Kitabı oku: «Синдром веселья Плуготаренко», sayfa 14
6
В своей однокомнатной квартирке на Льва Толстого Круглов Алексей Сергеевич на какое-то время забыл, что он врач – с улыбчивым интересом простого обывателя смотрел на смеющегося, размахивающего руками инвалида за столом. За свою врачебную практику Алексей Сергеевич повидал немало, но такого жизнерадостного инвалида видел впервые. Казалось сейчас, что человек этот неделю блуждал по тайге и вышел, наконец-то, к добрым людям. Остановить теперь его смех, слёзы, рвущиеся слова просто невозможно.
Алексей Сергеевич неплохо знал психиатрию, но никак не мог определить – кто перед ним. Кто размахивает руками напротив: истерик, постоянно жаждущий внимания окружающих, или просто парень с гипертрофированным холерическим темпераментом? Потому что обезноженный инвалид не давал никому говорить. Да никто и не говорил. Жена Таня всё время подкладывала ему еду, словно только для того, чтобы он замолчал. Сама же именинница (она же невеста) в новом цветастом платье с широкими белыми бортами сидела недвижно, не издавая ни звука, вроде отгороженной от всего оранжереи. Алексей Сергеевич платком протирал свои большие очки, на время смутно видя махающиеся руки, и снова водружал очки на нос.
Наконец, сумел вклиниться:
– Я слышал, вы занимаетесь фотографией, Юрий Иванович?
Плуготаренко будто на столб налетел – разом перестал смеяться и говорить. Изменился в лице. Оно стало недовольным, даже злым. Точно инвалида прервали на самом интересном.
– Рассказали бы об этом, Юрий Иванович, – не отставая, подкинул живца хирург.
– Да что тут рассказывать… По-любительски всё… Чтобы убить время.. – нехотя ответил инвалид.
Без смеха своего человек стал неузнаваем. Во всяком случае, для Алексея Сергеевича и Татьяны. Сидел за столом, опустив взгляд, ковыряя вилкой какую-то еду. Наталья тоже не поднимала глаз. Не могла взглянуть на супругов. Она-то видела не раз все эти внезапные перемены инвалида. Господи-и! Кого пригласила к ним! Кого втащила в их дом! Своими руками. С его коляской. Буквально! Даже вытирала тряпкой грязь с колёс. Пока инвалид чуть не выпрыгивал от радости из коляски. Неумолчно приветствовал хозяев. Ошарашенных хозяев. Мужа и жену. Гос-по-ди-и!
Алексей Сергеевич всё не терял надежды вытащить инвалида на нормальный разговор, просил показать камеру, с которой тот работает. Говорил, что и сам когда-то неплохо фотографировал.
Под ждущими взглядами Плуготаренко нехотя перекинул себя в коляску. К перемётным сумам её. Вроде китайского ходи к своему товару. Молчком достал завёрнутые в бумагу альбом и духи и просто протянул Наталье, сказав: «Это вам от меня». Опять запустил руку в брезентовый мешок и вытащил камеру для Алексея Сергеевича. Дескать, а это – вам.
Пока Круглов знакомился с зеркальным фотоаппаратом «Зенит», вернулся за стол, крутил за ножку фужер. Фужер с ситро. Толстой именинницы рядом как будто и не было. Внимательно смотрел на другую женщину, беременную, сидящую напротив, напрочь забыв, как её зовут. Галей, кажется. Или Женей? Иногда женщина вставала за чем-нибудь и сразу превращалась в худенького попика в рясе. С пузцом. Муж её продолжал копаться в фотоаппарате. Плуг удерживал его боковым зрением. Всё ждал от него вопроса главного – об Афганистане. (Ну как же – хирург, военврач.)
Однако хирург, вернувшись за стол, наливал в рюмки и всё восхищался фотоаппаратом. Но Пулуготаренко понимал, что врач просто притворяется, и сейчас вопрос непременно последует.
Потом Плуготаренке предложили пирожки с луком и яйцом. Которые испекла якобы Наталья. Плуготаренко взял с тарелки один. Даже не прикоснувшись к своей рюмке, послушно стал есть.
Не замечая за собой ничего странного, он взял второй пирожок, потом третий. Сосредоточенно, ни на кого не глядя, жевал. Всё куда-то отодвинулось, мысли его перешли на восточный базар на окраине Кабула, по которому с Генкой Лапой однажды бродили от нечего делать. На раскинутых пыльных тряпках на земле громоздились горы арбузов, как бомбы были сложены дыни. Старики-торговцы сидели без всяких – прямо на земле. Как сохлые красные перцы. Тогда они с Лапой съели по дыньке, и всё обошлось. Через два дня, опять в увольнении, на этом же базаре они съели по чебуреку со странным привкусом стеарина. Торговка, протягивая чебурек, прикрывала старую морду чёрным платком. Даже не дошли до роты – согнулись от боли. От боли в желудках. Оба, одновременно. Они ничего не могли понять. Приступы боли накатывали волнами, гнули к земле, скрючивали. В расположение вошли оба безумные, уже чуть не падая. Их тут же засунули в уазик, помчались с ними в санчасть. Всю дорогу санитар Володя Бег костерил их последними словами, заставляя пить какую-то дрянь. После которой они, прямо на ходу, высовывали морды из окон и блевали. В санчасти им сразу промыли желудки, положили под капельницы, тем и спасли. Как узнали потом, несколько ребят с оружием бросились на базар, но торговки с чебуреками и след простыл…
Плуготаренко всё жевал пирожки. По-прежнему ни на кого не глядя.
– О чём задумался, Юрий Иванович? – назвав на «ты», спросил его, наконец, Алексей Сергеевич.
Плуготаренко вздрогнул:
– Извините. И, правда, задумался. – Увидел в своей руке пирожок. Отложил.
И вдруг сказал:
– А давайте я вас поснимаю! – Он опять стал прежним: радостным, смеющимся. Он уже командовал, где кому и как сесть. Он постоянно перекидывал себя в разные места. То за стол, то снова в коляску, безжизненные ноги его летали за ним как плётки. Он нисколько не смущался этого. Он опять забыл, что инвалид. С камерой он торопливо выбирал нужную позицию для съёмки.
Когда снимали его самого (работал уже Алексей Сергеевич), он перекинул себя на диван и смело подгрёб к себе двух женщин. Худенькую и толстую. Но с восторгом смотрел только на толстую. И на проявленной потом фотографии было видно, кого он любит, от кого он без ума.
Расходились в полдвенадцатого ночи. По лесенке первого этажа инвалид спускался рывками. Фактически сам. Длинной цепкой рукой он хватался за перила, помогая себе рычагом коляски. Алексей Сергеевич только придерживал, подстраховывал, удивляясь ловкости инвалида.
Удивлены были не меньше и Наталья с Татьяной – да такой сильный краб заползет не только на первый – на десятый этаж! Где бы Наталья ни спряталась! Лишь бы были перила. Было бы за что хвататься ему и выдёргивать себя наверх.
Радостный инвалид выехал в звёздную ноябрьскую ночь. Раскатывал, прощался с новыми знакомыми. Наталья хмуро стояла в лёгкой дохе с просторным воротом. Как будто c висящим удавом на груди. Она собралась инвалида проводить.
Глава девятая
1
17-го декабря, получив зарплату на картонажке, Плуготаренко как всегда ехал домой через площадь Города. Несло крупный снег. Ильич восстал над всеми как голый монстр из пенной ванны, где его не смогли утопить. Пивников с белой площади видно не было – пивники со стеклянной своей субмариной словно залегли на дно. Только здание с властями по-прежнему пыжилось, смотрело в небо.
Плуг вдруг увидел на обочине машинёшку Громышева. А затем выходящих из пивной двух друзей. С бутылками, что тебе со связками битой дичи. Вот это охотники! И это в разгар рабочего дня!
Друзья засовывали добычу в багажник, Плуга не видели. Тот прокрался мимо них чуть ли не на цыпочках (и это на инвалидной коляске!). Хорошо хоть долг Прокову уже отдал. Была бы сейчас картина. Он – Плуг – с деньгами, с получкой! Прямо возле пивной! Живым бы не ушёл. Это точно. Плуготаренко дальше гнал, посмеивался. Декабрьское солнце над головой тонуло в снегу. Как чьё-то воспоминание.
Дома, раздевшись, стряхнув снег прямо в прихожей, перекинул себя в домашнюю чистую коляску, въехал в комнату.
В телевизоре бегали истеричные омоновцы: «Стоять! Лежать! Руки назад!» Вера Николаевна нахмурилась. Как опять пойманная на нехорошем. Но сын без обычного своего ехидства кинул получку на стол и сразу проехал к себе. Вера Николаевна не успела даже обидеться за омоновцев. С досадой крикнула:
– Коля Проков звонил. Там у них новоселье намечается. У Никитникова. То ли сегодня, то ли завтра. Тебя тоже звали. Слышишь?
Сын тут же вернулся в комнату. Чёрт! Совсем забыл! Схватил деньги со стола. Ринулся в прихожую одеваться.
– Зачем деньги-то все взял? – успела только крикнуть мать.
В Обществе, в большой комнате Прокова, Плуга поразила какая-то благочинность, воспитанность расхаживающих инвалидов. Никто не курил. Все были трезвы как собаки. Вокруг сидящего на середине комнаты слепого с тростью ходили деликатно, без шума. Большой холодильник, стоящий неподалёку, недавно распаковали, проверили и снова запаковали. Теперь предстояло тащить его по лестнице на пятый этаж в новую (трёхкомнатную!) квартиру Никитникова. А пока переносили какие-то картонные коробки. То ли с вином, то ли с подарками. Бутылочное пиво, купленное в пивной на площади, уже стояло на столе. По всему было видно, сабантуй намечался немалый. Никитников только вслушивался в возню вокруг себя.
Проков отвёл Плуга с коляской в сторону.
– Юра, мы тут скинулись на холодильник и на подарки детям его. Сам знаешь, как он живет. Деньги взяли из кассы. Надо внести обратно. Где-то по тысячи получилось на каждого. Ты сможешь дать за себя?
– Какой разговор! Коля! – Плуготраенко тут же отсчитал полторы, протянул.
Подъехал к слепому:
– Поздравляю тебя, Слава. Счастья вам всем в новой квартире.
Приобнял его со спины. Словно помогал ему, слепому, увидеть его счастье где-то у пола.
Склонённый слепой, казалось, послушно разглядывал что-то внизу:
– Спасибо, Юра, спасибо. Ждём тебя сегодня в шесть.
Плуготаренко снял руку. Сказал, что на пятый этаж подняться не сможет.
– Да ты что! Юра! Ребята занесут хоть на десятый! Вместе с коляской!
– Верно, Слава, занесут. Только потом как бы не пришлось мне кувыркаться в твоей пятиэтажке по лестнице вниз. Вместе с коляской. Когда наши ребята станут хорошими. Когда их самих нужно будет выносить.
Посмеялись. Плуготаренко прощально сжал руку слепому. Поехал на выход. Никитников остался сидеть. Опять смотрел как смотрят все слепые – мимо всего.
Жалко было его. Плуготаренко знал Славину историю. Как рассказал однажды Проков, Никитников смог выбраться из горящего танка. Смог. Один из всего экипажа. Но ещё в раскалённой железной ловушке глаза его начало сильно резать. Глаза ему словно начали выворачивать наизнанку. И возле танка кружился, падал, вскакивал уже не человек – факел. Факел слепой.
У него обгорели руки, ноги, спина, однако голову в шлеме огонь почти не тронул. По госпиталю сёстры осторожно водили чистого ангела с белыми, как молоко, глазами. А сейчас человек этот радуется, что получил трёхкомнатную квартиру. Смеётся. У Плуготаренко пощипывало глаза. Плуготаренко снова забыл, что он сам инвалид. Что точно так же безнадёжен.
Помимо Общества инвалидов Афганистана, Никитников состоял и в Обществе слепых. Там он познакомился со своей будущей женой. Надя ходила в очках. Правый глаз её напоминал большой заблудившийся глаз офтальмолога. Она немного видела им. Сама маленькая, она водила высокого Славу по улицам. Тесно прижавшись друг к другу, они несли к Славе в квартирку целые рюкзаки пухлых книг для слепых. Вместе водили пальцами по их пупырчатым строкам. Начитавшись как следует, сами принимались по Брейлю долбить в железных рамках металлическими грифелями. Тексты. Оба рьяно графоманили. Он налегал на стихи, она на прозу. Как-то незаметно стали появляться дети. Сначала девочка, потом два мальчика. Но вроде бы не мешали, сами как-то воспитывались: сперва ползали, потом ходили. Когда Надя узнала об измене мужа (с Хрусталёвой), несколько дней плакала. Творчество было заброшено. Но потом отошла, простила, и два грифеля опять дружно застучали в железных досках. Сейчас, когда свалилась трёхкомнатная квартира в новом доме, супруги обрадовались и растерялись, чем и как обставлять её. Но словно бы надеялись, что мебель, как и дети, появится в квартире сама. Новый холодильник, на который скинулись инвалиды, уж точно сам заедет в кухню.
Думая сейчас о несчастно-счастливой паре, о их графоманстве, о смури, которой они защитились от жизни, Плуготаренко печалился. Опять напрочь забыв, что сам он точно такой же. С фотографированием своим, Натальей, фейерверками…
Буран лупил в спину. Уносился прочь в виде белых сгорающих кустов.
2
В спальне у света лампы Проков читал книжку под названием «Леший», взятую у Веры Николаевны. Жена одевалась на работу. Бело маячила её вздёрнутая попа. Которая образуется, как считал почему-то, если женщина постоянно носит туфли на высоком каблуке. Но отправляясь даже в гости, Валентина всегда вбивала ноги в плоские туфельки типа тапочек. Хотя туфли на высоком у неё были. Она надела их один только раз – в день своей свадьбы. Ноги в них она переставляла осторожно. Как переставляют ноги козы. Больше этих туфель он на ней не видел. Она их куда-то спрятала. Как и белое пышное платье с фатой.
– Меня сегодня посетил дядюшка Понос.
Проков наморщился:
– Ну и зачем ты мне это говоришь?
– А затем, что Женьку тоже пронесло! И всё из-за твоей рыбы! Неизвестно где и у кого купленной.
Было дело. Купил возле гастронома. У старика в драном малахае. Сидящего на тарном ящике над тремя снулыми щуками. «Не боись. Свежие. Вчера на подлёдной поймал». Обманул старый!
Жена всё ворчала. Для неё покупка продуктов, особенно поход на рынок – это серьёзное гордое дело настоящей хозяйки. На рынке она всегда покупала только у своих продавцов. Они здоровались с ней, как с родной. Она заводила с ними разговоры на кулинарные темы, наивно думая, что уж они-то её не обманут. Но её и тут – вот такую свою, постоянную – обманывали. То мясо, выдаваемое за свежайшее, дома начинало вонять марганцовкой, то молоко сворачивалось в кастрюльке на газу, а сметана отстаивалась серой водичкой, то творог начинал горчить через день и отдавать ацетоном. А ведь ей давали пробовать всё, мясо подносили к носу. С оттопыренными мизинчиками она показывала: вот этот кусочек, пожалуйста. Проков стоял рядом, кипел. С армейским сидором до земли. Будто собрался назад в Афганистан.
– Застегни бюстик, пожалуйста.
«Бюстик». Бюстик-то, наверное, шестого размера. Не меньше. Проков встал, застегнул. Снова сел. А жена уже чулки пристёгивала. Выставлялась перед зеркалом. По всему было видно, очень гордилась собой. Проков смотрел хмуро. Так смотрят на лошадь в сбруе.
В первые годы они любили друг друга. Ещё, наверное, в запале молодости. Потом ему хотелось уже какой-то остроты, новизны от неё в постели. Она же его только регулярно удовлетворяла. Лежа под ним, она думала о котлетах, какие нужно завтра ему и сыну нажарить на обед. Прокову казалось, что, как женщине, он ей и не нужен вовсе. У них не было даже своей супружеской тайны. Той интимной тайны, которую прячут от всех муж и жена. Даже будучи уже стариками, до самой смерти. Им словно скрывать было нечего. У них всё всегда было одинаково. Серьёзная, обстоятельная, она просто исполняла свой супружеский долг. Это нужно было для здоровья мужа. «Хочешь?» – выключив свет, спрашивала она его. И он обречённо валился на неё. Белкастый шахтёр в шахте. Долбящий породу. Обречённый долбить её вечно.
Потом ему всё надоело. В одной постели они бывали всё реже и реже. Под видом долгого чтения вечерами Проков перекочёвывал в большую комнату на диван. Там и засыпал, уронив книгу на пол. Она же, глядя на него, думала, что он стареет. Накрывала пледом и выключала свет.
Нередко Проков вспоминал почти месячный угар свой с ловкой Хрусталёвой. Когда на дню по два, по три раза он скрывался с ней в маленькой комнатке в клубе за сценой. Чего только она не выдумывала! Не вытворяла с ним, Проковым! Он ходил по Обществу, как безумный. Дикой. Он думал, что он один у неё такой отчаянный и неутомимый. Однако потом выяснилось, что в комнатёнке за сценой побывали и верные его товарищи. И Громышев, и Кобрин, и даже слепой Никитников.
А кончилось это всё – известно чем…
Прибежали в спальню Женька с Пальмой. Проков сразу раскрыл окно прямо в утренний сизый холод. Уже ждали воробьи. На двух ветках распределились. Беспокоились. Грозди вонючие, грозди душистые. Как только Женька сыпанул в кормушку семечек – ринулись кучей.
Дав им попировать, Женька взмахнул рукой – воробьи разом взмыли, рассыпались по дереву. И тогда начинали падать синички. Будто с неба, прямо с крыши. Как весенняя капель. Только сейчас получалось – зимняя. Глупая Пальма крутила башкой, ломала ухо вопросом: что за чудеса такие? Откуда их (птичек) столько?
Валентина сразу начинала ворчать:
– Опять привечаете. Уже обгадили весь подоконник!
Отец и сын не обращали внимания – любовались.
К калитке шли вместе. Высокий сильный отец, одетый в афганский выцветший бушлат и такую же армейскую шапку, и толстенький сын в новом зимнем пальто с громоздким ранцем за спиной. Не чувствуя разлуки, глупая собака вокруг них подпрыгивала, летала.
За калиткой Женька, помахав отцу, а потом Пальме, потянул влево, к школе номер № 35. Проков двинулся направо – в центр, на работу в Общество. Пальма поскуливала, выглядывая из калитки. Но ни за тем, ни за другим не бросалась. Боялась улицы. Побежала к крыльцу. Чтобы так же радостно проводить и хозяйку. Но проводить не дали. Заперли. Тогда ходила и скулила в доме.
Проков купил возле парка свою утреннюю газету. Бодро пошёл дальше. Сегодня зимнее утро было пепельно-серым, без солнца. Длинные ветви деревьев над головой расползлись и перепутались. Походили на вконец промёрзших гусениц. Смотрел, задирал голову.
Навстречу приплясывающей походочкой двигался парнишонка лет шестнадцати. Несмотря на заметный морозец, одетый легко. Спортивные штанцы с лампасами, кожанка-косуха, большой кепон на круглой голове.
Остановились оба, разом, мгновенно узнав друг друга. Весёлые глаза пинальщика-убийцы сделались стальными, узкими. Уже выискивали отход, чтобы рвануть.
Одной своей рукой, точно клещами, Проков сдавливал тонкую шейку Шплинта через ворот косухи. Глаза Прокова были как гады. «Пусти, подлюга!» – сипел, вырывался Шплинт, пытаясь оторвать железную руку. Сучил ногами, пинался, но Проков отстранял его и снова давил. «Сволочь, отпусти!» – дергался Шплинт, уже хрипя. Детская, но уже испитая мордашка становилась пепельной, серой, покрывалась потом. «Пус…ти!»
Утренние пешеходы – будто вымерли. Только какая-то бабёнка еле слышно кричала с того света: «Милиция! Милиция!»
– Николай! – вдруг явственно раздалось сзади.
Проков обернулся. На всех парах летел к ним Плуготаренко в коляске.
– Николай, что ты делаешь! Опомнись!
Проков приослабил хватку, но не отпустил пацана. Дышал как бык, промазавший по красной тряпке.
Плуг начал вязаться, хватать Прокова, пытаясь отодрать железные пальцы. Опрокинулся с коляской. Как ванька-встанька тут же вскочил… на руки. И словно не знал, что делать дальше.
Проков бросился, подхватил, стал усаживать в коляску. Кашляя, Шплинт побежал. Падал, вскакивал, матерился. Махался кулачишком: погоди, сука, встретимся!
На груди у друга, словно продолжая удерживать его, дрожал Плуготаренко:
– Коля! Ты же не убийца! Разве можно так! Коля!
Точно пьяного, Прокова покачивало, он закрывал глаза, сжимал зубы. В голове словно тыкались иголки.
Повернулся, наконец, пошёл обратно домой. Плуготаренко поехал рядом. Непрерывно говорил, успокаивал. «Милиция, милиция!» – прячась в белых деревьях парка, сопровождала, повизгивала бабёнка.
Проков остановился:
– Юра, поезжай по своим делам. Прости, что так случилось со мной. На твоих глазах. Прости… Вере Николаевне не надо об этом.
Сжал руку друга. Пошёл дальше один.
Дома лёг. Запястьем придавил распадающуюся голову. Слёзы текли и текли. Как у бабы. Как когда-то в госпитале. Собака нервничала, вскидывала лапы на грудь, скулила, слизывала с лица. Как чужие, её лапы царапались обо что-то, о пустой протез стукались.
3
…Как твоя шея сегодня? Циля Исааковна носила завтрак на стол. Михаил Янович сидел на диване в позе султана, но мотал головой вроде набожного еврея. Вниз-вверх, вниз-вверх. С некоторых пор к болям в колене добавилась тянущая боль в шее. Шейный остеохондроз, – дал заключение врач Середа. Но ударно-волновой долбить не стал – опасно, можно посадить сердце. Рекомендовал только мотать головой. Три раза на дню. Цилю Исааковну упражнение это почему-то раздражало. Головой мотает как еврей, а часы удерживает в руках как русскую иконку. Гибрид сидит. Скрещенный. Глаз от секундной стрелки оторвать не может. Мотается. Хватит! Садись есть! Время уходит. Накладывала кашу сыну в тарелку. Поглядывала на другой будильник. На холодильнике который. Который скоро зазвенит. Не подведёт. И точно – заверещал. Пора. Иди, собирайся. В спальне мазал колено дёгтем. Колёсной мазью. Баночку которой дала добрейшая Бойченко Анна Тарасовна. Соседка. Мазь сильно, надо сказать, воняла. Но помогает. Лучше листьев капусты. Сверху оборачивал целлофаном, закреплял эластичным бинтом. Вместо летнего верного почтового фурагана мать торжественно внесла громаднейшую песцовую шапку. Михаил Янович сразу склонил голову. Шапку секонд-хэнд подарила маме Буровая-Найман. (Чтобы не выкидывать.) Известный частный зубной врач. Старая шапка эта осталась у неё от покойного мужа. Михаил Янович брезговал её надевать. Мать сама насадила. Опустила, завязала уши. Стал на манер первоклаша, отправляемого в стужу в школу. Зато шею не продует, сказала Циля Исааковна. Перед тем, как одеть форменное пальто с золотыми пуговицами, насобачили ещё и душегрейку. Стал непрошибаемой тумбой. Порядок, похлопали по горбу. Хлеба не забудь купить. Я сварю твои любимые русские щи. Закутанные старушки были уже на боевом посту. Дружно закивали. Благополучно прошёл. Колено пока не болело. Машины бежали по разным направлениям. Белаз, взрёвывая как динозавр, гадил за собой чёрными хлопьями сажи. Зяблова даже не кивнула в коридоре. Прошла, задрав голову. Черт бы тебя побрал, неблагодарная Зяблова! Лысина Ленина у Коткина сегодня была мраморной. Ничего по-доброму на ней не скворчало. Михаил Янович, почему телеграмму-молнию на Луговую вы вручили только через три часа? Готлиф молчал. Не знал, что сказать. Михаил Янович! Я заболел, ответил Готлиф. Чем? Расстройство желудка. Внезапный понос. Ха-ха! Да вас же видели в парке, Михаил Янович! Кто видел? Это Зяблова, что ли? Да неважно. Игнорируя мороз, вы сидели там и черкали опять в своей книжице! Целых три часа! Вокруг вас даже прыгала белка, пытаясь вас отвлечь. Вы не видели даже белку! Михаил Янович! Вы будете нормально работать? Или стишата только свои сочинять? Готлиф сказал, что отработает. Даже за Зяблову. Может взять опять все её смерти. Коткин смотрел. Да-а. Большим геморроем оказался этот Миша Готлиф. Аделаида ему и Циле, видите ли, не подошла. Так хотя бы работал! Или в туалете со своим блокнотом сидит, очередь всегда создаст, или в парке. Любуйтесь на него! Как на бабу на самоваре в мороз. Вот он. Уже в шапке с завязанными ушами. На Северный полюс собрался. Полярник. Что же мне с ним делать? Коткин смотрел в окно. В туалетике Михаил Янович обрушил воду. Действительно получилось как с гвоздя. Еле успел. Наверное, от переживаний в кабинете Коткина. Зяблова всё время науськивает его. Погоди, неблагодарная Зяблова! Когда с телеграммой поднимался по лестнице, опять заныло колено. Тоже наверняка от пережитого. Стоял перед дверью, опять вихлял по-всякому ногой. Отзовутся тебе, Зяблова, мои слёзы. Позвонил. Открыл полный старик в полосатой пижаме. С шей как набитый снегом овраг. Не дав рта раскрыть, выхватил телеграмму, сунул в карман пижамы. Уходите, тихо сказал. Кто там, Володя? Голос прилетел женский, далёкий, больной. Ошиблись квартирой, Лена! – прокричал старик. Уходите, я вам говорю. Чуть не вытолкал Готлифа на площадку. Михаил Янович тяжело дышал, сразу покрывшись потом. По-всякому встречали приносимую смерть, но чтобы так – ни разу. Ну, гадина Зяблова, спасибо! Спускался по лестнице. Колено заныло ещё сильнее. Такие постоянные переживания! Разнёс ещё три телеграммы. Они были нормальными. Долгожданные приезды родных. Один день рождения. Получатели – все радостные, приветливые. Обломилось даже мелочи. Приглашали к чаю. Куда день рождения принёс. Но отказался. Приложил руку к груди. Тогда завернули и дали три пирожка. Один с капустой и два с рисом и мясом. Большое спасибо. Два пирожка съел, пока шёл к парку. Опять сидел на своем постоянном месте – на скамье возле заснеженной ямы фонтана. Под зад, чтобы поясницу не просекло, подложил специальную фанерку, которую прятал в снегу неподалёку. Чуть погодя всегдашней своей дорогой прошла Молотовник Аделаида. Несостоявшегося квартиранта в громадной шапке просто не узнала. Михаил Янович захихикал – маскировочка, знаете ли. Достал, развернул блокнот. Подышал на шариковую ручку. Начал писать первые слова рассказа: «В полной тьме АН уже минут пять ползал по летному полю, низко подсвеченному вытянутыми гирляндами огней. Чудилось, что он передвигается по потолку. Вверх тормашками. Куда лететь? То ли с потолка вниз, то ли сквозь него пробиваться? Наконец взревел, затрясся на месте, побежал и словно отвалился от потолка. И пошел проваливаться в небо будто в черную яму. «Тебе не страшно, Наташа? – спросил у побледневшей жены Михаил Янович Готлиф. – Не бойся. Видишь, я уже отстегнул ремни. И тебе давай отстегнём. Не бойся, я с тобой». Михаил Янович остановил ручку. Сквозь оснеженные кусты проступала белая тишина. Недвижные берёзы висели в серебряной изморози. Опять стекла с дерева рядом, а потом замерла перед Готлифом белка со вздёрнутым хвостом. Мальчишка-натуралист, тот самый, который летом вылавливал лягушат, пытался её переманить к себе, кидая на дорожку то ли семечки, то ли орехи. Но бесстрашная белка упорно разглядывала только Михаила Яновича. Прямо метров с двух. Как небывалый, пушистый математический знак. Шустрый глазок её, казалось, перескакивал то на одну сторону головки, то на другую. Михаил Янович спросил пионера, откуда она здесь, в городе. Натуралист заговорил важно. В парке теперь имеется живой уголок. В раздельных вольерах там обитают лоси, кабаны, лисы, зайцы, один волк. Белка обитает там же. Ей разрешено свободное перемещение по парку. (В переводе с канцелярита пионера – бегать и прыгать по деревьям.) На кормление и ночлег её призывают специальным пищаком. Михаил Янович удивился: надо же! Достал оставшийся пирожок, отломил чуток и кинул. Она не будет такую еду, профессионально заявил пионер. Однако белка цапнула и взлетела на дерево. С кусочком в лапках выглядывала. Михаил Янович смеялся. Пионер был обескуражен. Даже не попрощавшись, побежал к служителям уголка доложить об увиденном. А белка уже прыгала за ним с дерева на дерево, руша снег. Михаил Янович вернулся к работе. Через час мимо возмущённо прошёл кошачий воротник Зябловой. Не повёл даже глазом. Пусть доносит, преподобная Зяблова. Снова стал писать. Для конца рассказа: «Обратно домой с женой летели днём. Самолёт оторвался от земли и сразу пошёл лезть в небо. Салон самолета крутой пушкой взвелся вверх – точно с намереньем выстрелить в небо креслами с пассажирами. Однако через минуту выровнялся, принял горизонтальное нормальное положение. «Тебе не страшно, Наташа? – опять спросил он. – Не бойся. Видишь, я не боюсь. Давай отстегнём у тебя ремень». Когда почувствовал, что начал мёрзнуть, поднялся. Спрятал фанерку в снег за деревом. Пошёл в кинотеатр неподалёку. Как не раз уже делал. На сеанс. Чтобы погреться. Но когда начался фильм – опять кто-то рядом подвёз. Думу. Да-а. Культура. Пересел в другое место. Поближе к экрану. Сбоку. И там подвезли! Да что же это такое! В парк больше не пошёл – пора было с отчётом к Коткину. Двигался в сторону почты. Колено не отпускало, ныло. Так же привычно заныло в душе: почему Наталья молчит? Почему не ответила и на второе письмо? Михаил Янович просто не знал (не мог знать), что оба ответных письма Натальи из почтового ящика вынула Циля Исааковна…
