Kitabı oku: «Иоанновы кони. Стихи»

Владимир Пещера

Yazı tipi:

ISBN 978-5-0050-4065-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Иоанновы кони

Кто же это затеял? —

всё вкось идёт,

вкривь, —

искалечены звёзды,

кресты вверх ногами, —

Иоанновы кони,

заслышав призыв,

нервно тянут поводья,

гордясь седоками.

На бескрайних

заброшенных

отчих полях

никого,

никого не останется

вскоре, —

сам себе говорю,

что те всадники – прах, —

не такое уж страшное

русскому горе.

Господь нам улыбается с небес…

Господь нам улыбается с небес

и мы с тобой в раю, как будто,

мы тоже тихо улыбаемся кому-то, —

похоже, кто-то взял да и воскрес. —

Господь нам улыбается с небес.

Господь нам улыбается с небес, —
слетаются счастливые минуты,
стихают языки душевной смуты
и замирает шумный мелкий бес. —
Господь нам улыбается с небес.

Господь нам улыбается с небес —
и жертв не надо и даров искусных,
и восхвалений буквенных и устных,
и показушных сказочных чудес —
Господь нам улыбается с небес!

Свет в окошке

Ни слова больше о берёзках,
чтоб… не ускорить их конец! —
вновь развели легко и просто,
не разобраться, кто ж подлец.

Патриотизм – похлёбка кошке,
когда о русских в нём «ни-ни»…
Зачем такой мне свет в окошке
с особым блеском в наши дни?

Сила

Ты явишь полуденным светом,
луною мерцаешь в ночи,
зарёй поднимаешься где-то
над сонмами спящих лощин,

идёшь над простором усталым,
касаясь пологих вершин,
скрывая великое в малом
среди среднерусских равнин.

Я слышу тебя в птичьем пенье
и в треске степного костра,
и в шорохе тайном видений,
и в сполохах чуткого сна. —

О! Ты – животворная сила,
в ком вся бессловесная тварь
и люди – живые могилы
иль крады не справленной гарь;

богам и царям ты не внемлешь,
кругами обходишь стеня,
целуешь родную мне землю,
по имени кличешь меня.

Не видать…

Не видать на небе клина
из крикливых журавлей…
Ба! – Знакомая картина! —
Спит унылая равнина,
как и те, кто жил на ней.

Смертный сон пьянее воли,

шьёт крестом да по земле,

всё в оградках свежих поле —

в этот свет несут в подоле,

в мир иной, всяк, на крыле.

Мертвецы терзают небыль,
как живые треплют быль,
и дрожит от ветра стебель,
от того, что он бесхлебен
или просто, что ковыль.

И зовёт тихонько голос, —
Чей? Откуда? Не понять…
И белеет русый волос,
как в снегу упрямый колос,
что забыли прежде сжать.

Не видать на небе клина
из прощальных журавлей,
только тучек паутина,
а под ней лежит равнина…
Кто продолжит жить на ней?

Бредущая

Ещё жива моя Россия, —

сучит ногой в земной пыли, —

ей жгут лицо ветра косые,

и громы бьют из-за горы,

косноязычный щебет птичий
собраться с духом не даёт,
она с животным безразличием
глядит устало в небосвод,

бредёт, как будто на заклание,
предав богов, продав и крест,
и уповает на предание,
что путь укажет божий перст.

Этой осенью

Повалился на землю я колосом,

с цветом нивы овсяной волосом,

загляделся на луг неба с просинью

поздней осенью, чудной осенью.

К полю жаться спиною не холодно, —

я ещё живой с чувством голода

ко всему, что само в душу просится

дивной осенью, доброй осенью.

Так свежо, так легко мне мечтается,

чувства светлые кружатся стаями,

а нечистые тучкой уносятся

в дали дальние ласковой осенью.

Я лежу, – лишь хорошее помнится, —

проскакала годов моих конница,

показалась подковкой та сосенка, —

что за счастье идёт этой осенью?

Если честно

Да,
мы жили,
как в конюшнях,
где барак, и так и сяк, – барак,
верили наивно, простодушно,
что рог изобилия —
сельмаг,

полагали, —

рай за нашей дверью, —

только б не война и жар измен, —

мы ругали и хвалили

Берию,

и застой страны был нам

священ,

хоть и сердцем ждали

перемены,

по вождям сверяли мы судьбу, —

Ленин

всё одно лежал поленом

в самом выдающемся

гробу.

И дождались!
Всем уже известно,
что обмануты и подло и легко, —
смотрим вдаль устало,
если честно,
и не понимаем…
ничего.

«Живу и я по всученным обрядам…»

Живу и я по всученным обрядам
смердящего больного бытия, —
и мне, пожалуй, ничего уже не надо, —
жила бы только Родина моя.

Нет, не дадут, в покое не оставят,
как выжмут соки, сразу пустят кровь,
потом очередную гнусь натравят
и повторится сорок первый вновь.

Увы, история бедна на варианты.
Что ж, вилы есть и грабли у дверей,
о них частенько забывают оккупанты
и кое-кто из доморощенных князей.

Пока живу по всученным обрядам
навязанного сверху бытия,
но мне, как много, ой, как много, надо,
чтоб возродилась Родина моя.

В тучных землях Ханаана

В тучных землях Ханаана
прадед мой растил пшеницу, —
и веками неустанно
вёл Господь его денницу, —

жил обычно, по-крестьянски,
прославляя в небе Бога, —
тыщи лет до христианства
с Ним беседовал у стога.

Дед в святой реке купался
и коров своих поил,
а на Север же подался,
лишь когда не стало сил:

вышло время чужой стали —
дед покинул отчий край,
Иорданом ему стали
Днепр, Днестр и Дон-Дунай,

а потом Ока и Волга,
где моих отцов земля.
Прадед шёл к России долго…
до московского царя.

Нынче нет уж Ханаана,
только помнит Иордан,
как поил коровок рано
мой прадедушка Иван.

А ты носишь дрова…

А ты носишь дрова,
утопая ногами в сугробах, —
перепутана жизнь
и на сердце тяжёлая мгла,

вот и март на дворе,
на макушках соснового бора,
а тебе всё равно, —
ты таскаешь, таскаешь дрова

из соседних сараев, тайком,
пробираясь косулей,
где глухая тайга
над тобою встаёт по утрам,

а за сотни ветров жизнь гудит
и ревёт, словно улей,
а ты здесь средь лесов
всё таскаешь чужие дрова

в полушалке цветастом,
в фуфайке от младшего брата,
что давно на погосте
чернобыльским светит огнём,

ты одна, – навсегда, —
ты – вдова молодого солдата,
что на фото бессменно
с тобой за дощатым столом.

В четверг

Лёд, где сверкнёт, снега лучами смяты,

чернеет спуск, разъезжена дорога,

хоть и четверг, – все дни в России святы,

причём всегда, что с Богом, что без Бога, —

то не страна, – прообраз мирозданий,

где русский дух машина для галактик, —

здесь полигон для звёздных испытаний, —

а жизнь и смерть, – как виды новых тактик.

Палаццо

Моё священное палаццо:
полати, лавка, печь, крыльцо,
но мне хотелось бы признаться,
что я – не сельское лицо. —

Я не на исповеди, чтобы
бить перлы собственной судьбы,
тот, кто познал фасоны робы,
поймёт, что личной нет вины:

деревня сотни лет рожала
для нужд правителей России, —
неотвратимость кажет жало —
иссякли силы родовые,

истлели нынче наши скрепы, —
сгноили их, сожгли огнём,
хулить народ-то, – проще репы, —
вменять, что есть, худого в нём,

а ты попробуй, угадай-ка,
в какой земле поповья сука,
и станет ясно, чья та шайка
сто лет и бич для нас и мука!

Как я наведаюсь в «палаццо»,
то непременно печь топлю,
я весь тянусь к её теплу
и мне так хочется остаться,
но нет, нельзя, хоть и могу:
я – больше Родину люблю.

Здравствуй, Сережа

Здравствуй, Серёжа, снова мы свиделись,
нет, я не пьян, не в бреду.
Где та незримая тонкая линия,
я всё никак не пойму,

что, разделяя наши сознания,
вяжет нас в узел один?
Разве сильнее петля покаяния,
первый России сын?

Ты признавался часто, порывисто,
будто сам раньше висел,
стала земля тебе чёрта дном илистым.
Что досказать не успел?

Вот, ты увидел, что твари наделали
с Русью твоей и моей,
сам указал на чугунное дерево
слугам воспетых идей.

В строках пророки, в жизни, как дети,
каждый в России пиит,
псиною воет декабрьский злой ветер
под жалкий трёп панихид.

Здравствуй, Серёжа, вот мы и свиделись,
нет, я не пьян, не в бреду.
Где же незримая страшная линия
та, за которой – в аду?