Kitabı oku: «Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья»

Даниил Федорович Петров (псевдоним Владимир Рудинский)

Царское Село, 1918-Париж, 2011

© А. Г. Власенко, М. Г. Талалай, составление, научная редакция, 2021 © Н. Л. Казанцев, статья, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

Непризнанный гений

Два года прошло с момента публикации первого сборника статей самого плодотворного и многогранного сотрудника аргентинской газеты «Наша Страна», радовавшего наших читателей своими публикациями в течение 63 лет (!) – Даниила Федоровича Петрова (1918–2011), наиболее известного под псевдонимом Владимир Рудинский. Сейчас я искренне рад представить вашему вниманию новый сборник нашего патриарха русской зарубежной публицистики. И если первый сборник был преимущественно посвящен художественной и публицистической литературе авторов, создававших свои произведения в России, то новая книга включает в себя литературоведческие статьи о произведениях писателей и журналистов русской эмиграции.

Я всегда отмечаю, что Даниил Федорович Петров представлял собою целую эпоху в жизни русской политической эмиграции, являлся ее богатейшим олицетворением. Активнейший монархический деятель; верный сын Зарубежной Церкви; талантливый писатель и журналист; ученый-лингвист, владевший десятками языков, обладавший энциклопедическими познаниями и совершенно феноменальной памятью; поразительно работоспособный труженик, не переставший писать до последнего дня своей 93-летней жизни. Он стал одним из моих основных учителей стилистики и публицистической грамотности, правда это преподавание не было типичным учебным процессом, ибо я не получал от него каких-либо конкретных указаний или советов. Дело в том, что он писал свои мириады статей от руки, неразборчивым для наборщиков почерком, и я должен был перепечатывать их на машинке, невольно попутно впитывая в себя нечто от его манеры изложения материала.

Даниил Федорович родился в Царском Селе 3 мая 1918 года. Сын врача, он окончил там школу. А потом в Ленинграде – филологический факультет, где изучал романские языки. Свой путь журналиста, литературоведа и ученого-лингвиста Даниил Федорович начал сразу же после войны, как только оказался в эмиграции, и поскольку писать под своим именем было опасно, он выбрал себе псевдоним «Владимир Рудинский». Примерно в то же время появился другой его персонаж, «Аркадий Рахманов». С тех пор все его статьи выходили под псевдонимами, исключение он делал лишь для научных лингвистических статей, которые подписывал своей настоящей фамилией. Публиковался Даниил Федорович во множестве журналов выходивших в лагерях Ди-Пи – в Германии, в Италии. С Иваном Лукьяновичем Солоневичем завязал переписку, когда тот был еще в Германии, и его первая статья в «Нашей Стране» появилась в № 6, от 11 ноября 1948.

Даниил Федорович писал под целым рядом псевдонимов: Владимир Рудинский, Аркадий Рахманов, Геннадий Криваго, Виктор Штремлер, Елизавета Веденеева, Савва Юрченко, Вадим Барбарухин, Гамид Садыкбаев… Его многочисленные персонажи-псевдонимы жили как бы своей жизнью, в разных странах, и отвечали за различные тематики и направления. Это был целый мир непохожих друг на друга личностей. Так, парижанин Аркадий Рахманов писал исключительно на лингвистические темы и вел в «Нашей Стране» рубрику «Языковые уродства», неустанно борясь за чистый и правильный русский язык, и резко и непримиримо критикуя всевозможные модернизмы, новояз и просто лингвистические ляпы, допускаемые писателями и журналистами, как отечественных, так и русского зарубежья. Канадец Гамид Садыкбаев вел рубрику «Монархическая этнография» и публиковал исследования по истории народов России дореволюционного и советского периодов. Савва Юрченко из Швеции был, наряду с Владимиром Рудинским, ведущим литературоведом газеты и был ответственным за рубрику «Среди книг». Геннадий Криваго из Италии, Виктор Штремлер из Греции и лондонец Вадим Барбарухин выступали с краткими заметками и письмами на разные темы, принимали участие в рубрике «Трибуна читателя», печатали дополнительные комментарии на темы, уже разобранные Владимиром Рудинским. Иногда персонажи эти не соглашались друг с другом, спорили и даже критиковали друг друга. И, наконец, Елизавета Веденеева из Бельгии в течение многих лет была политическим рупором Даниила Федоровича, и ее рубрика «Миражи современности» часто была самым острым, эмоциональным и ярким разделом газеты, печатавшимся, как правило, на первой полосе.

Однако сам Рудинский относился к своим персонажам иронически:

Мои холуи: Савка, Аркашка, Геннашка, да и Елизаветка, – могут при случае, со мною спорить или мои высказывания дополнять. Но хвалить меня они не должны; иначе, в случае разоблачения, получится очень стыдно и позорно; что я сам себя, под псевдонимами, выдвигаю и поощряю. Забавна мне карьера Елизаветки. Она, как говаривал Пушкин:

 
Все сердца пленяет эти,
Те, те, те и те, те, те.
 

Витька Штремлер, по-моему, не в свое дело полез: про Умберто Эко скорее бы уж мог писать Геннашка, который живет в Италии, знает по-итальянски и интересуется литературой. Вот он-то уж наверняка Эко читал, – и в подлиннике.

Свою склонность к употреблению псевдонимов, он объяснял мне так:

Этот вопрос является необычайно болезненным для подсоветских, включая диссидентов. Вы помните истерические упреки национал-большевика Куняева, обличающего меня в трусости за то, что я пишу под псевдонимами. По-видимому, Назаров ему сказал, что я в «Нашей Стране» пользуюсь многими. Но мы все, вторая эмиграция, меняли и паспортные имена, и имена для печати. Весьма понятно, у каждого оставались в СССР родные и друзья, которых по тамошним законам вполне легально можно и должно было свирепо наказать за наши грехи. Потому и Башилов¹, и Лидия Норд, и Гротов-Ростов скрывались за псевдонимами. Ширяев был сперва Алымовым, а если потом расхрабрился, то оттого, что всю семью вывез за границу. Могу уточнить, что Сергей Петрович Мельгунов, человек абсолютно бесстрашный и с опытом подпольной работы, когда я принес ему статьи, мне велел выбрать псевдоним. Как он объяснил, не хотел брать на себя ответственность, если я пострадаю из-за сотрудничества в его «Свободном Голосе» (менявшем, впрочем, названия, от номера к номеру, так как советский посол Богомолов требовал запрещения, и французы ему уступали).

Кроме «Нашей Страны», он писал в парижских «Возрождении», «Русской мысли», «Русском пути» и «Русском Воскресении», брюссельском «Часовом», нью-йоркских «Знамени России», «Заре России», «Новом Журнале», «России», «Наших вестях» и «Новом Русском Слове», сан-францисской «Русской Жизни», канадском «Современнике», германских «Русском Ключе» и «Голосе Зарубежья», аргентинском «Вестнике».

Помимо очерков и статей, писал Даниил Федорович и художественные произведения, рассказы и новеллы, многие из которых в конце концов были собраны в книге «Страшный Париж», вышедшей в 1992 г. в Иерусалиме, и в 1995 г. в Москве.

В начале своей парижской жизни он активно участвовал в общественной жизни, выступал на собраниях, делал доклады. А также проучился два года в Богословском институте на улице Криме, находящемся в юрисдикции Парижской Архиепископии. Одним из его соучеников был будущий епископ Русской Православной Церкви за рубежом Серафим (тогда Игорь Дулгов), с которым он потом общался многие годы. Потом Даниила Федоровича исключили – фактически за то, что поехал в Брюссель на съезд имперцев, не испросив разрешения, хотя это было во время каникул. Там познакомился с монархическим деятелем H. Н. Воейковым, с которым у него завязалась дружба на всю жизнь. Затем поступил в Школу Восточных Языков, где изучал малайский, и ее окончил. Лингвистикой занимался всю жизнь. По Ленинградскому университету знал языки: французский, испанский, португальский, итальянский, румынский, латынь, английский. По Школе Языков – немецкий. Позже изучал многие другие, включая малайско-полинезийские.

Помимо деятельности журналистской, общественно-политической и литературоведческой, Даниил Федорович вел большую научно-исследовательскую работу. Несколько лет трудился во французском Центре Научных Исследований, a потом в отделе американского Йельского университета. Там составлял рефераты научных статей из журналов и книг на десятках разных языков, – по лингвистике, истории, литературе и пр.

Работы Даниила Федоровича в области лингвистики (он занимался сопоставлением австронезийских и индоевропейских языков), – часть из которых вошла в первую книгу, а также в предлагаемый вам сборник, – имеют не только научное, но и богословское, религиозное значение, доказывая существование первоначального единого языка человечества, исходящего от одной, и очевидно небольшой, группы, если не из единой пары. А научное доказательство, что некогда был единый язык у человечества (а значит и общие предки) было бы свидетельством об истинности библейского повествования.

Жил он всегда очень скромно, и на окружающую обстановку, да и свой внешний вид обращал мало внимания. Я имел возможность в этом убедиться, когда посещал его в его маленькой квартирке в Париже. Видать, все, что не относилось к умственной работе, творчеству, его научным лингвистическим открытиям – просто не попадало в поле его зрения, ничего для него не значило.

Невезение в профессиональной карьере (да и в личной жизни, – он не имел семьи), можно отчасти отнести за счет его весьма тяжелого характера. Но главными факторами несомненно были та травля и то замалчивание, которым он всю жизнь подвергался со стороны масонского фланга русской эмиграции во Франции. Так он и остался – непризнанным гением.

Близкий друг Рудинского, также многолетний сотрудник газеты «Наша страна» Е. З. Кармазин отметил, что Рудинский мало рассказывал о своей жизни, однако в книге «Страшный Париж» было описано много, явно носившего автобиографический характер².

Многое было утеряно из того, что Даниил Федорович собирал всю жизнь. Вольно, или невольно, но в 1999 году, когда он находился в больнице, при ремонте его квартирки была уничтожена значительная и очень ценная часть его архива, в частности, коллекция редчайших журналов и газет, где он сотрудничал. Уникальные, почти нигде не сохранившиеся. На машинке, потом типографским способом, – Чухнова в германских лагерях, Ефимовского в Париже, Сакова в Италии, Шапкина в Аргентине, по-французски «Russie-URSS» Майера, и многое другое, всего не пересчитать. Это была его гордость и радость, вся монархическая мысль эмиграции за весь период жизни целого поколения! Слава Богу, значительная часть уцелевшего архива Даниила Федоровича была все же передана в русский отдел архива Бременского университета.

Однако, его худшие ожидания относительно своего творческого наследия и архива только подтвердились после его смерти. Завещание, в котором он распорядился, чтобы его лингвистические рукописи, содержащие открытия в области малайского языка, фотографии, а также лингвистические и другие ценные и редкие книги были переданы на хранение в научный архив Бременского университета, так и не было выполнено. Наиболее ценная часть лингвистических рукописей была вывезена в Россию, а оставшаяся часть архива находится неизвестно где. Кроме того, поскольку Даниил Федорович не имел родственников во Франции и не оставил в завещании формальных распоряжений относительно своих похорон, его останки хранились по французским законам во временной могиле пять лет, а затем были кремированы, а прах развеян, в соответствии с буквой закона, над специально отведенным участком кладбища, где за многие годы таким же образом был развеян прах многих других не имевших наследников парижан.

О многом, сказанном выше, упоминается в статьях Даниила Федоровича, вошедших в настоящий сборник. Слава Богу, трудами А. Г. Власенко и М. Г. Талалая уже вторая книга его литературоведческих статей увидит свет на родине. Первый сборник, вышедший также в издательстве «Алетейя» два года назад, дал возможность российскому читателю ознакомиться со статьями, посвященными русской классике, советской художественной литературе и публицистике, а также с лингвистическими работами Даниила Федоровича, и назван он был по заголовку одной из статей, «Вечные ценности». Нынешний сборник включает статьи Д, опубликованные в журналах и газетах русского рассеяния и посвященные литературе представителей русской эмиграции, книгам эмигрантских издательств, а также литературоведческие статьи о зарубежных писателях и, как и в первом сборнике, представлено лингвистическое наследие Даниила Федоровича Петрова.

Николай Казанцев,

август 2021 г.,

Буэнос-Айрес

На литературные темы…

Легенда о новом человеке

Я никогда не забуду моих первых встреч с русскими эмигрантами во Франции.

Казалось, что люди смотрят сквозь меня и, упорно не видя моей сущности, ищут во мне совершенно другой образ, не имеющий ничего общего с реальностью. Подчас это доводило до отчаяния. Ведь между нами не было никакой разделяющей грани: культурно я стоял на том же уровне, мои убеждения были убеждениями многих из них, в моих жилах текла та же самая кровь, а между тем мои собеседники упрямо, с мучительной настойчивостью, старались провести какую-то незримую черту, приписать мне взгляды, для меня чудовищные и непонятные, допускать действия с моей стороны, каких я не совершил бы и под угрозой смертельной казни.

Вопросы, задаваемые мне, зачастую звучали какой-то дикой наивностью, и что меня поразило – не в области фактов, а во всем, что относилось до моральной и духовной стороны современного русского человека.

«Как немцы» – невольно приходило мне в голову при наблюдении подобного непонимания от нежелания понять. Но ведь у немцев это было результатом долгой и злонамеренной агитации, исказившей их нормальные представления о России, а здесь?

И лишь гораздо позже, пробежав немало томов эмигрантской литературы, я нашел корень всех зол: между мной и старобеженским миром стояла фигура «нового человека». Его черты искали во мне пытливо оглядывающие глаза; его слова, выражение его идеологии хотели от меня услышать; именно мое – и большинства других новых эмигрантов, – несоответствие заранее созданному стандарту вызывало недоверие и удивление.

Но факт остается фактом. Мы вовсе не похожи на «нового человека»; мы больше не желаем оставаться в его громадной и чудовищной, вызывающей у нас глубокую гадливость тени. И для нас очевидно, что существование этой фикции – создавшейся, возможно, с роковой неизбежностью в годы полного разрыва заграничного и подсоветского миров – является вредным, сея подозрение и вражду там, где нужны и должны безраздельно царить любовь и единение.

Поэтому я хочу выступить от лица новой эмиграции с одним предложением: давайте, господа, убьем «нового человека»… Согласимся, что его никогда не существовало; если же и допустить его наличность в форме нескольких десятков, даже сотен индивидуумов, насквозь растленных советским режимом, – то их бытие есть явление чисто временного характера, ибо после нашей победы их придется незамедлительно ликвидировать.

Наиболее блестящая идея о новом человеке выражена в статьях господина Федотова³ – вообще одного из наиболее талантливых русских журналистов Зарубежья.

Я уже указал, в чем вина нового человека перед новой эмиграцией; но и по отношению к старой он сыграл не менее вредную роль. Отнимая у нее веру в русский народ, он неизбежно парализовал их политическую деятельность, и, таким образом, приносил прямую пользу большевизму. В самом деле, если согласиться, что все новое поколение в России «перековалось» и приобрело все те отталкивающие черты, коими щедро наделен «новый человек» – какие же шансы на успех у борьбы со сталинским режимом? Кто же ее поддержит? Да и стоит ли трудиться на благо «нового человека»? Заслуживает ли он наших жертв? Ясно, что нет. Оставим же Сосо Джугашвили вкушать плоды его побед.

«Новый человек», якобы, не понимает свободы. Но вот десятки тысяч советских граждан не хотят возвращаться в СССР, несмотря на чудовищные условия, в которые их поставили за границей. Говорить же о том, что в Советском Союзе недостаточно борются за свободу – легко со стороны; надо знать, чтобы судить об этом, всю чудовищность сталинского террора.

Господин Федотов, в своих «Письмах о русской культуре» красочно описывает характерные черты старой русской интеллигенции; подчеркивая ее оторванность от народа, и называет ее особым «орденом», а далее несколько поспешно заключает, что она исчезла с лица земли и более не играет никакой роли. В действительности, эта группа, являющаяся носительницей лучших культурных традиций и по своему образованию стоящая бесконечно выше всего остального населения, продолжает существовать. Старая интеллигенция еще не вымерла, хотя и подверглась бесчеловечным преследованиям. Кроме того, по законам природы, у большинства этих интеллигентов были дети. Эта ныне подросшая молодежь в основном стоит по своим культурным и моральным данным немногим ниже своих родителей. Эти последние жертвовали всем ради того, чтобы их дети получили высшее образование; кроме того, дома они получили воспитание по старому типу.

Итак, «орден» продолжает существовать и еще будет, по всей вероятности, серьезным фактором при решении судеб России. Мал золотник, да дорог. Что до его политических убеждений, то они конечно резко поправели. Тот, кто видел настоящий террор, не может особенно ужасаться «зверствами царизма». По отношению к этой группировке было бы абсурдом говорить о любви к советской власти.

Но ниже их лежит другой слой, в котором гораздо скорей мог бы угнездиться новый человек, представители которого скорее соответствуют типу «гомо эропео-американус», как его изображает г. Федотов. Это – люди не из потомственной интеллигенции, а вышедшие из народа. Но обвинение в преданности советской власти и здесь не очень уместно.

Странно звучит для меня, например, такая фраза: «новая интеллигенция органически предана советскому строю, чувствует свою кровную связь с народом и с правящим классом». Как это можно одновременно любить народ и «правящий класс»? Это отзывает старым представлением о советском строе, как о народовластии – но ведь оно, казалось бы, изжито всеми культурными людьми. Кому же неизвестно, что большевистский режим есть одна из самых свирепых форм деспотии, при которой народные массы страдают хуже, чем где бы то ни было? Поскольку новая интеллигенция связана с народом, она настроена оппозиционно. Преданы власти лишь люди, оторвавшиеся от масс, чувствующие, что по своей никчемности они могут существовать лишь при поддержке правительства, вместе эксплуатируя низы.

Нельзя отрицать ряда происшедших перемен, в смысле создания новых социальных групп, профессий, изменения уровня образования, но было бы неверно делать отсюда вывод об изменении характера русского народа.

Интеллигент новой выделки, конечно, сер, его горизонт ограничен, голова забита неправильными идеями, но он вовсе не является столпом советской власти, а его сердце осталось русским, и психология его перекликается с таковой подлинного интеллигента с одной стороны, и крестьянина от сохи с другой. Назвать его хомо эропео-американусом можно лишь в отношении к его чисто внешним, бытовым сторонам. Впрочем, возникновение этой новой прослойки было экономически неизбежно вне зависимости от революции, как результат технического прогресса.

Коснемся еще самого народа, толщи, глубины русского крестьянства. Как часто наталкиваешься на уголки, где живет самая нетронутая «святая Русь»! В деревне даже и высший слой подмалевки очень тонок; чуть внимательнее вглядеться, и встает есенинская Россия, а то и Русь Ярослава Мудрого. Во всяком случае в деревне мы найдем мало образов нового человека; здесь, в глубине, все живет глубокою стариною.

Федотов верит в очень уж быструю, в циркулярном порядке, перестройку всего народного духа. Он пишет, например: «Мы привыкли считать, что русский человек отличается тонкой духовной организацией (даже в народе); что он "психологичен", чуток, не переносит фальши». Да, и так оно и осталось. Едва ли не все русские, попавшие в Германию, переживали именно ощущения, что немцы нестерпимо грубы и вульгарны, что русские по сравнению с ними сложнее и тоньше, насколько фарфоровая ваза хрупче глиняного горшка. Это чувство, по-разному формулируемое, жило в самом несчастном остовце⁴, презираемом немцами, и он сам их порой презирал.

Какое брезгливое недоумение вызывают, к примеру, у всех простых людей (а у образованных тем паче) объятия и поцелуи в трамваях, столь обычные на Западе! Насколько отталкивает копеечный практицизм в его семейных и дружеских отношениях! Как мелка кажется нам европейская любовь!

Отмечу еще, что все мы в Советской России были глубоко убеждены, что наша распущенность поражает Европу, и что грехи наши превзошли Содом и Гоморру.

Нужно было повидать Европу, чтобы узнать, что наоборот, Россия осталась едва ли не самой чистой и целомудренной страной в мире. Во всяком случае, современная Германия, не говоря уже о Франции, испорчена гораздо больше. Я констатирую этими словами не только впечатление русских, но и немцев, которых здесь трудно заподозрить в пристрастии. Немецкие врачи были в свое время поражены, убедившись в необычайно высоком проценте невинных девушек среди мобилизованных в Германию работниц. Американские журналисты, посетившие СССР, дают приблизительно ту же моральную оценку:

«Мы привыкли думать, что русский человек добр. Во всяком случае, что он умеет жалеть. Мы видели основное различие нашего христианского типа от западной моральной установки. Кажется, жалость теперь совершенно вырвана из русской жизни, и из русского сердца. Поколение, воспитанное революцией, с энергией и даже яростью борется за жизнь, вгрызается зубами не только в гранит науки, но и в горло своего конкурента-товарища. Дружным хором ругательств провожают в тюрьму, а то и в могилу, поскользнувшихся, павших, готовы сами отправить на смерть товарища, чтобы занять его место. Жалость для них бранное слово, христианский пережиток, "злость" – ценное качество, которое стараются в себе развить».

От таких обвинений остается только руками развести. Мне пришлось бы квалифицировать их как клевету, если бы автор не употребил слова «кажется». Подлинно, наваждение.

Не буду говорить о доброте и жалости в СССР среди адских условий, о которых эмиграция не имеет представления. Упомяну здесь только несколько моих последних встреч с Советской Россией, из того периода, когда я бежал из занятого советскими войсками Берлина и, выдавая себя за иностранца, постепенно продвигался все дальше на запад.

У самого выхода из города, в лесах, что между Берлином и Потсдамом, я с группой других русских повстречали сторожевого красноармейца. Белокурый гигант в кожанке, со вздернутым носом, с типично русской физиономией, освещенной голубыми глазами, к которому мы обратились по-русски, нас не задержал и даже показал нам дорогу. Но ведь он был во власти одной заботы, каковой он с нами наивно поделился: «Там в лесу ходит немец (солдат). Я ему кричу: "Ком хир"⁵, а он испугался, ушел в глубину. Ведь наткнется на других, могут застрелить; зря пропадет человек!» И, удрученно качая головой, исполин поправил на перевязи свой автомат и снова стал бродить по опушке, напряженно смотря в лес.

В этой жалости к врагу была типичная русская натура; невольная теплая улыбка скользнула по губам всех моих спутников, наверно и по моим.

Много позже, у перехода через Эльбу, будучи в лагере для иностранцев в пределах советской зоны, я зашел, поранив ногу, в русский амбулаторный пункт. Меня приняла санитарка – молодая, довольно хорошенькая девушка.

Как и естественно, она свое дело знала плохо, а общая ее культура была так слаба, что она едва могла записать латинскими буквами мою фамилию. Но надо было видеть, с каким сочувствием, с какой жалостью она стремилась мне помочь – а ведь я был для нее неизвестным иностранцем. Я навсегда запомнил, как вздрагивали ее ресницы, когда, перевязывая мою царапину, она старалась не причинить мне боли. Этого теплого, чуткого отношения я никогда не видел на Западе. В той простой девушке жила русская душа, какой она всегда была и будет.

Эльба перейдена – блаженный миг! – и наш поезд медленно движется на запад. Напротив нас на станции остановился идущий в другом направлении поезд с русскими рабочими, возвращающимися домой. К ним подходит какая-то немка и, жалуясь на голод, просит подать хлеба. Один из русских, собрав полную миску галет – видно, дорожного пайка – подал ей, не беря денег, и сказал на ломаном немецком языке:

– Когда я был голодный в Германии, никто мне не помог – но бери! Русский – не немец.

В эту минуту, острее, чем когда-либо в жизни, я испытал чувство национальной гордости.

Нет, чтобы не говорил г. Федотов и иже с ним, русский человек остается по своим моральным свойствам одним из самых прекрасных и чистых представителей арийского типа.

Было бы нелепо приписывать хоть крупицу этих свойств большевизму. Наоборот, он сделал все, чтобы испортить, развратить, изуродовать русский народ – но эта задача оказалась товарищам не по силам.

Надо любить русский народ, надо верить в него; но именно ради этой любви и во имя этой веры мы обязаны неумолимо бороться с угнетательской властью, делающей жизнь народа столь беспросветно тяжелой.

Я говорил до сих пор все время только о русских; но ведь Россия – не одни русские; чтобы получилась Россия, надо взять и мордву, и татар, и кавказцев. Но эти народы, защищенные своим еще более примитивным родовым строем, дебрями, твердыми обычаями и твердой верой еще менее, чем русские, подверглись деформирующему влиянию коммунизма.

Но все же есть ли где-нибудь «новый человек»? Да, он, пожалуй, есть; но почему г. Федотов не уточнил среды и круга этого типа? Новый человек живет в ГПУ (НКВД), в партии, в том «активе», о котором говорит Солоневич⁶. Ненавистный народу, он ласкаем властью. Но есть ли столь специфически новое в его психологии?

Жажда власти, жестокость, беспринципность – все весьма старые явления. Все то же можно было найти и в национал-социалистической партии, все это черты всякого карьериста и интригана; ограничиваясь Россией, думаю, что все те же черты наличествовали среди опричников Иоанна Грозного; по словам Лермонтова, и между придворных позднейших царей попадались субъекты, «жадною толпой стоящие у трона, свободы, гения и славы палачи». Итак, новый человек оказывается весьма старым – едва ли не как мир (Каин, несомненно, обладал некоторыми его чертами).

Один советский патриот в споре со мной проговорился, что он видит нового человека в лице Глеткина (персонажа из романа Кёстлера⁷ «Нуль и бесконечность»).

Это поразительно верно. Таков и есть новый человек – по своему положению чекист, а по своей психологии – сочетание палача, паразита и фанатика.

Против этого человека мы боремся.

«Россия» (Нью-Йорк), 1 января 1947, № 3533, с. 2–4.