Kitabı oku: «Абсурд»
Абсурд
Да, это были они: обидчики, враги – те четверо, а с ними ещё трое, незнакомые. Чибис узнал бы их в любой толпе и на любом расстоянии. Особенно этих двоих: бородатого толстяка, что шёл впереди, размахивая свободной рукой, и что-то гоготал басом; и носатого белобрысого верзилу, что лыбился щербатым ртом. Да и этот, кудреватый, запомнился своей ухмылкой. Они прошли совсем рядом, шагах в десяти, и, наверное, заметили Чибиса, оторопевшего за кустами ивняка, но даже не глянули. А может и не заметили, занятые своим разговором, довольно шумным. Каждого из них Чибис готов был душить своими короткопалыми, мозолистыми руками, душить до тех пор, пока глаза их не вылезут из орбит. «Падлы лохматые, шакалы…» – злоба подпирала Чибиса, рвалась наружу. За сорок лет его жизни не было обидчика, которому он не отплатил бы сполна, часто вдвойне и втройне. Но то было до сегодняшнего дня. Сегодня утром он получил самое страшное оскорбление в своей жизни, и оно оставалось неотмщённым.
День был какой-то проклятый, недаром тринадцатое число. Всё пошло кувырком с самого утра. Проснулся Чибис около девяти с привычной похмельной тоской и тяжестью во всём теле. Нынче похмелье было совсем уже невмочь. На то причина: обычно регулярные запои у Чибиса заканчивались через неделю, а тут уже две считай – как с Первого Мая начал, так и не просыхал почти. В хозяйстве был полный развал – до праздника Чибис задумал менять сгнившие нижние венцы у двора, да так и бросил; да и забор вдоль усадьбы кой-где завалился, горбыль на сарай привезён – валяется, не убран. В самом доме стояла грязь непролазная – в запое Чибис не имел обыкновения снимать сапоги при входе. Ульяна, жена Чибиса, с лихвой изучившая повадки мужа за шестнадцать лет совместной жизни, уже и не прибирала в доме, только убрала подальше всё ценное бьющееся, да дорогое пачкающееся. Дети – Колька и Ленка – старались батьке на глаза не попадаться, – заест пьяными разговорами, и пропадали где-то по селу, порой не появляясь и на ночь. Из правления колхоза приходили урезонивать Чибиса, но получили короткий, сдобренный отборным матом ответ: у меня отгулы. Что верно, то верно: отгулов перед календарным запоем Чибис всегда успевал поднакопить.
Скверно было на душе у Чибиса, скверно было и в грязной, неубранной избе. Всё скверно. Взъерошенный, помятый, как спал – в грязном пиджаке и сапогах, отдуваясь, добрался до шкапа за переборкой, достал трёхлитровую банку с квасом, долго пил взахлёб. Полегчало. Но первый же взгляд в окно вернул прежнее муторное состояние – глаз попал на беспорядочно сваленный горбыль. Вспомнился сразу и разобранный двор, и упавший забор.
«Нет, надо завязывать с пьянкой этой», – сказал себе Чибис, не выносивший развала в хозяйстве. И неуверенно предположил: «Сегодня примусь за двор».
Но уже через минуту знал, что ни за двор, ни за что ещё он сегодня не примется, – настолько одолела слабость. И от беспомощности своей, от того что надо – а не может, Чибис даже застонал, скрипнул зубами и начал полушёпотом скороговоркой материться. По жилам поползло раздражение, всё накапливающееся. Сорвать было не на ком: Ульяны в доме нигде не слышно, хотя вроде уже должна прийти с утренней дойки, ребята в школе, а может и не в школе, бес их знает. О делах уже не думалось. Голова заработала только в одном направлении – опохмелиться. Полез смотреть: под столом, на полках, – не осталось ли чего. Краем уха услышал шебуршанье на крыльце – видно, Ульяна пришла; и в тот же миг глаз схватил среди батареи пустых бутылок наполовину заполненную. Есть таки… С полегчавшим сердцем плеснул изрядную долю в кружку, в похмельной жажде глотнул, не принюхиваясь…
Ульяна, в сердцах скрёбшая крыльцо мокрым жёстким веником, сначала услышала хриплый рык, а спустя чуть и сам муж объявился перед ней: всклокоченный, рот разинут, рука у горла. Увидев жену, хотел что-то сказать, но не получилось. Ульяна сразу поняла:
– Что, дряни какой-то наглотался, окаянная твоя душа! – двухнедельная мужнина пьянка вконец сломала её терпение. – Шары-то свои бесстыжие разуй: в доме всё прахом идёт, робята бог знает где пропадают, а ему всё одно – лишь бы вино жрать. Деньги-то все пропил, паразит, в доме не копейки, хлеба не на…
– Т-ты, с-сука, – глаза Чибиса враз стали бешеными. – Отравить хотела… Убью! – Зыркнув по стене, сорвал с гвоздя кусок сыромятины. – Н-на, – хлыст жёстко отпечатался на плече Ульяны, потом ещё, ещё… Чибис как с цепи сорвался: маленький, вёрткий, прыгал по просторному крытому крыльцу перед полногрудой осанистой Ульяной, взвизгивал что-то несуразное и бил, бил…
Ульяна вырвалась, голося выскочила на улицу. Чибис, совсем уже остервеневший, – не зря на селе прозывали его ещё Васькой Бешеным, – бросился вдогонку, уже без крика, но попавший навстречу степенный дед Иван чуть в канаву не прыгнул, – так испугало его перекошенное злобой лицо Чибиса. Расстояние между ним и женой быстро сокращалось, и не один кровавый рубец появился бы ещё на теле Ульяны…
И вот тут случилось то самое, при воспоминании о чём кровь стыла в жилах Василия Чибисова, крутой нрав которого был известен и за пределами Кержи. Первое ощущение – что он завис в воздухе. Так оно и было: две пары жёстких рук с двух сторон как куклу подняли Чибиса в воздух:
– Куда спешишь, мужичё, и надо ли так быстро, – круглая бородатая ряшка заслонила Чибису спину Ульяны.
– Дядя, не рви так, упадёшь, – осклабилась вторая, носатая.
Чибис не успел ни понять что-либо, ни даже выругаться: его, дёргающегося, понесли. И пронеся несколько шагов, неожиданно, резко задрав ему ноги, посадили в глубокую, жирную весеннюю лужу, что торжественно красовалась в центре села.
– Вам удобно? – кудреватый пижон с издёвкой склонился перед Чибисом, подмигнул. Дружно хохотнув, троица, не оборачиваясь, пошла дальше.
Чибис хорошо помнил, что за всё это время не сказал ни слова, ошеломлённый. И ещё помнил, что так и сидел некоторое время в луже: молча и, наверное, с разинутым ртом. Запомнил так же любопытные взгляды баб из сельповской конторы, что окнами как раз и выходила на эту лужу.
Он не побежал вслед за обидчиками, не бросился в драку, – бешенство схлынуло, понял, что получит ещё, если ввяжется. Но уже тогда он знал, что найдёт их и отомстит. Отомстит жестоко. Знал, что это пришлые сплавщики и будут они в кержацких краях ещё несколько дней. А тогда просто бездумно пошёл куда глаза глядят, – чтобы успокоиться. Так же бездумно залез в кузов ЗИЛа, который полз по разбитой дороге в сторону лесопункта, что в десяти километрах от Кержи. В тряском кузове опять засвербила насущная необходимость опохмелки. Доехав, зашёл в поселковый магазин, – там продавщицей была жена свояка, выпросил у неё в долг бутылку красного. Выпив полбутылки, бесцельно пошатался по пустому посёлку – день был рабочий, – и затем угрюмо поплёлся по лесной дороге обратно в Кержу. И тут – эта встреча…
Всё: злоба, боль унижения, нутряная звериная жажда мести – всё разом проснулось, когда Чибис смотрел в спины семерым сплавщикам. И вместе с этим пришло спокойствие, холодная решимость и расчёт, всегда выручавшие Чибиса в сложные минуты: и когда он в половодье спасал колхозный скот из затопленной фермы; и когда он с неописуемой наглостью уходил на своей «Казанке» от рыбнадзора; и когда с голыми руками шёл на ножи вербованных. И не зря его прозвали Бешеным – наступи Чибису на мозоль, то хоть калёным железом его жги – от своего не отступится. Полтора года назад по приморозку запрягал норовистого Вольного, тот взбрыкивал, не давался. Чибис, вспылив, хлестнул супонью по лошадиной морде. Гордый жеребец, вздыбившись, рванул, понёс, – постромки отлетели, но Чибис успел схватиться за вожжи. С версту Вольный галопом волочил Чибиса по смёрзшейся кочковатой дороге. Наконец, остановился у фермы. Сбежавшиеся бабы ахнули, запричитали – вместо Васьки Чибиса увидели что-то бесформенное, кровавое. Чибис был почти без памяти, но пальцы по-прежнему железной хваткой сжимали вожжи, волочи его ещё версту – не разожмёт. Неделю после того Чибис отлёживался и домашние, а вместе с ними и рассудительная фельдшарица с коровьими добрыми глазами, изошли от чибисовой матерщины. А когда боль совсем донимала, Чибис на весь большой дом голосил блатные песни.
Да, быстро подвернулся час расплаты и Чибис не был бы самим собой, если бы упустил его. «Твари вербованные, схватите у меня сегодня горя…», – голова работала спокойно, превращая увиденное и услышанное в план действий. Сплавщики шли вверх по течению Сони, а в километре отсюда по этому берегу стояла изба, в которой обычно останавливались сплавщики во время прогона моля и окатки. Ясно, и эти там остановятся. Из отрывка разговора Чибис понял, что прошлую ночь они не спали, разбирая затор, а следующий лес пойдёт по реке где-то через сутки. Так что всё ясно: через пару часов эти твари, заглотив по стакану на рыло, и наоравшись песен (поскольку за спиной у одного была гитара), будут дрыхнуть, как убитые, – хоть режь их, хоть жги. При этой мысли у Чибиса даже челюсть стала подрагивать от предвкушения.
Что он сделает, как отомстит, – Чибис пока не знал. Мелькнула подленькая мысль забрать все деньги и ценное, что подвернётся, когда уснут, но эту мысль Чибис тут же отогнал. Бывали в Керже кровавые драки, пьяные мстительные разборки, но воровство – никогда. На селе и замков-то ни у кого не было, уходили из дома хоть на день, хоть на неделю, – просто приставляли к дверям любой батог наискось: знак, что дома никого нет, и всё. И даже сейчас, когда понаехало пришлого народа за длинным северным рублём – не запирались, поскольку пришлые, хоть и жуликоватый порой народец, тянуть руки к чужому боялись: поскольку в глухих этих краях весь Уголовный кодекс помещался в одной строке: закон – тайга, прокурор – медведь. И действовал этот закон с завидной неотвратимостью.
Взрывы хохота, доносившиеся из обиталища сплавщиков, только разжигали нетерпеливую злобу у Чибиса. Он – в похмельной тоске, голодный, жалкий, униженный; те – молодые, здоровые, сытые, пьяные, и наверняка не помнят уже, что сегодня утром в грязь втоптали его, Василия Чибисова, душу. «Да, душу, – повторил себе, всё распаляясь, Чибис, – душу мою в грязь втоптали, твари бешеные. И заплатят…».
В избе стихло. Чибис весь подобрался и потихоньку двинулся к становищу, держа наготове увесистый сук, что подобрал, когда шёл вслед за сплавщиками. Но когда до избы оставалось шагов тридцать, он ясно услышал разговор. Остановился в нерешительности: «Шевелятся ещё, паскуды…». Но так силён был порыв если не утолить сию минуту жажду мести, то хотя бы увидеть вплотную врагов, что, подумав чуть, крадучись двинулся к избе. Поставлено становище было на краю поляны, дверями на Соню. Небольшое окно, точнее просто проём – поскольку стекла не было: от летнего гнуса закрывались сеткой, в холода, чтобы тепло не уходило, дверцей – располагался на противоположной от входа стене, к которой почти вплотную подступал густой березняк. К этой стене и подкрался Чибис. Прижался, выжидая. Невнятный говор, доносившийся через открытый проём, стих. Волнение ушло, осталась мутная, тупая злоба. Выждав ещё немного, потянулся к окну, чтобы заглянуть внутрь.
– Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане
Средь грозных волн и бурной тьмы…
– сильный, взволнованный голос рванулся навстречу лицу Чибиса, заставив отпрянуть, вжаться в стену. То, что враги не спали, рушило его план, уже почти сложившийся. Но странность, необычность услышанного заставили перебороть опаску выдать себя, и он заглянул в избу.
– Итак – хвала тебе, чума!
Нам не страшна могилы тьма…
– это был кудреватый. Он стоял на залитой ясным майским светом середине избы, вполоборота к Чибису, лицом к остальным, сидевшим на грубо сколоченных скамьях. Только тот, бородатый, расположился в стороне: он стоял у раскрытых дверей, через которые блестела на солнце разгулявшаяся в половодье Соня, в летние месяцы неширокая, очень мирная. Бородатый тоже внимательно смотрел на кудреватого. Тот, прервав странную речь, обратился к одному из сидящих: «Ну, теперь как, Андрей?». «Неплохо, Костя, только пафоса многовато, – Андреем оказался худощавый, светловолосый сплавщик лет сорока. – Давай-ка ещё раз этот кусок». Кудреватый кивнул, сосредоточенно уставился в пол. И, поиграв губами, продолжил:
– Всё, всё что гибелью грозит
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
Если что и ощущал Чибис, слушая это, – так оторопь. Перед ним было то, что понять в данную минуту он был не в состоянии.
– Безбожный пир, безбожные безумцы
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной…
– ударил гневный, густой бас бородатого. И столько гнева, боли и ужаса было в его страстном голосе и преображённом вдохновенной игрой колоритном лице, что Чибис, забыв осторожность, почти влез головой в проём, – настолько захватило его происходящее. Он уже забыл, зачем сюда пришёл. «Да они что – спектакль играют, что ли? Ну, чудят!…».
– Ты ль это, Вальсингам? Ты ль самый тот
Кто три тому недели на коленях
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над его могилой…
– метался, страдал, негодовал голос бородатого, внося сумятицу и странный восторг в душу Чибиса.
Стоял тихий, прозрачный, прохладный майский вечер. По пустынной лесной дороге шёл человек в помятом пиджаке и грязных кирзовых сапогах, с глуповатой улыбкой на заросшем, с нездоровой синевой лице. Шёл странно: то резко взмахивая руками, то вдруг останавливался и бормотал что-то вроде «Ты ль это, Вальсингам, ты ль самый тот…», при этом странно жестикулируя.
Дома Чибиса ждали. Когда он вошёл, вся семья была в сборе, сидела за столом. Судя по всему, только что был большой разговор о нём. Ульяна, Колька, Ленка – все разом подняли на него глаза и тут же напряжённо отвели их в стороны. Никто не проронил ни слова. Но Чибис как-будто и не обращал на семью внимания, и вообще повёл себя как-то странно. Ульяну удивило уже то, что муж, споткнувшись при входе о порог, не выматерился. Ещё более удивилась, когда тот снял у порога чисто вымытые сапоги и пошёл к умывальнику. Долго мылся, отдуваясь, и что-то бормоча про себя. Вытершись, устало плюхнулся на стул: «Ну что, мать, пожрать-то есть что у нас?». Ульяна не ответила. Ленка, добрая душа, шустро побежала к плите. Ел Чибис молча и очень задумчиво, порой не попадая ложкой в миску. Наконец, перестав жевать, уставился в стол, пощипывая многодневную щетину, и неожиданно сказал громко и странно: «Абсурд!». Ульяна испуганно вздрогнула.
После еды Чибис постоял в нерешительности у плиты, затем сказал: «Колька, пошли со мной, поможешь, горбыль приберём». Колька скривился, но ничего не сказал, стал одеваться. Около часу молча складывали тяжёлые доски. После запоя Чибису было тяжко, но крепился. Однако усталость брала своё, вместе с усталостью пошла и горячка, прикрикнул на Кольку. Тот, ловко поправив развернувшийся комель, опёрся на штабель и, глядя в начавшее звездиться небо, сказал ломаным баском: «Ты, батя, вот чего… Ты пить брось, хватит уже. И мать перестань бить, чего она тебе сделала-то…».
Чибиса аж передёрнуло, с изумлением вскинулся на Кольку. Но увидев всего сына: сумрачного, нескладного, нарочито взрослого, – вдруг смяк, отошёл сердцем, внутри шевельнулся щемящий кусочек отцовской нежности: «Растёт мужик…». Виновато сказал: «Ну ладно, Колюха, чего там… Бывает. Да я… Ну, в общем, давай, берись…».
На другой день после работы Чибис свернул с привычной дороги в сторону «домиков» – так звали небольшой посёлок из двухквартирных типовых домов, что построены были для приезжих. Постояв в нерешительности около дома, отданного учителям, выбросил недокуренную сигарету и решительно шагнул на крыльцо.
Вера Ивановна, молоденькая учительница, приехавшая в Кержу по распределению после института, смотрела на Чибиса вопросительно-испуганно: вот уж кого точно не ожидала и не хотела она увидеть, так это отца Коли Чибисова. С Василием Петровичем Чибисовым она разговаривала всего один раз, пару месяцев назад, когда тот зашёл на родительское собрание (случалась у Чибиса такая блажь). Говорила, что Коля – способный мальчик, но дисциплина хромает, надо родителям обратить на это внимание. Чибис взъелся: решил, что эта пацанка учит его жизни; выругался и ушёл. После этого Вера Ивановна более всего боялась, что Чибисов опять придёт на собрание. И вот он перед ней…
«Извиняюсь за беспокойство, Вера Ивановна, может, не вовремя… я это… спросить хотел, – Чибис замялся, глядя в пол. Извиняющийся тон так не шёл к тому человеку, которого запомнила на собрании, что Вера Ивановна на секунду решила – обозналась, это не Чибисов, кто-то другой, похожий. Но нет, это он, Василий Чибисов – Чибис, Васька Бешеный – он самый. «Вы литературе учите, – поднял Чибис глаза, – может, знаете, откуда это, – Чибис замолк, собрался и медленно повёл, помогая необычным словам круговыми движениями правой руки: – Ты ль это, Вальсингам? Ты ль самый тот, кто три тому недели на коленях, труп матери, рыдая, обнимал…»
Если бы Чибис сейчас сделал стойку на голове, или прошёлся по потолку, или предложил Вере Ивановне стать его женой, – она бы не столь изумилась. «Я вот ещё помню, – видя замешательство учительницы, продолжил Чибис: – Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю… Так знаете?
Вопрос пробил завесу непонимания. «Да-да, знаю, – торопливо заговорила Вера Ивановна, – это Пушкин, «Маленькие трагедии», четыре пьесы. А то, что Вы… цитировали… это «Пир во время чумы». А Вам… а Вы… это зачем?». Чибис вздохнул, развёл руками и ответил просто: «Да почитать бы. А что спрашивать – не знал. Теперь знаю, спасибо Вам. Схожу в библиотеку». «Не надо в библиотеку, – остановила повернувшегося уходить Чибиса Вера Ивановна. – У меня есть эта книга, я Вам сейчас принесу, – и засмеялась вдруг: легко, приветливо, – знаете, это просто замечательно, что Вы пришли».
В доме уже все улеглись, когда Чибис пришёл со двора – менял подгнившие столбы забора. Осторожно, чтобы не шуметь, разулся, прошёл за заборку – на кухню. Согрел кипятильником чай, погуще заварив, с наслаждением выпил большую полулитровую кружку. Потом некоторое время сидел в задумчивости, посасывая потухшую сигарету. Встал, босой прошёлся по комнате. В избе было тепло от протопленной печи, свежо от намытых полов, через полуоткрытую створку окна шёл сильный, чистый запах короткой, полупрозрачной майской ночи. Все спали. Ленка, свернувшись калачиком на расшатанном старом диванчике, тихо сопела в подушку. Колька богатырски разметался на раскладушке, которая была ему мала – неприкрытые ноги торчали в разные стороны. Ульяна спала покойно, устало откинув больные, натруженные руки, густая прядь её русых, рано поседевших волос касалась обветренных, потрескавшихся губ. Чибис потихоньку прикрыл окно, натянул одеяло на худенькое ленкино плечико. Затем прошёл за переборку, к столу, где Колька с Ленкой обычно делали уроки, включил настольную лампу. Задёрнув ситцевую занавеску на окне, открыл ящик старого комода и достал оттуда книгу в чистом переплёте. Внимательно посмотрел на неё, пристроил на край стола, аккуратно сложил в стопку кольки-ленкины учебники, отодвинул их. Рукавом тщательно протёр клеёнку стола, но этого показалось мало: взял газету, развернув её внутренней стороной, постелил на стол, книгу положил сверху. Сел, тщательно вытирая пальцы рук о расстёгнутый ворот рубахи, прислушался. Тишина. Только молодой тополь за окном, вздрагивая от свежего ветерка, задевал порой краешком ветки за стекло. Чибис глубоко вздохнул, провёл языком по губам и, придвинувшись плотнее к столу, бережно раскрыл книгу.
Заблудились
Милан – отличный город. Я довольно часто бываю здесь по делам своего института, и каждый раз уезжаю с некоторым сожалением. Но на этот раз хотелось побыстрее уехать: двое суток сижу в аэропорту, не могу улететь из-за непогоды – Альпы обложили Милан снегопадом. Только что нужный мне рейс на Берлин в очередной раз отложили на неопределённое время, и я вновь задремал в кресле зала ожидания, а потом и вовсе уснул.
Приснилось, что я бегу по аэродрому, догоняю убегающий от меня самолёт; за самолётом волочится верёвка, за которую я пытаюсь уцепиться, чтобы удержать самолёт, но никак не могу ухватить кончик…
Разбудил взрыв хохота. Вздрогнул, осмотрелся. От души веселились четверо молодых испанцев, показывая в сторону взлётной полосы, хорошо видимой через стеклянную стену. Я посмотрел туда и невольно улыбнулся. Рядом со зданием аэропорта приземлился невесть откуда взявшийся, несмотря на метель, маленький самолёт, похожий на наш АН-2. Но при торможении пилот, видимо, не справился с управлением на скользкой полосе и самолётик врезался в снежную гору, что накидала снегоуборочная машина; врезался так, что ушёл в снег наполовину. Пилот, барахтаясь в снегу, выбрался из машины; выбравшись, предстал совершенно знаком вопроса: молча стоял перед снежной горой, из которой торчал его самолёт, почёсывая затылок, – картина и впрямь была комичная.
К веселящимся испанцам прибавилось ещё несколько зевак, вроде, датчане, потом к веселью присоединились канадцы… Но я уже не смотрел. Другая картина выплыла из глубин памяти – мутноватая вначале, прояснялась всё более и более.
Давно это было, лет тридцать пять, наверное, нет, уже тридцать восемь назад. И много разных событий, и гораздо более значительных, казалось бы, случилось после, но это происшествие вспомнилось до мельчайших подробностей.
Глава 1. Ошибка «инженера Феди»
Нас было четверо, оказавшихся в тот мартовский морозный день в неуютном, холодном салоне двенадцатиместной «аннушки», что должна была лететь по маршруту Верхняя Паденьга – Кулига. Я, зелёный первокурсник, недавно сдал свою первую сессию и теперь добирался из столицы к родителям, имея в запасе десять дней. Дорога уже порядком измотала, и добраться до дому казалось верхом желаний.
Попутчики все были немного знакомы мне. И они, казалось, узнали меня, но поздоровался лишь один: худощавый, с живыми глазами на скуластом лице. Помнил, что на селе его звали Гришка Князь. И ещё одного помнил по прозвищу – маленького коренастого мужичка с шапкой огненно-рыжих волос на веснушчатой голове; его так и прозывали – Коля Рыжик. Ближе других знал я Павла Артюхова, широкоплечего рослого богатыря с постоянно невозмутимым выражением лица. Все трое были близко знакомы между собой и все, судя по разговорам, находились в райцентре по делам и теперь возвращались домой. Наш самолёт на Кулигу должен был улететь утром, но рейс всё переносили и вот, наконец, всё же дали посадку. Сидели в самолёте мы уже довольно долго, но почему-то не было лётчиков.
Пилот появился, когда все, особенно я, уже порядком намёрзлись в холодном металлическом чреве, а Князь успел пару раз громко и недвусмысленно выразиться насчёт порядков в районном аэропорту.
– Здорово, мужики! Заждались? Сейчас полетим, – грузное тело лётчика протиснулось во внутрь самолёта. Одутловатое, с мазутным пятном на щеке лицо его быстро повернулось туда-сюда, как бы оценивая вверенное ему хозяйство, но не выразило ни удовлетворения, ни досады.
– Я, мужики, с вами не должен был лететь, – уже из кабины, как бы извиняясь за наше ожидание, объяснял он. – Только ваш экипаж на другом рейсе, вот меня и подняли. Видите, даже без второго лечу. Ну ничего, скоро будете в своей Кулиге.
Потом самолёт долго, натужно ревел двигателем, затем медленно, скрипя и трясясь, выруливал на взлётную полосу. Наконец, как-то жалобно взвыв, нехотя сорвался для разбега, взлетел.
Было холодно, особенно ногам. Да и куртка, что была на мне, была явно не рассчитана на подобные экспедиции. Земляки мои, в своих полушубках и унтах, чувствовали себя гораздо уютнее. Павел, как взлетели, почти сразу уснул, а Князь, попеременно заглядывая то в иллюминатор, то в раскрытую кабину пилота, оживлённо рассказывал что-то, неразборчивое за рёвом мотора, Рыжику, конопатое личико которого, слегка запрокинувшись, старательно внимало Князю.
Потихоньку я всё же задремал. Проснулся от короткого толчка – приземлились. Самолёт, подпрыгивая, прокатился положенный ему путь, встал.
– Приехали, мужики, – бодро крикнул пилот, когда стих шум двигателя. – Давай, открывайте дверь. Да почту помогите мне выгрузить.
Князь дверь уже открывал. А открыв, почему-то застыл на некоторое время, вглядываясь. Потом повернулся навстречу выходившему из кабины пилоту и сказал странным голосом:
– Слушай, лётчик, ты куда нас привёз?
–А ты что – на радостях деревню свою не узнал? – неподвижное, одутловатое лицо тронула тень усмешки.
– Да уж… я бы узнал. Было бы чего… – Князь отрывисто хохотнул, так, словно его неожиданно ткнули под дых.
Я и Рыжик дружно сунулись к двери. Григорий был прав – мы приземлились не в Кулиге. Там самолёт садился на лугу возле села, здесь же мы оказались посреди большого поля, и никаких признаков жилья рядом в помине не было. Поле, правда, было укатано, и все обозначения стояли, как и полагающаяся такого рода аэропорту будка. Но если и ждали здесь самолёт, то никак не в это время – ни одной живой души на поле не появилось. Я взглянул на часы – вместо положенных двадцати пяти минут летели почти сорок.
– Н-ну, и что теперя делать будем, – Князь молодцевато выскочил на укатанный снег, фертом прошёлся около самолёта. – А, авиация, где мы находимся-то, хоть скажи? Или ты на нюх летел, без компаса?
– Да нет, мужики, всё как положено шёл, по приборам. Сам не знаю, как такой номер вышел. Я вообще-то первый раз в вашем районе, – лётчик в замешательстве растирал мазутное пятно по всей щеке.
– Может, по рации с районом связаться? – несмело вставил Рыжик.
– Да не работает рация, – безнадёжно махнул рукой пилот. – Надо обратно в район лететь, не попасть нам в Кулигу вашу.
– Какой район, какой район! – взвился Князь. – Ты это брось! У меня по программе сегодня в пять баня, а в семь я должен на свадьбе быть. Так что давай в Кулигу.
– Да я бы рад, – усмехнулся лётчик, – только вот в какую сторону лететь…
– Слышь, парень, звать-то тебя как? – шагнул вплотную к лётчику Князь.
– Фёдором…
– Так вот, Федя, слушай сюда. Место это я узнал – Залужье, отсюда до Кулиги рукой подать. Как взлетаем – сразу вправо забирай, тут тебе и Кулига. Так что давай, Фёдор. А то время уже три часа.
– Ох, не знаю, мужики…
– Чего не знаю? Чего не знаю-то!? Давай-давай, Федя. Всё путём.
Фёдор обошёл вокруг самолёта, осмотрелся.
– Мужики, не вырулить мне тут на взлёт, вон та хламина мешает.
На пути самолёта стояли тракторные сани. С какой целью они были тут оставлены, трудно было догадаться.
– Это какая хламина? Сани, что ли? Так мы их сейчас уберём. Ну-ка, Коля, подсоби. А ты, Володька, стой тут, куртку порвёшь, – Князь уверенно двинулся к саням. Но остановился. – А где Пашка? Эй, Артюха! – Он подбежал к самолёту, заглянул во внутрь. – Во, даёт! Спит, сурок! Си-илён! Артюха, не спи, замёрзнешь, рейс закончен и трап подали. Не-е, вот что значит бабу молодую заиметь: в Паденьгу летели – спал, обратно летим – опять спит…
– Чего шумим? – благодушная физиономия Павла зависла над Князем. Заспанные глаза, щурясь от мартовского солнца, не спеша оглядели окрестности.
– Иди сани двигать, чуда ты дремотная. Видишь, мужики пересажаются…
Фёдор с Рыжиком как раз в это время взялись за угол саней и тщетно пытались хоть чуть приподнять их.
– Так мы это чего, не в Кулиге, что ли? – ещё раз неторопливо оглядевшись, спросил Павел ровным голосом.
– Силён, Артюха, соображаешь. В точку попал – не в Кулиге мы, – хохотнул Князь. – Ошибка инженера Феди – летели в Кулигу, а увидели фигу.
– А-а, – понимающе протянул Павел, не выразив, однако, никакого беспокойства по поводу услышанного. Он ещё некоторое время постоял в задумчивости, а затем, вроде как нехотя, его высокая, сутулая фигура вывалилась наружу и вразвалку зашагала к пыхтящим над неподъёмными санями мужикам.
– Эй, ребята, вы не так, не так делаете! – крикнул Князь. – Так не взять, подважить надо. Федя, дай-ка топор, вагу вырубить. Топор у тебя в самолёте есть?
Фёдор, сразу отпустившись от саней, взглянул на Князя почти оскорблённо:
– Ты чего, паря. Откуда. Ты бы ещё вилы попросил…
– Ну ты, лётчик, даёшь! Топора – и того нет. Да как же ты летаешь, без топора-то?
Мазутная щёка пилота даже дёрнулась от возмущения:
– Это же са-мо-лёт, Гриша, а не телега с лошадью. Что мне делать, топором твоим, в самолёте? Если только некоторым пассажирам мозги обухом вправлять…
– Чего-о! Разговорчив, я гляжу, ты стал! – Князь выпрямился: грудь колесом, взгляд в упор.
– Эй, куда сани поставить? – отвлёк ссорящихся бас Артюхова. Все оглянулись. Павел, пока шли эти пререкания, подошёл к саням и, взяв за переднюю поперечину, без особого усилия поднял их. Теперь стоял, держа передок на уровне пояса.
– Ну ты герой, Артюха! Здоровья в тебе! – восхищённо выдохнул после общей паузы Князь. Рыжик, между тем, подскочил, засуетился вокруг Павла, приговаривая: «Паша, пособлю сейчас, Паша, пособлю». Быстро снова взялся за сани Фёдор, подскочил и я, но поскользнулся, упал, и падая, повалил Рыжика.
– Сюда, давай сюда, Артюха, – уже распоряжался в стороне Князь решительным голосом, и Павел с Фёдором послушно потащили сани в указанную сторону.
– Всё, не мешают больше, – отпустился Фёдор. Павел протащил ещё немного, резко бросил. Закурили.
– Так что – тронули, – щелчком отбросив окурок, Фёдор решительно зашагал к машине, мы за ним.
– Как взлетим – вправо, Фёдор, забирай, вправо. Точь в Кулиге будем. Пять минут, и я в бане, – наставлял его сзади Григорий.
– Только предупреждаю, мужики: у меня топлива мало, не до разлётов, – через плечо бросил Фёдор, влезая в кабину.
Вновь трясло, болтало, скрипело, ревело на взлёте. Ко всему прибавилось ещё какое-то странное дребезжанье, доносившееся из кабины пилота. Казалось, сейчас начнут отлетать с пульта многочисленные приборы и покатятся через раскрытую дверь по грязному полу пассажирского салона.
Князь, севший впереди, только взлетели – всё крутил головой, глядя то в один, то в другой иллюминаторы, а затем решительно полез в кабину пилота. Что он говорил Фёдору – было не разобрать, только всё показывал рукой вправо. Выйдя от пилота, что-то объяснял Рыжику. Тот согласно кивал. Я тоже суетился вначале, то и дело поглядывая вниз на бесконечное однолесье, щедро прорезанное причудливыми изгибами речушек, да прямотой редких просек и дорог, белевших среди лесного многоточья. Но холод вновь дал о себе знать, и вскоре я опять был занят лишь своими совершенно закаменевшими ступнями. Да и села никакого внизу всё не было видно.
