрые, шумные, обладающие ловкостью обезьян, курьёзно играющие чуть не на всех инструментах или окружённые послушными животными, сыплющие остроумными шутками, клоуны-шуты его величества народа, – прекрасное эстетическое зрелище. Но мы требуем от клоуна большего: в обновлённом цирке клоун должен иметь высокий в своём комизме репертуар! Клоун смеет быть публицистом».

Якобино пересмотрел свой репертуар и… не нашёл в нём никакого изъяна. Всё звучало современно, злободневно. Главное – умно и весело! Он с уверенностью и оптимизмом глядел в будущее.

Наступил 1924 год. Тот самый, когда в Крыму Вильямс Труцци пригласил Якобино в Ленинград.

…Поезд отстучал метрономом положенное, и Якобино услышал вскрики балтийских чаек. И это был не сон – явь!

Он без устали бродил по улицам города на Неве, который местами был так похож на его любимую Ригу. Но Ленинград поражал своими просторами, размахом и возможностями.

Якобино стоял на берегу Фонтанки, вцепившись в холодный парапет. За его спиной высился красавец цирк – первый каменный стационар России, который открылся ещё в 1877 году. Повидавшие много чего цирковые считали его одним из красивейших цирков Европы. И это было правдой. Инициатором этой грандиозной постройки был ещё один итальянский подданный, глава большой цирковой династии – Гаэтано Чинизелли.

На плечи Якобино легла невесомая синь высоченного октябрьского неба. Балтийский ветер гонялся за остатками облаков. В чёрной воде Фонтанки резвились солнечные зайчики. Они ныряли, отталкивались от дна и появлялись снова разряженными переливающимися звёздами. В глазах рябило от зеркальных бликов. Воздух пьянил. Молодость окрыляла! Впереди было только счастье!..

Якобино прикрыл глаза. Через ресницы пробивались разноцветные озорные лучи, которые появлялись только в минуты безбрежного счастья. «Солнце-цирк! Здравствуй! Я приехал!..»

Глава семнадцатая

В очередной раз гастрольная Одесса встретила Якобино радушно. Триумф первых дней опьянял. Здесь его носили на руках. А вот северный Ленинград, из которого он сюда приехал, принял сначала прохладно. Потом оттаял, и они подружились. Труцци подсказал важные вещи – тонкости столичной жизни. Якобино быстро внял, сориентировался и зазвучал с арены цирка Чинизелли как подобает премьеру. Его признали! Газеты запестрели заголовками. Коллеги при встрече выражали своё уважение рукопожатиями или лёгкими поклонами. Всё! Сбылось! Состоялся! Ленинград – золотая страница творческой биографии Якобино – была перевёрнута…

Вот уже вторые сутки Якобино не выходил из дому. На душе было тревожно. Времена непростые…

Дёрнуло же его на «политсатиру»! Не удержался. Тоже мне, Анатолий Дуров нашёлся…

Дуров… Якобино улетел в воспоминаниях. Это было здесь же. В Одессе. И не так уж давно. Правда, власть была иной. Видеть этого он, конечно, не видел, но цирковая почта разносила подобное по городам и весям со скоростью аэропланов.

Анатолий Дуров был человеком смелым и с необыкновенным чувством юмора. Рассказывали, что в 1891 году он приехал сюда на гастроли. За несколько часов до выступления дрессировщик обедал в цирковом буфете, и в этот момент в помещение зашёл тогдашний градоначальник Одессы Павел Зелёный. Все находившиеся в буфете, увидев чиновника столь высокого ранга, моментально вскочили со своих мест. Все, кроме Дурова. Подобное неуважение изрядно рассердило градоначальника, и он закричал: «Встать!» Видя, что Дуров и ухом не повёл, повернулся к своему адъютанту и произнёс: «Скажите этому олуху, что я Зелёный!» Дуров поднялся: «Вот когда созреешь, тогда и буду с тобой разговаривать».

Вечером Анатолий Дуров наказал высокомерного чиновника довольно необычным способом. Артист покрасил в зелёный цвет борова и вывел его на арену цирка. Во время выступления Дуров заставлял всех зверей кланяться хряку. При этом дрессировщик приговаривал: «Кланяйтесь, потому что он зелёный». Всё это действие происходило на глазах самого Зелёного. В тот же вечер Дурову приказали убраться из города в течение 24 часов.

Этим дело не закончилось. На следующий день Дуров проехался на запряжённой зелёной свинье по Дерибасовской. Публика ликовала и встречала мчащегося на хрюшке артиста радостными криками. Разумеется, Дурова выслали из Одессы в тот же час.

Дуров провоцировал власть часто. Он был тем самым клоуном-сатириком. Клоуном-публицистом.

Во время гастролей в городе Николаеве, что близ Одессы, Дуров высмеял и тамошнего градоначальника, генерала Кисселя, который надоел артисту своими придирками. На представлении Анатолий поставил перед свиньёй несколько мисок, одна из которых была наполнена киселём. Свинья выпила всю жидкость из других мисок, а подойдя к киселю поморщилась, фыркнула и убежала восвояси (предварительно Дуров добавил в кисель нашатырный спирт).

– Вот видите, свинью и ту воротит от киселя, – прокомментировал Дуров. Безусловно, его снова выслали из города…

Якобино почесал затылок, вздохнул.

– Мм-да-а… Хорошо, если вышлют, а не сошлют. Чёрт меня дёрнул!.. Теперь вот меряй шагами комнату от стены до стены. Восемь в одну сторону, девять обратно. Восемь в одну, девять… Стоп! Как это?.. Ну-ка, ещё раз. Восемь. Девять. Что за ерунда! Как такое может быть?..

Якобино, чтобы отвлечься, снова стал считать шаги и по привычке пытался придумать новый клоунский ход. Возможно – будущая реприза.

– Восемь, девять… Восемь, девять. Что за чушь!.. А-а! Вот оно что! С разворота шагаю обратно и считаю это как «раз». Ясно! Всего лишь – математическая хитрость! Сродни той, что в злополучной репризе «одиннадцать пальцев»…

Позавчера, во время представления, Якобино получил от людей в кожаных куртках и таких же картузах крепкий нагоняй, хотя пытался изображать невинного агнца в рыжем парике. Дирекции цирка тоже влетело по полной. Ей пришлось исполнить строжайший приказ: «До особого распоряжения снять смутьяна с представления, дабы остальным неповадно было!..»

Повезло, что Якобино сидел в своей съёмной квартире на Ришельевской, а не где-нибудь, скажем, в прохладе зарешеченных катакомб…

Он всегда старался избегать на манеже политических перипетий, меняющихся как перчатки. «Утром в газете – вечером в куплете» было не для него. Многие таким образом снискали себе популярность. Он же обходил подобное стороной, считая, что классической буффонадой о проблемах можно сказать много больше, нежели острым сатирическим словом сиюминутности. Да и проблемы нужно поднимать глобальные, вечные.

– Слово на манеже что? Это – «ха!». И всё. Клоунада же с сокрытым смыслом – это «ха-ха-ха!». К тому же пойди поймай меня за язык! Я же молчу. А если и говорю, то как тот Эзоп. А народ он не дурак – понимает! Как, собственно, и те, в кого это нацелено. Те сегодня тоже поняли…

…Якобино оправдывался, мол, ничего такого не имел в виду! Всё совпало случайно! Он и знать-то не знал! Да, перчатки. А как без них? В них-то и весь смысл!

Всё он прекрасно знал! Уж очень случай подвернулся редкий. Как им было не воспользоваться!

А случилось вот что. В местном НКВД начальником отдела служил некий Яша Перчаткин. Фигура в Одессе известная. Одиозная и зловещая. Говорят, когда-то подвизался в контрразведке то ли Деникина, то ли Мама́нтова, то ли Шкуро. А может, и там и там. Короче, у кого-то служил. Выбивал показания. Потом переметнулся к нашим. По тому же профилю. Многие перебывали у него на допросах. Кто в его лапах побывал, забыть уже это не мог. Блатные от него старались держаться как можно дальше. Тот одинаково круто обращался что с сявками, что с законниками. Перчаткин был человеком ограниченным и бесконечно жестоким. Его присказку знала вся Одесса. Пытаясь кого-нибудь «расколоть», тыкал пальцами в лицо и кричал: «Я вас всех насквозь вижу! Знаю, как свои десять пальцев! Вот эти десять пальцев!» Прессовал и стращал дальше: «А знаешь, где у меня одиннадцатый палец? Скоро узнаешь, когда я его тебе засуну!..»

Кто-то поведал об этой личности Якобино. Тут же созрела мысль. Он решил её вынести на манеж. Рассказать по-своему, по-клоунски.

Эту репризу он, помнится, видел ещё пацаном в 1910 году в исполнении Кремзера и Нико. Добавить в неё он собирался совсем немного.

Попросил клоуна Южина, который в программе работал у ковра, подыграть. Тот с радостью согласился. Порепетировали. Вечером они появились на манеже.

Южин обратился к Якобино:

– Хочешь, покажу интересный фокус. У тебя есть десять рублей?

Якобино:

– Есть!

Достает из кармана чулок, лезет в него по плечо, достаёт десятку.

Южин берет десять рублей, снимает с Якобино цилиндр, кладёт деньги на ковёр, накрывает их цилиндром и говорит:

– Скажу: раз, два, три и, не дотрагиваясь до цилиндра, достану из-под него твою десяточку.

Якобино заразительно смеётся:

– Это невозможно!

Южин:

– Сейчас увидишь. Раз, два, три. Готово!

Якобино:

– Можно посмотреть?

Южин:

– Да, смотри!

Якобино поднимает цилиндр. Десять рублей лежат на ковре, как лежали. Смеётся заразительней прежнего.

Южин:

– Как видишь, до цилиндра я не дотрагивался. Привет!

Поднимает купюру и уходит с манежа. Якобино обескураженно смотрит вслед. На манеже появляется шпрехшталмейстер:

– Здо́рово он вас обманул!

Якобино:

– Ничего, я у него свои деньги выиграю обратно. Куда он пошел?

Шпрех:

– Ну, ясное дело – в буфет.

Якобино:

– Я тоже пошёл в буфет! До свидания! – Крепко жмет руку шпреха, тот вскрикивает. Якобино смотрит на кисть его руки, восклицает:

– Удивительно! У вас, оказывается, одиннадцать пальцев!

Шпрех:

С чего это вдруг? Десять.

Якобино:

– А я вам докажу, что одиннадцать. Давайте держать пари!

Шпрех:

– На сколько?

Якобино:

– На десять руб лей!

Шпрех протягивает купюру. Якобино вертит её в руках и так и сяк.

Якобино:

– Это ваши десять руб лей?

Шпрех:

– Да.

Якобино:

– Надо же! Как на мои похожи! – Пытается положить себе в карман.

Шпрех:

– Э-э-э! Не шутить!

Якобино кладёт на ковёр деньги шпреха и лезет за своими.

– А вот и мои…

Смотрит. Удивляется.

– Надо же! Как на ваши похожи… – Кладёт на ковер рядом.

Якобино:

– Поднимите руки вверх! Не бойтесь, не бойтесь! Ничего… хорошего не случится. Да не бойтесь! Не возьму я ваши деньги. Я только хочу вам доказать, что у вас одиннадцать пальцев на руках. Внимание! Сейчас буду считать. По-своему. Если не возражаете – наоборот.

Шпрех:

– Считайте, как хотите.

Якобино начинает считать, загибая пальцы Шпреха на его левой руке:

– Десять, девять, восемь, семь, шесть! Шесть! Запомнили?

Шпрех:

– Запомнил. Шесть…

Якобино начинает считать пальцы на правой руке:

– Один, два, три, четыре, пять. Пять! Верно?

Шпрех:

– Верно! Пять.

Якобино:

– Шесть и пять, сколько будет?

Шпрех (растерянно):

– Одиннадцать… – С удивлением рассматривает свои пальцы.

Якобино тем временем забирает деньги. На прощание:

– Проиграли! Я в буфет!

Появляется после посещения буфета довольный Южин. Напевает что-то себе под нос.

Шпрех делает хитрое лицо. Протягивает Южину руку для приветствия. Жмёт. Вскидывает брови:

– Какие удивительные руки! Первый раз вижу, чтобы на них было одиннадцать пальцев!

Южин:

– С чего это вдруг! Всегда было десять!

Шпрех:

– А я вам докажу, что одиннадцать! Давайте держать пари!

Южин:

– На сколько?

Шпрех:

– На десять руб лей. Кладите на ковёр ваши деньги. Вот мои.

Шпрех:

– Поднимите руки вверх. Выше. Я буду считать по-своему.

Южин:

– Валяйте как угодно!

Шпрех:

– Я буду считать наоборот. И так: десять, девять, восемь, семь, шесть. Шесть! Верно?

Южин:

– Ну, верно.

Шпрех считает пальцы Южина на другой руке:

– Раз два, три, четыре, пять. Пять! Пять и шесть сколько будет?

Южин (беззаботно):

– Одиннадцать.

Шпрех:

– Правильно, одиннадцать! – Забирает деньги и уходит.

Удивлённый Южин занят тем, что складывает ладони симметрично, пересчитывает пальцы по отдельности и никак не может сообразить, как же так получилось, что их оказалось одиннадцать, когда сейчас десять, как ни считай?

Появляется Якобино. Идёт по барьеру, спотыкается, падает. Южин подбегает, услужливо поднимает и говорит:

– Покажи твои руки. – Рассматривает. Удивляется. – Ух ты! Надо же! Да у тебя на руках одиннадцать пальцев.

Якобино:

– С утра было десять…

Южин:

– А я говорю одиннадцать! Хочешь, докажу?

Якобино:

– Попробуй! Одну минуточку!

Якобино достаёт из кармана белые перчатки. Надевает их. Любуется. Вертит кисти рук и так и сяк.

– Красота-а!

Среди зрителей произошло движение. Зал зашелестел догадкой.

Якобино продолжает любоваться. Вдруг меняется в лице, обращается к рукам с угрозой:

– Я даже через перчатки вижу вас всех насквозь! Десять! Десять! Десять! – С остервенением тыкает указательным пальцем в ладонь.

По залу прокатывается очередная волна шёпота: «Перчаткин! Перчаткин!..»

Якобино не унимается:

– Я вас всех знаю как…

Договорить Якобино зрители не дали. Весь зал с хохотом, как один, закончил за него известную всем фразу:

– …свои десять пальцев!

Рукоплескания, свист. В тему! В болевую точку Одессы!..

Якобино выждал паузу. Зал замер, ожидая финала.

Южин:

– Давай по десяточке, и я тебе докажу, что у тебя одиннадцать пальцев.

Новый взрыв смеха.

Якобино:

– Давай по двадцаточке.

Кладут деньги на ковёр.

Южин:

– Буду считать наоборот. По-своему.

Якобино:

– Начинай!.. – Поднимает руки в белых перчатках.

Южин считает:

– Десять, девять, восемь, семь, шесть. Шесть! Верно?

Якобино:

– Верно!

Южин считает пальцы в перчатке на другой руке:

– Один, два, три, четыре, пя…

Якобино демонстрирует руку, где большой палец внутри перчатки заранее хитро прижат к ладони. Якобино крутит пустой напальчник, показывая, что пальца-то и нет. Обращается к Южину:

– А знаешь, где у меня одиннадцатый палец?

Южин пожимает плечами.

– Узнаешь, когда я…

Что тут началось в зале! Зрители повскакивали со своих мест. Деревянные сидушки кресел громыхали канонадой. Самые горластые и отчаянные кричали вразнобой окончание знаменитой фразы. Некоторые вдруг стали почему-то обниматься. Пожалуй, такого ликования, крика, свиста и топота одесский цирк не знал со времён своего основания. Людей прорвало…

Южину и Якобино ничего не оставалось, как только раскланиваться, пятиться к кулисам, чтобы остановить этот гвалт и продолжить представление.

Он не успел вытереть пот. К ним пришли. Скорее даже вбежали. Оказалось, что в этот вечер в зрительном зале сидел целый отдел НКВД. Во главе с… Перчаткиным.

Они от души смеялись вместе со зрителями. Потом рванули за кулисы. Окружили. Вызвали директора. Говорили почти шёпотом. Лучше бы орали – не так страшно было бы…

Менее чем через час потрясённый Якобино без грима уже сидел дома на диване, вжавшись в угол. Сидел и ждал…

Заканчивать представление пришлось Южину. Тот с начала гастролей до сего момента постоянно выставлялся напоказ перед дирекцией – рвался правдами и неправдами в программу. Безуспешно интриговал, пытаясь пододвинуть «любимца публики». Но как ни старался, имел всего лишь пару малозаметных выходов у ковра на смену реквизита к номерам. И вот нежданно-негаданно его час настал! Всё началось с этой, казалось бы, проходной репризки. О, какая неудача для Якобино! И какое счастье для него! Он, Южин, на манеже! Премьером! Сама дирекция попросила! Есть Бог! Есть!..

В тот вечер Южин хоть и с трудом, но отработал. Публика уже на его втором выходе сообразила, что с Якобино беда – раз его нет. Да и место Перчаткина, которого многие видели в зале, пустовало. Теперь, гад, наверняка покажет свои пальцы. У себя на Маразлиевской. Бедный парень…

Южина, как сольного клоуна, публика встретила настороженно. Зал гудел потревоженным ульем. Нет-нет с галёрки раздавались недовольные реплики. Шли на Якобино, на их любимца, а тут какой-то Южин! Да и ситуация была особенной. Не до развлечений. Не до цирка. Стали расходиться. Ко второму отделению зал опустел.

В Одессе работать всегда было непросто. Тут – или-или! Если какой артист нравился, осыпали знаками благодарности, аплодисментами и прочими земными благами. Например, силовую пару молодых парней, которые в этой программе работали с голыми торсами, ежедневно провожали до дому. Одесситы силу почитали, знали в ней толк. Разбирались и в красоте, неважно – в мужской, женской. Тех полюбившихся акробатов провожали до дому из уважения. И ещё потому, что эти артисты проживали не в самом спокойном районе – охраняли.

Цирковые ехали в Одессу всегда с некоторой опаской. Тут публика была специфической. Настолько острой на язык, что рецензии на номера выдавались не только в газетах, но и тут же на представлении, со зрительских мест. Если в Одессе поимел успех – мог смело считать, что ты как артист состоялся. Или… уж извини, не обижайся!..

Южину не повезло. То ли ему не простили подмену Якобино, то ли образ и репертуар не соответствовали чаяниям жителей Ланжерона, Молдаванки и Пересыпи. Народ простой, бесхитростный, но интуитивный. Фармазона от козырного фрайера отличают в момент.

Случилось это на другой день после инцидента с Перчаткиным. Слух по Одессе проносится быстрее морского ветра в десять баллов по шкале Бофорта. К началу представления в зрительном зале шушукались: «Якобино сегодня не будет». Народ в напряжении – наших бьют!..

Шпрех объявил:

– Выступает клоун Южин!

В зале недовольный гвалт и с галёрки хором:

– На х… нужен! Якобино давай!..

Южин даже не вышел. Крепко обиделся на Одессу. В тот же день собрал манатки и был таков. Не стал работать даже у ковра.

Истина гласит, что в Одессу нельзя ехать с претензией. Она сама – сплошная претензия! Человек с чувством юмора в Одессу влюбится, а жлоб с претензиями поимеет сплошной гембель…

На следующий день Якобино триумфатором появился на манеже. Органы дали добро. Но репризу «одиннадцать пальцев» запретили.

Домой на Ришельевскую его несли на руках. В прямом смысле. Он стеснялся такого внимания. Ему было неловко. Все остальные считали за честь. «Это, брат, Одесса!..»

Он тогда отшучивался: «Ну вот, дожил – пошёл по рукам!..»

Глава восемнадцатая

Весна 1941 года была жаркой. И тревожной. В газетах подчёркнуто мажорно писали о нерушимой дружбе Советского Союза и Германии. Одесситы шутили: «Наши заклятые друзья…»

В сердцах людей поселилась неуверенность и страх перед грядущим, которое всем стало казаться неизбежным. Об этом больше молчали. А если и говорили, то только на кухнях, при закрытых дверях, и исключительно шёпотом…

Якобино отработал в Саратове и приехал в Одессу домой в начале лета. Нужно было привести в порядок квартиру, которая простояла без хозяина полгода. Наполнить её новым ощущением радости, светом собственной души и комфортом.

Для начала Якобино открыл настежь все окна. В жильё ворвался тонкий аромат начинающих цвести лип. Комната словно заулыбалась, раскрыла объятия. Якобино не удержался, погладил горячую стену квартиры, нагретую южным солнцем. Вытер слой пыли с подоконника, стола и стульев. Мебели мало. Зато какие просторы! За окном Одесса! Благословенная Одесса! Какое счастье!..

Всё случилось ожидаемо неожиданно. «Вероломное нападение германских войск…», «Вставай страна огромная!..».

Якобино метался по городу, встречался в цирке с артистами, такими же растерянными, как и он. Молодых одесситов, которым подошёл срок, срочно призвали в армию. Возрастные цирковые, коих военкоматы завернули пока за ненадобностью, не понимали, что делать и как жить. В цирке программа прекратила работать «до особого распоряжения». Многие иногородние запаковали реквизит и разъехались по домам.

Уехали не все. Весь юго-запад уже был перекрыт. Пути-дороги отрезаны – вражеское наступление. Стремительное. Беспощадное. Бомбёжки. Разрушения. «За чертой» у многих остались родители, семьи. Ни весточки, ни телефонного звонка. Молчание. Неизвестность…

Одесса стала островом в каких-то два месяца. «Большая земля», называемая всеми СССР, теперь была где-то там…

Оборона города показала и героизм, и трусость, и человеческую подлость. Война проявляет людей во всех их ипостасях. Здесь, в Одессе, со дня основания города исторически всё было непросто. Некоторые загадочно улыбались, ждали. Немецкая диаспора попряталась по щелям – их взяли на заметку, стали таскать по допросам.

Якобино лишний раз не высовывался на улицу. Он уже знавал в своей жизни немецкие погромы Первой мировой, репрессии немцев в Прибалтике во время Революции 1917 года и потом в двадцатых. Хлебнул по полной, едва унеся ноги из Риги в начале Второй мировой войны в 1939-м. Предчувствовал новые беды этнических немцев и теперь. Был уверен, что продолжатся они и после, как бы ни сложилась война.

Уход Советских войск из Одессы был планомерным, чётким, но стремительным. Армия срочно перебрасывалась в Крым на защиту стратегически важного Севастополя. Там дела были плохи. Немцы зажали СССР со всех сторон, навалились. Потери были страшными.

В последние дни Одесса напоминала муравейник. Над акваторией порта барражировали краснозвёздные истребители. Курносые «ишачки», как могли, отгоняли «крестоносцев». С остервенением били корабельные и береговые зенитки, будто тяжёлыми кувалдами молотили по железу. Сухо трещали спаренные «максимы», помогая зенитчикам. «Пешки», знаменитые Пе-2, беспрерывно бомбили и сдерживали сухопутные позиции румын близ города.

Цокая по булыжным мостовым, спешили в порт лошади. Их испуганное пронзительное ржание рвало барабанные перепонки. Натужно ревели моторами полуторки, грязно-зелёной лентой тянущиеся к морю. В порту беспрерывно гудели военные корабли и пароходы, которые то ли сообщали о приближении «юнкерсов», «хенкелей», «мессершмиттов» и прочей летающей нечисти, то ли басовитыми воплями прощались с родными берегами. Кто знает – может, навсегда…

Одна часть Одессы суетилась, взмокнув от напряжения. Другая, самая большая – несколько сот тысяч, замерла с мурашками на теле и немым вопросом: «Что будет дальше?..»

Вой на – штука странная. Несуразная. Глупая. В основе её – жестокость, плавящая мозги. Грандиозность замыслов и величина задач почти всегда перекрывают чаяния одного человека. «Лес рубят – щепки летят…» Щепки… Сгорающие в пламени войны…

Выполняя наказ Сталина о стратегии выжженной земли, перед уходом уничтожалось все, что могло иметь хоть какую-то ценность для врага. Взрывались и поджигались хлебозаводы, портовые сооружения, электростанции, дамбы, заводы и заводское оборудование.

Была подана команда взорвать Воронцовский мол. Туда было заложено шесть тонн тола. Стёкла в домах разлетелись с поминальным звоном. Одесса отозвалась – загудела, завыла пустотами катакомб…

Чтобы оторваться от врага, советское командование разработало план затопления рабочего района. Поздним вечером 15 октября сапёры взорвали дамбу Хаджибейского лимана. Предполагалось, что затопление Пересыпи сможет помешать румынским войскам войти в город с востока. О затоплении этой части города население не было предупреждено. Грязные воды лимана, смешанные с морскими, мгновенно залили предместье. Несчастье усиливалось тем, что на море бушевал шторм. Вода на некоторых участках рабочего района затопила подвалы и первые этажи домов, поднявшись до полутора метров. Несколько десятков жителей Пересыпи погибли этой ночью в холодных октябрьских бурунах. Их просто смыло в море…

С водой в Одессе всегда было трудно. За неё шла отдельная война. Когда в конце лета румыны, окружив Одессу, захватили насосную станцию в Беляевке, они отключили её. И это в августовскую жару! Воду в городе стали выдавать по карточкам. Одесса по-прежнему сопротивлялась как могла. Небольшой отряд добровольцев пробился к Беляевке, запустил станцию и несколько часов удерживал её, давая городу воду. Почти все они погибли…

Теперь воды было «хоть утопись» – так грустно шутили те, чьи дома были затоплены из-за прорванной дамбы.

Одесса защищалась героически, хоть и в глубоком тылу противника, окружённая со всех сторон. Наши ушли из Одессы непобеждёнными. Корабли взяли курс на Севастополь.

В 5.30 утра, с уходом последнего корабля, над городом нависла тишина, словно все неожиданно оглохли.

На улицах валялись лошади со вздувшимися животами. Кругом разбитые повозки, искорёженные автоприцепы. На железнодорожных путях и в тупиках взорванные паровозы и бронепоезда. У пирсов бесчисленное количество автобусов и автомобилей, сброшенных в море. К берегу врагу не подойти – нате вам!..

Ближе к вечеру в город вошли румыны…

Уже на следующий день, 17 октября 1941 года, румынами в Одессе было повешено около четырёх тысяч мужчин. Якобино стал невольным свидетелем.

Его выгнали из дому вместе с соседями и повели смотреть. По пути народу прибавлялось всё больше.

Он шёл в толпе, словно в тумане, толкаясь плечами. Ему наступали на пятки. Он ударялся в спины впереди идущих. Иногда останавливались. Смотрели. Снова плелись дальше, подгоняемые конвоем. Объятая ужасом, шевелящаяся масса шагала вразнобой, шаркала подгибающимися ногами.

Никаких мыслей не было. Ни отчаяния, ни страха. Пустота. Только пустота.

После того как по пути сосед еврей что-то сказал вслух, его тут же потащили к перекладине. Он кричал, плакал, отбивался ногами и руками, перешёл на визг, который оборвался в хрип, как только петля захлестнула шею. Толпа, вжав головы в плечи, безликой шеренгой поплелась дальше…

…Шёл моросящий дождь со снегом. С беспросветного неба летела серая каша. Отнюдь не манная. Под ногами чавкало. Голодные тротуары с аппетитом жрали подмётки редких прохожих. Гулкие коричневые арки одесских двориков сгорбились, скукожились. Было неуютно. И как-то серо-коричнево. Нахохлившиеся воробьи прилипли к веткам платанов, словно прошлогодние грецкие орехи. Чирикали скупо и обречённо. Им тоже было серо-коричнево. И неуютно. Серо-коричневое. На серо-коричневом…

Якобино кружил по пустынным улицам города, словно запутывал собственные следы или искал чьи-то. Живые попрятались в жилищах. Мёртвые остались на улицах…

Домой идти не хотелось. То, что он сегодня пережил, не укладывалось в сознании. Он повидал в жизни много смертей, в цирке это не новость. Но чтобы вот так, запросто, с каким-то непонятным азартом и звериным удовольствием кто-то лишал жизни себе подобных, это было выше его понимания. Всё увиденное походило на кошмарный сон, на массовое помешательство. Собственно, так оно и было. Город, да что там – мир сошёл с ума! И давно, если разобраться. Где же тогда Бог? Куда он смотрит? На чьей стороне?

Стемнело. Осень. Фонари не горели. Мрак поглотил Одессу. Лишь редкие полоски света керосиновых ламп из-за плотно зашторенных окон. Надвигающаяся ночь была тёмной как никогда. Или это просто потемнело в глазах? Возможно, зрение сознательно заблокировало, отказалось сообщать мозгу виденное, чтобы он не взорвался. Чтобы ум не сошёл с ума, как этот бренный мир…

Якобино шёл, глядя себе под ноги. Торопился. До комендантского часа оставалось всего ничего. Иногда он поднимал голову, чтобы обойти дерево или какой-нибудь столб.

Его пошатывало, словно он крепко выпил. Выпить действительно хотелось. Крепко. До отключения сознания. Чтобы все картины сегодняшнего ужаса исчезли, стёрлись, растворились без следа. «Я сплю! Сплю! Мне это снится! Это всё неправда!..» – приказывал он себе. Говорил вслух, без стеснения. Кого стесняться – вокруг ни души.

…Они столкнулись плечом в плечо. Якобино тут же извинился перед стоявшим прохожим. Поднял голову. Его обдало таким страхом и холодом, словно он провалился под лёд в полынью. Не вздохнуть…

Их было двое – мужчина и женщина. Оба прилично одетые в тёмные демисезонные пальто. С непокрытыми головами. С безмятежными, белыми, как мука, лицами. Они были единственными светлыми пятнами в гнетущей черноте.

Женщина словно спала. Склонила голову к плечу и так стояла в вечном забытьи. Мужчина полуоткрытыми глазами смотрел перед собой и пытался шагнуть. Но у него это не получалось. Не пускал резиновый жгут, который шёл от его шеи к поперечине, что висела у них над головами. От столкновения с Якобино мужчина качался вверх-вниз, подгибая колени, но не отрываясь от земли.

Якобино смотрел на эту пару и не мог сдвинуться с места. Ужас парализовал его. Асфальт вцепился в подошвы промокших ботинок и не отпускал. Сегодняшние события навалились на него с новой силой…

…Румыны свирепствовали целый день. Александровский проспект, Привокзальная площадь, Куликово поле, Слободка, Молдаванка, Ближние и Дальние Мельницы были превращены в сплошную виселицу. В других местах было не лучше. На каждом дереве, на каждом фонаре, на каждой остановке вешали одесситов всех национальностей – русских, украинцев, евреев, молдаван, болгар, даже этнических немцев.

Вешали на резиновых жгутах – так смешнее. Жертва дотягивается носочками до земли, пытается опуститься, но резиновый жгут не дает. И так прыгают, пока не задохнутся.

Сгоняли на это смотреть горожан. По пути некоторые невольные зрители становились жертвами. Без всякого объяснения – взглянул не так или просто не понравился…

Вокруг стояла зловещая тишина. Лишь короткие команды на румынском да хрипы умирающих. У одесситов пропали голоса…