Kitabı oku: «Полное собрание сочинений. Том 16. Июнь 1907 ~ март 1908», sayfa 3
II
Когда смотришь назад, на борьбу уже оконченную (по крайней мере, оконченную в ее прямой и непосредственной форме), тогда нет ничего легче, разумеется, как учесть общий итог из различных, противоречащих друг другу, признаков и симптомов эпохи. Исход борьбы решает все сразу и очень просто устраняет всякие сомнения. Но нам нужно теперь определить такие признаки явления, которые могли бы помочь разобраться в положении дел до борьбы, ибо мы хотим применить уроки исторического опыта к III Думе. Мы указали уже выше, что условием успеха бойкота в 1905 г. был самый широкий, всеобщий, сильный и быстрый революционный подъем. Надо рассмотреть теперь, во-первых, в какой связи стоит особенно сильный подъем борьбы с бойкотом, а, во-вторых, каковы характерные черты и отличительные признаки особенно сильного подъема.
Бойкот, как мы уже сказали, есть борьба не на почве данного учреждения, а против его возникновения. Всякое данное учреждение может исходить только от существующей уже, т. е. старой власти. Значит, бойкот есть такое средство борьбы, которое направлено непосредственно на свержение старой власти или, в худшем случае, т. е. при недостатке натиска для свержения, – на такое ослабление ее, чтобы она не могла обеспечить создание этого учреждения, не могла провести его в жизнь3. Бойкот требует, следовательно, для своего успеха, непосредственной борьбы со старой властью, восстания против нее и массового неповиновения ей в целом ряде случаев (такое массовое неповиновение есть одно из условий, подготовляющих восстание). Бойкот есть отказ признавать старую власть и, конечно, отказ не на словах, а на деле, т. е. проявляющийся не в возгласах только или лозунгах организаций, а в известном движении масс народа, систематически нарушающих законы старой власти, систематически создающих новые, противозаконные, но фактически существующие учреждения и т. д., и т. д. Связь бойкота с широким революционным подъемом, таким образом, очевидна: бойкот есть самое решительное средство борьбы, отвергающее не формы организации данного учреждения, а самое его существование. Бойкот есть объявление прямой войны старой власти, прямая атака на нее. Вне широкого революционного подъема, вне массового возбуждения, повсюду переливающего, так сказать, через края старой легальности, не может быть и речи об успехе бойкота.
Переходя к вопросу о характере и признаках подъема осенью 1905 года, мы легко увидим, что тогда происходило массовое и непрерывное наступление революции, систематически нападавшей, теснившей врага. Репрессии не принижали, а расширяли движение. За 9-м января пошла гигантская стачечная волна, баррикады в Лодзи, восстание «Потемкина». В области печати, в области союзов, в области учебной, повсюду легальные рамки, старой властью установленные, нарушались систематически и нарушались вовсе не «революционерами» только, а обывателями, ибо старая власть действительно была ослаблена, действительно выпускала из дряхлеющих рук вожжи. Особенно рельефным и безошибочным (с точки зрения революционных организаций) показателем силы подъема было то, что лозунги революционеров не только не оставались без отклика, а прямо отставали от жизни. И 9-ое января, и массовые стачки после него, и «Потемкин», – все эти явления опережали непосредственные призывы революционеров. Такого призыва с их стороны, который бы массы встретили пассивно, молчанием, отказом от борьбы, не было в 1905 году. Бойкот в такой обстановке являлся естественным дополнением заряженной электричеством атмосферы. Этот лозунг ничего не «выдумывал» тогда, он только формулировал точно и верно идущий вперед и вперед, идущий к прямому натиску подъем. В положении «выдумывающих» были, напротив, наши меньшевики, которые, отстраняясь от революционного подъема, увлекались пустым обещанием царя в виде манифеста или закона 6 августа и брали всерьез обещанный поворот на конституционно-монархические рельсы. Меньшевики (и Парвус) строили тогда свою тактику не на факте самого широкого, сильного и быстрого революционного подъема, а на обещании царем конституционно-монархического поворота! Неудивительно, что подобная тактика оказалась смешным и жалким оппортунизмом. Неудивительно, что во всех меньшевистских рассуждениях о бойкоте заботливо выкидывается теперь анализ бойкота булыгинской Думы, т. е. самого крупного опыта бойкота в революции. Но мало признать эту, едва ли не крупнейшую, ошибку меньшевиков в революционной тактике. Надо дать себе ясный отчет в том, что источником этой ошибки было непонимание объективного положения вещей, делавшего революционный подъем действительностью, а конституционно-монархический поворот пустым полицейским посулом. Не потому оказались меньшевики не правы, что они отнеслись к вопросу без субъективной революционности настроения, а потому, что эти горе-революционеры отстали в своих идеях от объективно-революционной ситуации. Ту и другую причину ошибки меньшевиков легко смешать, но марксисту смешивать их непозволительно.
III
Связь бойкота с особыми историческими условиями известного периода русской революции должна быть рассмотрена еще с одной стороны. Каково было политическое содержание бойкотистской социал-демократической кампании осенью 1905 и весной 1906 года? Содержание этой кампании не состояло, конечно, в повторении слова бойкот или в призыве не участвовать в выборах. Это содержание не исчерпывалось и призывами к прямому натиску, игнорирующему предлагаемые самодержавием обходные и зигзагообразные пути. Кроме того и даже не рядом с указанной темой, а скорее в центре всей бойкотистской агитации стояла борьба с конституционными иллюзиями. Эта борьба была, поистине, живой душой бойкота. Припомните речи бойкотистов и всю их агитацию, взгляните на главнейшие резолюции бойкотистов, и вы убедитесь в правильности такого положения.
Меньшевикам никогда не дано было понять эту сторону бойкота. Им всегда казалось, что борьба с конституционными иллюзиями в эпоху зарождающегося конституционализма есть нелепость, бессмыслица, «анархизм». И в речах на Стокгольмском съезде8, особенно – помнится – в речах Плеханова, эта точка зрения меньшевиков выражена ярко, не говоря уже о меньшевистской литературе.
На первый взгляд, позиция меньшевиков в этом вопросе действительно может показаться столь же непререкаемой, как позиция человека, самодовольно поучающего своих ближних, что лошади кушают овес. В эпоху нарождающегося конституционализма провозглашать борьбу с конституционными иллюзиями! Разве это не анархизм? Разве это не сапоги всмятку?
Опошление вопроса, производимое при помощи благовидной ссылки на простой здравый смысл в таких рассуждениях, основывается на том, что обходят молчанием особый период русской революции, забывают о бойкоте булыгинской Думы, подменяют конкретные ступени пройденного нашей революцией пути общим обозначением всей, прошлой и будущей, нашей революции в целом, как революции, порождающей конституционализм. Это – образчик нарушения метода диалектического материализма людьми, которые, подобно Плеханову, с наибольшим пафосом об этом методе говорили.
Да, наша буржуазная революция, в целом, как и всякая буржуазная революция, есть в конце концов процесс создания конституционного строя, и ничего более. Это истина. Это – полезная истина для разоблачения quasi4-социалистических аллюров той или иной буржуазно-демократической программы, теории, тактики и т. п. Но сумеете ли вы извлечь пользу из этой истины в вопросе о том, к какому конституционализму должна вести рабочая партия страну в эпоху буржуазной революции? в вопросе о том, как именно должна бороться рабочая партия за определенный (и именно республиканский) конституционализм в известные периоды революции? Нет. Излюбленная Аксельродом и Плехановым истина так же мало просветит вас насчет этих вопросов, как мало убеждения в том, что лошади кушают овес, для выбора подходящей лошади и уменья на ней ездить.
Борьба с конституционными иллюзиями, говорили большевики в 1905 и в начале 1906 года, должна стать лозунгом момента, ибо именно в данный период объективное положение вещей ставит на решение борющихся общественных сил вопрос о том, восторжествует ли на ближайший период прямой путь непосредственной революционной борьбы и непосредственно революцией созданных представительных учреждений на основе полного демократизма или обходный, зигзагообразный путь монархической конституции и полицейски-«конституционных» (в кавычках!) учреждений типа «Думы».
Действительно ли объективное положение вещей выдвигало этот вопрос, или его «выдумывали» из теоретического озорства большевики? На этот вопрос ответила уже теперь история русской революции.
Октябрьская борьба 1905 года и была борьбой против поворота революции на монархически-конституционные рельсы. Октябрьско-декабрьский период и был периодом осуществления конституционализма пролетарского, истинно демократического, широкого, смелого, свободного, действительно выражавшего волю народа, в отличие от лжеконституционализма дубасовской и столыпинской конституции. Революционная борьба во имя действительно демократического (т. е. существующего на почве, совершенно очищенной от старой власти и всех связанных с нею мерзостей) конституционализма требовала самой решительной борьбы против приманки народа полицейски-монархической конституцией. Этой нехитрой вещи и не могли никак понять социал-демократические противники бойкота.
Теперь перед нами две полосы в развитии русской революции выступают с полнейшей ясностью. Полоса подъема (1905 год) и полоса упадка (1906–1907 годы). Полоса максимального расцвета народной самодеятельности, свободных и широких организаций всех классов населения, максимальной свободы печати, максимального игнорирования народом старой власти, ее учреждений и велений, и все это при отсутствии всякого бюрократически признанного и в формальных уставах или положениях выраженного конституционализма. А затем полоса наименьшего развития и неуклонного упадка народной самодеятельности, организованности, свободной печати и т. д. при существовании Дубасовыми и Столыпиными сочиняемой, Дубасовыми и Столыпиными признаваемой, Дубасовыми и Столыпиными охраняемой, прости господи, «конституции».
Теперь, когда назад все так хорошо, просто и ясно видно, не найдется даже, пожалуй, ни одного педанта, который бы решился отрицать законность и необходимость революционной борьбы пролетариата против поворота событий на конституционно-монархические рельсы, законность и необходимость борьбы против конституционных иллюзий.
Теперь не найдется, наверное, ни одного сколько-нибудь путного историка, который бы не разделил хода русской революции с 1905 по осень 1907 года именно на эти два периода: период «антиконституционного» (если позволено будет мне так выразиться) подъема и период «конституционного» упадка, период завоевания и осуществления народом свободы без полицейского (монархического) конституционализма и период угнетения и подавления народной свободы посредством монархической «конституции».
Теперь период конституционных иллюзий, период первой и второй Думы9, обрисовался перед нами вполне, и понять значение тогдашней борьбы революционных с.-д. против конституционных иллюзий уже не трудно. Но тогда, в 1905 и в начале 1906 года, этого не понимали ни либералы в буржуазном лагере, ни меньшевики – в пролетарском.
А период I и II Думы был во всех смыслах и во всех отношениях периодом конституционных иллюзий. Торжественное обещание: «никакой закон да не приемлет силы без одобрения Гос. думы» не было нарушено в этот период. Значит, конституция на бумаге существовала и непрестанно умиляла все холопские души российских кадетов10. И Дубасов, и Столыпин испытывали на деле, примеряли, пробовали в этот период российскую конституцию, стараясь подладить и приспособить ее к старому самодержавию. Они были, казалось, самыми могущественными людьми этой эпохи, гг. Дубасов и Столыпин, они всемерно трудились над превращением «иллюзии» в действительность. Иллюзия оказалась иллюзией. Правильность лозунга революционной социал-демократии всецело подтверждена историей. Но не только Дубасовы и Столыпины пробовали осуществить «конституцию», не только кадетские холопы восхваляли ее и лакейски распинались (à la г. Родичев в первой Думе), доказывая, что монарх безответственен и что дерзостью было бы считать его ответственным за погромы. Нет. И широкие народные массы, несомненно, верили еще в большей или меньшей степени в «конституцию» в течение этого периода, верили в Думу, вопреки предупреждениям социал-демократии.
Можно сказать, что период конституционных иллюзий в русской революции был таким же периодом общенационального увлечения буржуазным фетишем, как увлекаются иногда целые нации Западной Европы фетишем буржуазного национализма, антисемитизма, шовинизма и т. п. И заслугой социал-демократии является то, что она одна не поддалась буржуазному обморочению, она одна в эпоху конституционных иллюзий держала все время развернутым знамя борьбы с конституционными иллюзиями.
* * *
Почему же, спрашивается теперь, бойкот явился специфическим средством борьбы против конституционных иллюзий?
В бойкоте есть одна черта, которая сразу и на первый взгляд невольно отталкивает от него всякого марксиста. Бойкот выборов есть отстранение от парламентаризма, есть нечто такое, что не может не казаться пассивным отказом, воздержанием, уклонением. Так смотрел учившийся по немецким только образцам Парвус, когда он столь же сердито, сколько неудачно бушевал осенью 1905 года, пытаясь доказать, что активный бойкот все же есть плохая вещь, аки бойкот… Так смотрит и до сих пор ничему не научившийся от революции и все более превращающийся в либерала Мартов, доказывающий своей последней статьей в «Товарище»11 неуменье даже поставить вопрос, как приличествует революционному социал-демократу.
Но эта, наиболее антипатичная, так сказать, для марксистов черта бойкота находит себе полное объяснение в особенностях той эпохи, которая породила такое средство борьбы. Первая монархическая Дума, булыгинская Дума, была приманкой, долженствующей отвлечь народ от революции. Приманка была чучелом, одетым в костюм конституционализма. Все и вся склонно было пойти на удочку. Кто из корыстных классовых интересов, кто по недомыслию склонен был ухватиться за чучело булыгинской и потом за чучело виттевской Думы. Все увлекались, все искренне верили. Участие в выборах не было будничным, простым выполнением обычных гражданских обязанностей. Оно было инаугурированием монархической конституции. Оно было поворотом от непосредственно-революционного пути к монархически-конституционному.
Социал-демократия должна была в такое время развернуть свое знамя протеста и предупреждения со всей энергией, со всей демонстративностью. А это и значило отказаться от участия, не идти самим и отзывать народ, бросать клич натиска на старую власть вместо работы на почве учреждения, создаваемого этой властью. Всенародное увлечение буржуазно-полицейским фетишем «конституционной» монархии требовало от социал-демократии, как партии пролетариата, такого же всенародного «оказательства» ее протестующих и разоблачающих этот фетиш взглядов, требовало борьбы изо всех сил против осуществления учреждений, воплощавших в себе этот фетишизм.
Вот в чем полное историческое оправдание не только бойкота булыгинской Думы, увенчавшегося непосредственным успехом, но и бойкота виттевской Думы, который, по-видимому, окончился неудачно. Теперь видно, почему это была лишь кажущаяся неудача, почему должна была социал-демократия до конца отстоять свой протест против конституционно-монархического поворота нашей революции. Поворот этот на деле оказался поворотом в тупик. Иллюзии монархической конституции оказались только прелюдией или вывеской, украшением, отводом глаз для подготовки отмены этой «конституции» старою властью…
Мы сказали, что социал-демократия должна была до конца отстоять свой протест против подавления свободы посредством «конституции». Что значит это «до конца»? Это значит: до тех пор, пока учреждение, против которого с.-д. боролись, не стало фактом вопреки с.-д., – пока тот монархически-конституционный поворот русской революции, который неминуемо означал (на известное время) упадок революции, поражение революции, не оказался фактом вопреки с.-д. Период конституционных иллюзий был попыткой компромисса. Мы боролись и должны были бороться изо всех сил против него. Нам пришлось идти во II Думу, нам пришлось считаться с компромиссом, раз обстоятельства навязали его нам против нашей воли, вопреки нашим усилиям, ценой поражения нашей борьбы. На какое время считаться, – это, разумеется, вопрос иной.
Какой же вывод вытекает из всего этого по отношению к бойкоту III Думы? Может быть, тот, что бойкот, необходимый в начале периода конституционных иллюзий, необходим и в конце этого периода? Это было бы «игрой ума» в духе «аналогической социологии», а не серьезным выводом. Того содержания, которое имел бойкот в начале русской революции, теперь уже не может быть в бойкоте. Ни предупреждать народ против конституционных иллюзий, ни бороться против поворота революции на конституционно-монархический тупик теперь нельзя. Прежней живой души в бойкоте быть не может. Если и будет бойкот, то он получит во всяком случае иное значение, он будет заполнен во всяком случае иным политическим содержанием.
Мало того. Рассмотренная нами историческая своеобразность бойкота дает одно соображение против бойкота III Думы. В эпоху начала конституционного поворота внимание всей нации неизбежно устремлялось на Думу. Бойкотом мы боролись и должны были бороться против этого устремления внимания по направлению к тупику, бороться против увлечения, которое было результатом темноты, неразвитости, слабости или корыстной контрреволюционности. Теперь ни о каком не только общенациональном, но даже вообще сколько-нибудь широком увлечении Думой вообще или III Думой не может быть и речи. В бойкоте нет надобности с этой стороны.
IV
Итак, условий применимости бойкота надо искать, несомненно, в объективном положении вещей данного момента. Сравнивая с этой точки зрения осень 1907 и осень 1905 года, нельзя не прийти к выводу, что мы не имеем оснований провозглашать сейчас бойкот. И с точки зрения соотношения между прямым революционным путем и конституционно-монархическим «зигзагом», и с точки зрения массового подъема, и с точки зрения специфической задачи борьбы с конституционными иллюзиями современное положение вещей самым резким образом отличается от того, которое было два года тому назад.
Тогда монархически-конституционный поворот истории был не более, как полицейским посулом. Теперь этот поворот – факт. Было бы смешной боязнью правды нежелание прямо признать этот факт. И было бы ошибкой выводить из признания этого факта признание того, что русская революция закончена. Нет. Для этого последнего вывода еще нет данных. Марксист обязан бороться за прямой революционный путь развития, когда такая борьба предписывается объективным положением вещей, но это, повторяем, не значит, чтобы мы не должны были считаться с определившимся уже фактически зигзагообразным поворотом. С этой стороны ход русской революции определился уже вполне. В начале революции мы видим линию короткого, по необыкновенно широкого и головокружительно быстрого подъема. Затем перед нами линия чрезвычайно медленного, но неуклонного упадка, начиная с декабрьского восстания 1905 года. Сначала период непосредственной революционной борьбы масс, затем период монархически-конституционного поворота.
Значит ли это, что этот последний поворот есть окончательный поворот? Что закончилась революция и наступил «конституционный» период? Что нет оснований ни ожидать нового подъема, ни готовить таковой? Что надо выкинуть за борт республиканский характер нашей программы?
Ничего подобного. Такие выводы способны делать лишь либеральные пошляки, вроде наших кадетов, готовых оправдывать холопство и низкопоклонство первыми попавшимися доводами. Нет. Это значит только, что, защищая целиком всю нашу программу и все наши революционные взгляды, мы должны непосредственные призывы сообразовать с объективным положением вещей данного момента. Проповедуя неизбежность революции, готовя систематически и неуклонно накопление горючего материала во всех отношениях, заботливо оберегая в этих целях и культивируя, очищая от либеральных паразитов революционные традиции лучшей эпохи нашей революции, мы вместе с тем не отказываемся работать по-будничному на будничном монархически-конституционном повороте. Только и всего. Готовить новый широкий подъем мы должны, но соваться, не спросясь броду, с лозунгом бойкота нет никаких оснований.
Бойкот, как мы уже говорили, может иметь в России в данное время какой-нибудь смысл лишь как активный бойкот. Это означает не пассивное отстранение от участия в выборах, а игнорирование выборов ради задачи прямого натиска. Бойкот в этом смысле неизбежно равняется призыву к самому энергичному и решительному наступлению. Есть ли в данную минуту налицо такой широкий и общий подъем, без которого подобный призыв не имеет смысла? Конечно, нет.
Вообще, что касается «призывов», то разница в этом отношении между теперешним положением вещей и осенью 1905 года особенно ярка. Тогда, как мы уже указывали, за целый предшествующий год не бывало призывов, которые бы масса встречала молчанием. Энергия массового наступления шла впереди призывов организаций. Теперь мы стоим в периоде такой паузы революции, когда целый ряд призывов систематически оказывался не встречающим отклика в массах. Так было с призывом смести виттевскую Думу (начало 1906 года), с призывом к восстанию после разгона первой Думы (лето 1906 года), с призывом к борьбе в ответ на разгон второй Думы и государственный переворот 3 июня 1907 года. Возьмите листок нашего ЦК по поводу этих последних актов12. Вы найдете в этом листке прямой призыв к борьбе в той форме, которая возможна по местным условиям (демонстрации, стачки, открытая борьба с вооруженной силой абсолютизма). Это был призыв словесный. Военные восстания июня 1907 года в Киеве и в Черноморском флоте были призывами посредством действия. Ни тот, ни другой призыв не встретил никакого массового отклика. Если самые яркие и непосредственные проявления реакционного натиска на революцию – разгоны двух Дум и государственный переворот – не вызвали подъема в данное время, то где основания для немедленного повторения призыва в форме провозглашения бойкота? Не ясно ли, что объективное положение вещей таково, что «провозглашение» рискует оказаться при этом пустым выкриком? Когда борьба идет, ширится, растет, надвигается отовсюду, – тогда «провозглашение» законно и необходимо, тогда дать боевой клич есть обязанность революционного пролетариата. Но ни выдумать этой борьбы, ни вызвать ее одним только кличем нельзя. И когда целый ряд боевых призывов, испытанных нами по поводам более непосредственным, оказались безрезультатны, – мы, естественно, должны поискать серьезных оснований для «провозглашения» лозунга, бессмысленного вне условий осуществимости боевых призывов.
Кто хочет убедить социал-демократический пролетариат в правильности лозунга бойкота, тот не должен дать себя увлечь одним только звуком слов, в свое время сыгравших великую и славную революционную роль. Тот должен вдуматься в объективные условия применимости подобного лозунга и понять, что бросать его значит уже предполагать косвенно наличность условий широкого, общего, сильного, быстрого революционного подъема. Но в такие эпохи, как переживаемая нами, в эпохи временной паузы революции, такое условие ни в каком случае нельзя косвенно предполагать. Его надо прямо и отчетливо сознать и выяснить себе самому и всему рабочему классу. Иначе рискуешь попасть в положение человека, который употребляет большие слова, не сознавая настоящего значения их или не решаясь прямо и без обиняков назвать вещи своим именем.
На съезде присутствовало 112 делегатов с решающим голосом, представлявших 57 местных организаций РСДРП, и 22 делегата с совещательным. На съезде были представлены национальные организации: по три представителя от социал-демократии Польши и Литвы, Бунда и Латышской социал-демократической рабочей партии, по одному представителю от Украинской социал-демократической рабочей партии и Финляндской рабочей партии. Кроме того, на съезде присутствовал представитель Болгарской социал-демократической рабочей партии.
В числе делегатов-большевиков были В. И. Ленин, В. В. Боровский, К. Е. Ворошилов, М. И. Калинин, Н. К. Крупская, А. В. Луначарский, Ф. А. Сергеев (Артем), И. И. Скворцов-Степанов, И. В. Сталин, М. В. Фрунзе, С. Г. Шаумян, Е. М. Ярославский.
Большинство на съезде принадлежало меньшевикам. Это объяснялось тем, что многие большевистские партийные организации, возглавлявшие вооруженные выступления масс, были разгромлены и не смогли прислать своих делегатов. Центр, Урал, Сибирь, Север – оплоты большевиков – были представлены небольшим количеством делегатов. Меньшевики же, имевшие наиболее многочисленные организации в непромышленных районах страны, где не было массовых революционных выступлений, получили возможность послать больше делегатов. Такой состав съезда определил меньшевистский характер большинства его решений.
Съездом обсуждались вопросы: 1) Пересмотр аграрной программы; 2) Оценка текущего момента и классовые задачи пролетариата; 3) Отношение к Государственной думе; 4) Вооруженное восстание; 5) Партизанские выступления; 6) Объединение с национальными с.-д. партиями и 7) Устав партии.
По всем вопросам на съезде шла ожесточенная борьба между большевиками и меньшевиками. Ленин выступал с докладами и речами по аграрному вопросу, об оценке современного момента и классовых задачах пролетариата, об отношении к Государственной думе, о вооруженном восстании и по другим вопросам; участвовал в комиссии по выработке проекта устава РСДРП.
Основным вопросом, вокруг которого развернулась на съезде борьба, был вопрос о пересмотре аграрной программы.
Большевистский проект аграрной программы был обоснован Лениным к съезду в работе «Пересмотр аграрной программы рабочей партии», розданной делегатам съезда. Суть ленинской аграрной программы сводилась к требованию конфискации всей помещичьей земли и национализации всей земли, т. е. отмены частной собственности на землю и передачи всех земель в собственность государства. Аграрная программа Ленина была рассчитана на привлечение крестьянства как союзника пролетариата на сторону революции, на полную победу буржуазно-демократической революции и создание условий для перехода к социалистической революции.
Часть большевистских делегатов съезда (И. В. Сталин, С. А. Суворов и другие) защищала требование раздела помещичьих земель и передачи их в частную собственность крестьян. Ленин критиковал требования «разделистов», отмечая, что они ошибочны, но не вредны.
Меньшевики отстаивали программу муниципализации земли, означавшую переход помещичьей земли в распоряжение местных органов самоуправления (муниципалитетов), у которых крестьяне должны были арендовать землю. Политический вред программы муниципализации заключался в том, что вместо призыва к революционным действиям она сеяла вредные иллюзии о возможности разрешить аграрный вопрос мирным путем при сохранении реакционной центральной власти. Ленин решительно критиковал меньшевистскую программу муниципализации, разоблачая ее ошибочность и вред для революционного движения. После напряженной борьбы съезд утвердил большинством голосов меньшевистскую аграрную программу муниципализации земли с рядом поправок, принятых под давлением большевиков.
При обсуждении вопросов об оценке текущего момента и о Государственной думе расхождения с меньшевиками выявились с еще большей остротой. Большевики выступали за разоблачение партией либеральной буржуазии и за союз с демократическими силами в борьбе против царского самодержавия и поддерживавших его политических партий. Меньшевики же отдавали руководство революцией в руки буржуазии. Большевики выдвигали задачу бороться с конституционными иллюзиями в отношении Думы, которые распространяла среди народа либеральная буржуазия, разрушать веру в обещания и законы царского правительства. Меньшевики-же рассматривали Думу как «общенациональный политический центр», способный разрешить вопросы революции. В этом же духе высказался на съезде Г. В. Плеханов, заявивший, что «Дума стоит на столбовой дороге революции» («Четвертый (Объединительный) съезд РСДРП. Протоколы», М., 1959, стр. 293). После упорной борьбы съезд утвердил меньшевистские резолюции о Государственной думе (признавалась необходимой поддержка Думы), о вооруженном восстании и принял половинчатое решение о партизанских действиях. Резолюция о вооруженном восстании призывала к противодействию всем попыткам вовлечения пролетариата в вооруженное столкновение. Она, как и выступления меньшевиков на съезде по вопросу о вооруженном восстании, была проникнута духом оппортунизма. Без обсуждения съезд принял компромиссную резолюцию о профессиональных союзах, признававшую необходимым содействие партии в организации союзов, и резолюцию об отношении к крестьянскому движению. Съезд ограничился подтверждением резолюции международного Амстердамского конгресса по вопросу об отношении к буржуазным партиям.
Съезд принял ленинскую формулировку первого параграфа устава, отбросив, таким образом, оппортунистическую формулировку Мартова. Впервые была включена в устав большевистская формулировка о демократическом централизме.
Съезд принял решение об объединении с Социал-демократией Королевства Польского и Литвы и с Латышской социал-демократической рабочей партией, которые вошли в состав РСДРП как территориальные организации, ведущие работу среди пролетариата всех национальностей данной территории. Съезд принял также проект условий объединения с Бундом, но в специальной резолюции решительно высказался против организации пролетариата по национальностям. На съезде по инициативе Украинской социал-демократической рабочей партии был поставлен вопрос об объединении с УСДРП, однако соглашение с ней не состоялось ввиду ее мелкобуржуазного националистического характера.
В состав Центрального Комитета, избранного на съезде, вошли 3 большевика и 7 меньшевиков. Редакция Центрального Органа, газеты «Социал-Демократ», была составлена только из меньшевиков.
Съезд вошел в историю партии как «Объединительный». Но на съезде осуществилось лишь формальное объединение РСДРП. На деле меньшевики и большевики имели свои взгляды, свою платформу по важнейшим вопросам революции и фактически представляли собой две партии. Ликвидируя формально раскол, съезд усилил на время единство действий партийных организаций, но он не привел и не мог привести к действительному объединению. Предшествовавшая съезду борьба между большевиками и меньшевиками развернулась на съезде с особенной остротой. «Крупным идейным делом съезда» поэтому явилось, по словам Ленина, не объединение, а «ясная и определенная размежевка правого и левого крыла социал-демократии». Борьба на съезде вскрыла перед партийными массами содержание и глубину принципиальных разногласий между большевиками и меньшевиками.
Материалы съезда давали возможность членам партии и сознательным рабочим разобраться в идейной борьбе, яснее и глубже понять революционную линию большевиков.
Сразу же после съезда Ленин написал от имени делегатов-большевиков обращение к партии, в котором дал принципиальную критику меньшевистских решений, принятых, несмотря на протесты большевиков, IV съездом. Анализ работ съезда дан Лениным в брошюре «Доклад об Объединительном съезде РСДРП (Письмо к петербургским рабочим)» (см. Сочинения, 5 изд., том 13, стр. 1–66).
Правые партии во II Государственной думе выступали с безоговорочной поддержкой политики самодержавного правительства по всем вопросам. Кадеты, ко времени второй Думы окончательно показавшие свою контрреволюционность, занимали позицию сделки с самодержавием.
В социал-демократической фракции II Государственной думы преобладали меньшевики. На ее деятельности сказалась оппортунистическая тактика меньшевиков, выступавших за блоки с кадетами и поддерживавших в народе конституционные иллюзии. Ленин резко критиковал ошибки социал-демократической думской фракции, указывал на несоответствие между взглядами большинства российской социал-демократии и ее думского представительства. Большевики использовали Думу как трибуну для разоблачения царизма и предательской роли контрреволюционной буржуазии, для провозглашения и пропаганды революционной программы партии, для высвобождения крестьянства из-под влияния либералов и создания в Думе революционного блока представителей рабочего класса и крестьянства. Линия большевиков была новой, революционно-марксистской линией поведения представителей пролетариата в парламентских учреждениях. Меньшевики же вели в Думе оппортунистическую тактику поддержки кадетов. «Борьба либералов с крестьянами и социал-демократами, – писал впоследствии Ленин, – наполняет собой всю историю I и II Думы. Борьба большевизма и меньшевизма неразрывно связана с этой историей, как борьба из-за поддержки либералов, из-за свержения гегемонии либералов над крестьянством» (Сочинения, 4 изд., том 16, стр. 348).
Центральным вопросом, обсуждавшимся во второй Государственной думе, как и в первой, был аграрный. В числе других вопросов Дума на своих заседаниях обсуждала бюджет, вопросы помощи голодающим и безработным, вопрос об амнистии.
Когда стало очевидно, что у революции не хватает сил, царское правительство решило разогнать Думу. Разгон II Государственной думы 3 июня 1907 года знаменовал начало периода реакции.
