Kitabı oku: «Синдром веселья Плуготаренко», sayfa 16

Глава десятая

1

Мелкими глоточками Татьяна Зуева отпивала чай, поглядывая на подругу. Наталья сегодня была бледна и как-то нечётка. Вроде плохо отпечатанного фоторобота на розыск. На доске. У милиции. Похоже, что уже сейчас трусит. Ещё до встречи Нового года. С инвалидом этим. Может быть, зря всё затевается? Принесли ей домашнюю колотую утку. Утятницу даже Алексей здесь оставил. Готовь! Утку с яблоками, например. Инвалид ахнет. Нет. Сидит. Уже заранее умирает. Вроде и не слышит, о чём говорит Алексей.

Вздохнув, Зуева сама налила себе кипятка. Плеснула заварки. Оглядывала теперь кухню. Ладно, хоть чисто. Но ничего не изменилось после ремонта. Так же голо. Не повесила ни занавески на окно, ни тряпки на стену. Даже не сменила на столе изрезанную клеёнку. Как со своим инвалидом будет жить – неизвестно. Книги, конечно, читать хорошо, но как быть с бытом? Вряд ли инвалид живёт в таком же неуюте, в пустоте. Что мать у него такая же халда… Когда приехали с Алексеем из Африки – как будто и не уезжали. Всё в квартире было на месте! Ничего не тронуто, не переставлено, не переложено. Вплоть до вилки, ложки. За три года купила только торшер. Понятно, чтобы удобно было читать. И то: «Ты прости меня, Таня. Что без спросу поставила». Несчастная, зачуханная, навек затурканная баба.

Зуева повернулась к окну. Но там тоже – тусклая лампочка с потолка высветила на стёклах рафинадные белые толстые корки. Не решилась хозяйка даже проложить вату между рамами.

Наталья не знала, куда смотреть. Словно винилась за мороз, который столько много нажёг снегу на стёкла.

Согреваясь после улицы, Алексей Сергеевич тоже глотал чай. Хвалился, как удачно купил сегодня на рынке двух уток. Одну, конечно, для вас, Наталья Фёдоровна. Как раз вам на Новый год. Он смеялся. Но глаза его за большими очками почему-то бегали. На манер блудливых рыбок в аквариумах.

Супруги пришла после девяти. Наталья была уже в одном халате, без белья. Ей было неловко. Когда потянулась на холодильник за печеньем, вдруг увидела голодный взгляд Алексея Сергеевича. На заголившемся своём бедре. Тут же запахнула халат, чуть не выронив плетёнку. Густо покраснела. Странное охватило чувство. Чувство женской подлости своей… и беззащитности.

Таня ничего не заметила. Сказала только: «Осторожней, холодильник опрокинешь».

Наталья встала, сходила в комнату.

– Вот, Алексей Сергеевич. Деньги за утку.

Отвернув лицо, стояла перед ним, собрав полу халата в кулак.

– Зачем ты нас обижаешь? – спросила Татьяна.

Но Ивашова была непреклонна: нет, пожалуйста, возьмите.

Супруги, что называется, крякнули и начали собираться домой. Опять на улицу, опять на мороз. Сейчас уже около тридцати, а ночью будет ещё холоднее. Если бы не прогулки для Татьяны перед сном, из дому бы и не высунулись. Алексей Сергеевич живот беременной жены обернул шалью, надел теплое пальто на ватине. Стал сам одеваться.

В толстом этом пальто, в двух шерстяных платках и тёплых рукавичках жена стояла раздутой матрёшкой. Только матрёшкой не краснощёкой, а больной, серой. Потянулась, поцеловала Наталью, и они вышли.

На улице супруг сказал:

– Зря ты лезешь в её жизнь… Странная женщина… Застенчивая и бесстыжая… И два жениха эти её… Ты же и будешь потом виновата… Если что…

Супруга будто не услышала его:

– Обиделась Наташа. Отфутболили мы её с Новым годом. А сейчас откупиться твоей уткой даже не смогли.

Чуть погодя спросила:

– Как ты думаешь: кого она выберет? Еврея или инвалида?

Крупный мужчина осторожно вёл маленькую женщину. Рассмеялся – ну и сопоставила! Чуть погодя серьёзно сказал:

– Не знаю. Но Фрейд тут точно отдыхает. Прямо собака на сене. Собака на сене зарайского какого-нибудь уезда.

Под фонарями рождались две слившиеся тени и уходили в темноту…

На другой день в свой обеденный перерыв Наталья продвигалась по большому гастроному на Ленина, набирала в корзинку продукты для Нового года.

Деревенская неизбалованная девчонка, в детстве и юности Наталья неплохо готовила. Всему научилась у матери, большой мастерицы. Могла завести и поставить тесто, завернуть потом из него любой пирог – мясной, рыбный, сладкий. Пирожки со всякими начинками, пельмени, холодец – тоже она знала и делала. Там же в деревне солила огурцы, капусту, грибы. Умела даже коптить и вялить рыбу, вылавливаемую по ночам отцом и братом Вовкой, добытчиками-браконьерами. Всё это забылось в городе, когда болталась несколько лет в общежитии, а потом на птичьих правах у подруги, которая к кухне своей никого не подпускала. Да и позже, оставленная уже в квартире одна, готовила редко. Простой борщ, щи, каши какие-нибудь по утрам. Лень было даже покупать мясо на рынке, чтобы приготовить котлеты или гуляш. По вечерам обжиралась колбасами, ветчиной, сырами, готовой выпечкой. Благо всё это было везде, в любом гастрономе. По теперешним временам денег было всегда в обрез. От зарплаты до зарплаты. Но жила одна и на это хватало.

Вечером долго разглядывала на разделочной доске большую склизкую рыбину. Словно не знала, что с ней делать. Палтус. Большой чёрный палтус. Наутилус с погасшим глазом. Вытащенный на берег… Наконец, стала резать на куски. Крепкая башка ножу не поддавалась. Трусливо, закрывая глаза, рубила её кухонным тесаком Алексея Сергеевича. Потом в большой кастрюле (тоже Алексея Сергеевича, своего ничего нет) завела-поставила тесто. Для этого всё купила: и муку, и дрожжи, и яйца. Варила картошку и овощи на винегрет. Огурцов к нему консервированных тоже взяла в гастрономе. Пресловутый салат оливье не стала готовить – из принципа. Всё – только русское. Пусть инвалид оценит. Поставила на всю ночь вариться свиные ножки и говяжью лытку – на холодец.

В постели думала, почему Плуготаренко не даёт о себе знать. Не показывает себя, солнечного, в дверях. Или хотя бы напротив здания почты. Сегодня 29-е. Через два дня Новый год. В темноте Наталье казалось, что она сейчас видит далёкую закулисную возню в доме на Лермонтова. В квартире на первом этаже, Где инвалид наверняка рвётся на сцену, рвётся играть, а мамаша его не пускает, оттаскивает, задергивает занавес.

Неожиданно вспомнила вчерашнего Круглова. Его шкодливый взгляд на своей заголившейся ноге. Оказывается, не только Готлиф и Плуготаренко любят много мяса. Есть и другие любители смачных женских филейных частей. Неужели изменяет Татьяне? Такой серьёзный и целеустремлённый? Нет всё же, наверное. Хотя кто знает – любимец всего белого женского персонала своего хирургического отделения, где опять начал работать.

Всё так же было стыдно. Опять видела свои подлые и беззащитные телеса, поспешно запахиваемые халатом. Выставилась. Показала мужику. Стыдобища на всю деревню, сказала бы незабвенная мама.

Потом мысли потекли о Мише. О далёком несчастном Мише.

Легко, привычно плакала. Слезилась. Вытиралась платком.

2

На большом бруске Юрий Плуготаренко точил длинный кухонный нож. Долго, старательно. Как лезвие пиратской сабли выводил.

– Да хватит! Хватит!

Вера Николаевна вырвала нож, сполоснула под краном, начала крошить капусту, отодвинув старательного с бруском в сторону.

Старательный не обиделся. Отъехал к тумбочке, склонился. Брусок положил на нижнюю полку. Где и было ему место.

Что тебе лезгинка, на стене висел целый набор ножей.

– Может, ещё поточить?

– Да не надо, не надо! – непонятно на что злилась Вера Николаевна.

Ну что ж. Из кухни Старательный поехал в комнату.

Когда мать ушла, уверенно, споро работал. Хватал заготовки, на шаблоне загибал картон, длинными цепкими пальцами давяще разглаживал сгибы, собирал целиком коробку и откидывал в сторону. Снова загибал, цепко разглаживал, собирал и откидывал. Потом любовно мазал торцы коробок клеем.

Ближе к обеду зазвонил телефон. Плуготаренко бросился, думая, что Наталья. Но оказался почему-то Уставщиков. Никогда не звонил. И звонил сейчас как с того света, еле слышимый:

– Юрий Иванович, сердечно вас поздравляем. Вы удостоены почётного диплома на фотовыставке в Москве. Слышите? Всё пришло к нам в редакцию: и диплом, и три буклета, и памятный знак. Ждем вас в три часа в редакции. Слышите! Юрий Иванович! Что же вы молчите?

– Слышу, Герман Иванович. Неожиданно как-то всё. Спасибо. Конечно, приеду.

– Большой привет Вере Николаевне! – всё радовался Уставщиков. – Ждём вас вместе! Мать и сына! – точно плакал уже Уставщиков. Будто пьяный.

Плуготаренко положил трубку. Странное было ощущение. Неожиданное известие почему-то не обрадовало. Словно перебило что-то более важное. И что теперь делать? Подпрыгивать до потолка? Потрясать руками как чемпиону? Взявшему рекордный вес.

Пришла на обед мать. За столом молчали. Плуг загребал ложкой. Уже не изображал никого. Ни старательного, ни внимательного. Ничего не говорил о редакции, об Уставщикове.

3

В просторной комнате разгуливали все сотрудники редакции. Во главе с самим Уставщиковым. Почти все курили. Уже можно было вешать топор. Три женщины хлопотали вокруг стола, застланного красивой скатертью. На столе – несколько тёмных и прозрачных бутылок и два ровных ряда тарелочек с закусками. Женщины их всячески переставляли. Чтобы было красиво.

Потом все сотрудники столпились вокруг инвалида в коляске, склонившегося над буклетом.

Плуготаренко смотрел на свои фотографии – как на чужие фотографии. Снятые не им, Плуготаренко. Были ли причиной тому сам буклет с густым фотоколлажем на обложке, бумага ли буклета, отличная, лощёная, другие ли яркие, неожиданные снимки лауреатов и дипломантов – он понять не мог. Но эти две фотографии, помещённые на одной странице – были словно не его.

На первом снимке на фоне современного бетонного дома шла по тротуару совершенно фантастическая женщина. Женщина из 19-го века. С цветами на шляпе и на подоле платья была похожа на идущую богатую цветочную клумбу. Вокруг дамы, оберегая всё её богатство, бежало с десяток собачонок разных пород. Во главе с замухрышкой кобельком с волосатенькой мордочкой, похожей на репей. Снимок назывался – «Преданное сопровождение».

На втором снимке стоял мальчишка лет четырёх. Этаким приземистым ухватиком. В шапке, во взрослой зимней душегрейке, но почему-то в бумажных, явно не по сезону, колготках. Из которых, как белый червячок, пробился наружу детский писюн. «Я пришёл с мороза домой», назывался снимок

Точно впервые увидев этого мальца, все опять хохотали, похлопывали инвалида. Фотограф Жулев, верный себе, ходил с большими, не узнающими никого глазами. И прежде всего Плуготаренку с его снимками.

Под дружный аплодисмент Уставщиков вручил дипломанту второй буклет (третий останется в редакции), сам диплом и знак выставки, смахивающий на африканский орден, который из-за размера возможно было поместить разве что на пузо.

Когда все расселись за столом, Уставщиков поднялся с бокалом. В поздравительной речи его мелькало «большой талант», «почтим за честь», «всегда пошлём на выставки», «только работайте, Юрий Иванович, только работайте! Мы всегда с вами!» Теперь уже все полезли бить в бокал инвалида, сидящего к торцу стола боком, как бы сбоку припёка.

А потом про него забыли. Пошли свои разговоры у сотрудников. С табаком, с вином, с хохотом. Только Уставщиков не забывал про дипломанта. Всё время обращался к нему, спрашивал. Но больше почему-то о Вере Николаевне. Почему она не пришла сегодня сюда, как её здоровье и где сейчас она работает. Это казалось Плугу странным. (Откуда вообще он её знает?)

Ещё одна сотрудница, полная, уже в годах, тоже подходила к Плуготаренке. То куриную ножку принесёт, то винегрету добавит. Словно бы говоря каждый раз: «Ешь, сына, ешь. Не слушай их, дураков». И Плуготаренко ел. Старался не смотреть на Вальку Жулева, А тот сидел один перед бутылкой водки полностью убитым. Эх, Плуг. А ещё одноклассник, друг…

Расходились, когда на улице было уже темно. Под фонарём перед редакцией прощались с инвалидом, жали ему руку. Уставщиков упорно передавал приветы Вере Николаевне. По двое, по трое уходили в темноту, продолжая разговаривать и смеяться, как люди в меру выпившие и хорошо посидевшие за столом. Из всех – один Жулев надрался.

– Врёшь, Плуг, не уйдёшь! Погоди! Пойдём вместе! – приставал он к инвалиду.

Потащился рядом, что-то бормотал, чуть не падал на коляску. Плуготаренко одной рукой его удерживал, другой работал с рычагом. Картина со стороны была интересной – колясочник-инвалид ведёт, держит длинной рукой пьяного, не даёт ему упасть. Плуг знал, что Валька живет на Льва Толстого рядом с домом Ивашовой. С новой её квартирой.

Напротив двери своего подъезда Жулев надолго впился Плуготаренке в щёку. И, как резину со щеки отодрав, отпрянул. Потом его повело, сильно потащило вперёд, И он ворвался в подъезд, хлобыстнув дверью. Что-то там ещё прогремело. Затем всё стихло. Ну ладно, теперь не замёрзнет. До утра будет свою квартиру искать.

Плуготаренко поехал. Почти сразу же увидел идущую с работы Наталью.

Не отдавая себе отчёта, тут же свернул в проулок. За домом затаился, не выглядывал. Когда женщина прошла, выехал обратно на улицу. Не понимал совершенно, почему так поступил, чего испугался.

Дома, раздевшись, мокрой тряпкой очищал колёса коляски. Все четыре. Два передних, высоких, и два размером поменьше – задних. Мать с подозрением смотрела: зима на улице, снег, не грязь, какого чёрта старается! Ушла, наконец. В ванную.

Тогда достал всё из сумки. Буклеты, диплом, памятный знак. На домашней коляске поехал к себе. Прятал в разных местах. От матери и, походило, от самого себя.

Ночью долго не спал. Лупил глаза в темноте. Всё пытался понять, почему не радует награда. Неожиданная, упавшая с неба. Почему вся встреча в редакции кажется сейчас ненужной, глупой, стыдной. Всем, кроме Уставщикова да пожилой женщины, в общем-то, было наплевать на пришедшую для инвалида награду. На чествование его. Просто сегодня после укороченного дня остались на предновогодний междусобойчик. Очкастые все, корпоративные. Газетчики. Среди них один только пьяный Валька Жулев казался искренним. Не скрывал хотя бы обиды, что кое-кто за этим столом опять его обошёл.

Представил Наталью, если бы та вдруг увидела две его фотографии в буклете. Её вытянувшееся лицо. Наверняка всё было бы точно так же, как с телефоном: «У вас теперь буклет есть (телефон есть), Юрий Иванович?» – «Да вот, – ответил бы он, – прислали, Наталья Фёдоровна. Из Москвы. Я не хотел брать, но настояли, всучили в редакции».

Плуготаренко горько смеялся. Потом глаза его словно вспыхивали в темноте. Словно освобождались от всего. Так вспыхивают глаза у ночного кота перед сном. Прежде чем он свернётся в клубок.

4

Рано утром, бреясь в ванной, другой Плуготаренко громко пел:

Учкуду-у-ук, три колодца-а,

Защити, защити нас от солнца-а…

Длинный шнур жужжащей машинки перекидывал, как, по меньшей мере, шнур с микрофоном от караоке.

Выбривал под носом. Томно, с перерывами, мычал:

м-м… ты в пустыне… м-м… спасительный круг… м-м… учкуду-у-ук..

Вера Николаевна в кухне напряженно смотрела на зашторенное окошко высоко на стене. «Учкуду-у-у-ук» – доносилось оттуда, будто из ямы.

– Что же ты не спросишь, где я вчера был? – въехал сын на кухню. В майке, с полотенцем на плече, свежий, благоухающий дезодорантом.

Мать молчком резала хлеб.

– …Погоди, сейчас я покажу тебе кое-что.

С удивлением искал по всей спальне буклеты и грамоту. Ничего не мог понять. Ведь положил вчера вот сюда, на подоконник. Куда всё испарилось?

Буклеты нашёл на шкафу, притом под кипой журналов, а диплом и памятный знак и вовсе – в старом валенке матери. В углу… Странно… Однако ладно. Потом.

В кухне небрежно бросил всё на стол. Откинувшись, раскачивал себя с коляской, самодовольный, привыкший к славе.

Не торопясь Вера Николаевна вытерла руки фартуком, села к столу. Взяла в руки диплом. Долго строго читала всё, что в нём было напечатано и написано от руки. Прощупав на подлинность как купюру, отложила в сторону

На Собачью Маму и её бегущих собачонок смотрела спокойно, без удивления. Как на старых знакомых. Но увидев Кольку с писюном, неверяще голову от снимка увела. Да ну! Не может быть! И начала мелко смеяться:

– Вот негодник! Вот бессовестный маленький негодник! – По-старушечьи хватала греховный смех в горстку: – Хихихихихихи!

Потом, когда сын ел и рассказывал о встрече в редакции, – незаметно унесла буклеты в комнату. Под увлечённую трескотню из кухни быстро пролистала все страницы буклетов. И первого и зачем-то второго. Снимков толстухи нигде не было. Отлично. Не прошла. Бог не Тимошка, видит немножко. Вернулась в кухню. Сразу подложила сыну яичницы.

А Плуготаренко всё рассказывал, как хорошо его встретили в редакции, как хорошо там всё прошло. И вручение, и речь главного редактора, и поздравления. Ну а потом, мама, конечно, стол. Богатый стол. Опять все поздравляли без конца, лезли с бокалами. Жулев даже, помнишь, Валька Жулев, фотокорреспондент, и тот даже поздравил, через губу, правда, но поздравил. Кстати, почему Уставщиков всё время спрашивал про тебя? Ну-ка ответь!

Вера Николаевна как будто не услышала вопроса. Спросила – когда? Когда сын поедет готовить всё для Нового года. К своей Ивашовой. Сегодня 29-е. Через два дня уже нужно встречать. Так – когда? Когда он будет закупать всё – продукты, вино? Или заявится только с буклетами и грамотами?

– Так купил же, – нахмурился сын. – Шампанское. Торт.

– А не стыдно будет? Что придёшь только с этим? Ведь ей же придётся готовить всё, закупать, тратиться? Ты же не просто в компанию приглашён?

Сын молчал…

Мать сходила в комнату, принесла деньги.

– Вот. Съезди сегодня, отдай. Предложи помочь. А уж потом заявляйся с грамотами и шампанским.

Сын смотрел в окно:

– Да не возьмёт она ничего…

Повернул потемневшее лицо:

– Может, зря это всё, мама? Вся эта встреча Нового года?

Увидев в глазах сына внезапно вернувшуюся тоску, Вера Николаевна опять похолодела.

Однако сын прислушался к себе. И вернул улыбку:

– Спасибо, мама.

Взял деньги, поехал к себе:

Учкуду-ук, три колодца…

Вера Николаевна упала на табуретку.

5

– Наталья Фёдоровна, возьмите, пожалуйста, деньги. Прошу вас.

– Нет, Юрий Иванович, не нужно ничего. Я уже купила всё необходимое. Просто приходите. Завтра вечером.

– Но вы ставите меня в неловкое положение, Наталья Фёдоровна. Честное слово!

Разговор происходил опять на виду всего почтового кагала, стоящего на крыльце. Под утренней мигающей красной лампочкой сигнализации. Даже Вахрушева, подходя к крыльцу, замедлила шаги. Забыв про всегдашнее своё «это что ещё такое!»

Женщина и мужчина-инвалид явно не могли о чём-то договориться.

Ивашова пошла, наконец, к крыльцу, откуда товарок уже сдуло, вернее, вдуло внутрь, а поднимающаяся по ступеням начальница строго сказала: «Опаздываете, Ивашова».

Плуготаренко тоже поехал. Погнал. Не мог понять своего состояния. Он как будто терял и тут же находил своё зрение. Всё мешалось в голове. Досада, радость. Радость, досада. Глаза слезились в полутьме. Навстречу летели, разбивались стеклянные птицы фонарей.

Дома в обед он вдруг сказал: «Подарю-ка я ей книгу Антала Гидаша «Господин Фицек». Помнишь этот роман, мама? Но подписывать не буду: подписывать не тобою написанную книгу – дурная манера, мама». И опять с остановленными глазами продолжил загребать ложкой.

Весь вечер он гонял коляску из комнаты в спальню и обратно. Пригнувшись, пуская колёса, он походил на какого-то лохматого учёного, математика, никак не могущего решить сложнейшую задачку. Вера Николаевна нарочно включала свои детективы и боевики в телевизоре. Давала звук на полную – «Стоять! Лежать! Руки назад!» Однако летающий математик не видел и не слышал ничего. Часов в одиннадцать он провалился в ванную и долго шумел водой.

В это время Вера Николаевна звонила Зиминым. Докладывала «обстановку». Просила советов.

Миша, прослушав всё, ответил:

– Похоже, Юра сам не знает, что его ждёт в Новый год и что ему самому нужно… Может, вытащишь его к нам с собой? 31-го? Уговоришь?..

…Ночью с мороза Плуготаренко въехал в свой подъезд. По пандусу поднялся к квартире, достал ключи. Сверху по лестнице спускалась Наталья Ивашова. В пальто, в песцовой шапке. Прошла мимо не поздоровавшись, даже не кивнув. «Здороваться надо! Эй!» – с досадой крикнул ей вслед Плуготаренко. Она хлопнула подъездной дверью. Через какое-то время вернулась в подъезд. С синим тяжёлым баулом скорой помощи. И опять прошла мимо. Теперь к квартире Мякишевых, где её в дверях встречала Зоя. Почти сразу оттуда выглянул Колька. Увидев дядю Юру, подмигнул. На цыпочках покрался на улицу. Во взрослой душегрейке, в бумажных своих колготках, с писюнчиком наружу. Прикладывал к губам палец. Дескать, молчите, дядя Юра! Потихоньку открыл подъездную дверь в мороз и растаял в нём… Плуготаренко проснулся, шамкая пересохшим ртом…

В другой подъезд, на улице Льва Толстого, он въехал наяву. Ровно в десять часов вечера. 31-го декабря 98-го года.

На этот раз по случаю Нового года ввернули лампочку – в подъезде было светло.

У заветной двери Плуготаренко достал из сумки коляски цветы, наглухо обёрнутые газетой, высвободил их. Взбодрил. Три крупные бордовые розы.

Потянулся, позвонил. В добавление к звонку стуканул костяшками пальцев в косяк. Этаким игривым парольчиком:

– Тук-ту-ту-тук!

Дверь открылась.

– С наступающим вас Новым годом, Наталья Фёдоровна!

Протянул через порог цветы. И словно был вдёрнут внутрь.