Kitabı oku: «…И при всякой погоде», sayfa 3
В аудитории. Часть первая. Фантазия и танец
Белов на мгновение задумался – и стал прохаживаться по аудитории. В помещении было душно. Окно, распахнутое настежь, доносило лишь отдельные, тонувшие в ослепительном зное порывы, маленькими пальчиками перебиравшие пышную березовую шевелюру, колыхавшуюся снаружи – но скрывало остальное дерево.
– Так о чем это я?
– Вы сказали, что были большим мечтателем.
– Ах да. Мечтал я, действительно, много. Как я уже говорил, я был скромным, зажатым и ужасно неуверенным в себе мальчиком, который хотел привлечь к себе как можно больше внимания, поскольку считал себя недооцененным. В то время у нас постоянно проводились внеклассные мероприятия – вроде «огоньков». Там было много разных конкурсов, игр, танцев, но в особенности – разговоров, когда мы садились в один большой кружок и начинали болтать о всякой ерунде. Я обожал такие разговоры – но никогда не мог участвовать в них. Я сидел на своем стуле с хмурым, скучающим и высокомерным видом, не оставлявшим шансов на то, чтобы кто-то из друзей обратился ко мне или предложил поучаствовать в чем-то. Я был уверен, что все сидящие вокруг ясно видят мою зажатость и нерешительность – из-за которых я и не мог произнести ни слова. Возможно, инстинктивно все, и правда, это чувствовали – и именно поэтому один из злых шутников и любителей поиздеваться над слабыми или теми, кто не ответит (например, Стрельников), неожиданно обращался ко мне с каким-нибудь каверзным вопросом. Это мог быть самый обычный вопрос – но я всегда умудрялся ответить на него неправильно. То есть, именно так, как и требовалось, чтобы дружно посмеяться надо мной. Мои ответы могли быть вполне нормальными и даже адекватными – но именно эта адекватность в сочетании с непроходимой серьезностью, нерешительностью, а иногда – и откровенной злобой – распаляли и подбадривали Стрельникова и всех ему подобных. Но куда чаще вопросы оказывались с подвохом, который я от растерянности не мог угадать. Было в них и обязательно что-нибудь неприличное. Вы не хуже меня знаете, с каким извращенным смакованием и любопытством невинные и неопытные школьники любят обсуждать все самое пошлое и мерзкое – чего особенно страшатся те, кому задаются подобные вопросы.
– Еще бы. Они знают, куда уколоть – почище всякого взрослого.
– Вот именно. Так что мои ответы просто не могли не прозвучать в такой ситуации глупо. В лучшем случае я отвечал со страхом и дерзко, в худшем же – смущался и мямлил. А в глазах шутников и обидчиков это было очевидным поражением, поводом для торжества и злорадства. Хотя я не был настолько уж беспомощен, так как от смущения и неуверенности становился порой невероятно агрессивным – и мог мгновенно ответить грубостью на грубость. В такие моменты я испытывал огромное и злобное наслаждение, и ответные оскорбления выходили на удивление хлесткими и изобретательными – настолько гнев подстегивал вдохновение. Часто я переходил всякие границы и говорил людям слова, которые мне хотелось бы забыть и взять обратно. Но в подобных ситуациях держать себя в руках невозможно. Ты вынужден защищаться и не давать обидчикам почувствовать твою слабость. Я знал, что, переходя эту черту, я нарушаю негласные правила, смысл которых понимали все остальные. Все они понимали, что говорят не всерьез и что воспринимать их слова нужно так же – в этом и состояла суть игры. Моя же нескрываемая злоба ясно намекала именно на болезненную серьезность, с какой я реагировал на происходящее, не умея расслабиться и почувствовать себя своим в этой игре.
– Это и невозможно, если сам ты – не такой, как они.
– Пожалуй. В любом случае, это раздражало их еще больше – и еще больше подзадоривало. После каждого такого случая я ненавидел себя за то, что не смог ответить достойно и остроумно – так, чтобы мои враги сразу отстали и поняли, что со мной шутки плохи. Но я говорил себе это уже дома, ходя по комнате – и прокручивая все подробности случившегося в голове. Бывали среди них такие, за которые мне было особенно стыдно и нестерпимо обидно даже теперь, когда все уже закончилось – и о которых никто, вероятно, и не вспоминал. Такой подробностью могло быть отдельное, нечаянно сорвавшееся с языка слово или жест, выдававший меня с головой. Но даже короткие и незначительные мгновения моего позора заставляли переигрывать всю ситуацию заново – в воображении. Здесь я всегда оказывался на высоте и в нужный момент быстро выдавал только что продуманную реплику – представлявшуюся окружающим остроумной импровизацией. Я продолжал сочинять подробности случившегося и придавал им те оттенки, которых они никогда бы не могли иметь в реальности. Я разыгрывал живые и оригинальные пьесы, рождавшиеся на порыве сиюминутного вдохновения, все дальше заводившего меня в области идеального и невозможного. В определенный момент наступала подлинная эйфория. Я задыхался от восторга и радости, поражаясь виртуозности собственного воображения и удачности отдельных образов, объединявшихся им в гармоничное целое. В других случаях, когда фантазия бывала мрачной, я упивался бесконечной жалостью к себе и своим одноклассникам, проливавшим слезы из-за моей внезапной смерти, наступившей по причине их равнодушия и злобы. Растроганный до глубины души, я жалел и прощал их, злорадно торжествуя – и радуясь признанию после смерти. Запоздалому, но оттого – еще более сладостному. После таких уходов в светлые альтернативные миры мир реальный, к которому я возвращался утром, представал в особенно унылом и мрачном свете.
– А можно перерыв?
Жалобный голос доносился из задних рядов – и, приглядевшись, Андрей увидел бородача, неуверенно тянувшего руку.
– Неужели я так долго говорю?
– Нет, но вы опоздали к началу, – мягко, но твердо заметил молодой человек в очках, сидевший в первом ряду.
– Ага, все ясно. Значит уже устали слушать, да?
– Да-а-а!
Белов засмеялся.
– Тогда делаем перерыв!
Несмотря на объявленный отдых, только несколько человек из задних рядов спустились вниз и вышли в коридор. Остальные смотрели в телефоны или спали на руках, уткнувшись в них головой. Многие с любопытством поглядывали на Белова, но особенно – одна очень спокойная девушка с рыжими волосами, сидевшая прямо перед ним. Андрей устроился на краешке стола – и с удовольствием разглядывал березу.
– А вы кто? – услышал он вдруг вкрадчивый голос над самым своим ухом. Белов обернулся. Перед ним стояла высокая и красивая блондинка, полностью одетая в черное. Вид у нее был лукавый, но в то же время серьезный и заинтересованный, а главное – совершенно неприступный.
– Я тут случайно, – тихо ответил Андрей, доверительно склонившись к ней. – Все эти люди думают, что я – лектор. А я просто проходил мимо – и увидел, что аудитория пустует. Вот я и решил, что будет неплохо прочесть лекцию, а уж тем более – о собственной жизни. Мне давно хотелось сделать это. И вроде даже слушают, как посмотрю.
Блондинка улыбнулась – легкой и фальшивой улыбкой.
– Может быть, вы тоже хотите послушать?
– За тем и пришла, – коротко ответила она и отправилась наверх. Очень спокойная девушка с рыжими волосами все это время наблюдала за Андреем. Он заметил это – и неопределенно пожал плечами, кивнув вслед уходящей красотке. Собеседница подняла глаза к потолку – и так же неопределенно покачала головой. Старички в задних рядах начали усиленно перешептываться, и Белов сделал решительный жест руками.
– Что ж, друзья, думаю, мы можем продолжать. С определенного момента из пьес мои фантазии стали превращаться в мюзиклы. Я уже упоминал, что на «огоньках» мы проводили конкурсы и играли, но главное – танцевали. А для моей нерешительной и неловкой натуры танцы были страшнейшим испытанием. Мы освобождали пространство в центре класса, передвигая все стулья к столам. На этих стульях я и проводил большую часть времени. Все наши огоньки напоминали мне комичный эпизод из какого-нибудь фильма, где молодежь приходит на танцы и большинство парней жмется по стенкам или сидит на стульях – в центре же зала танцуют одна-две пары, да и те – девушки. Я предпочитал сидеть, чтобы придать себе хоть немного уверенности, которой напрочь лишаешься в стоячем положении, протирая мыском паркет – и не зная, куда деться от глаз. Как и разговоры, все эти игры и танцы были совсем не для меня. Дома же, освобожденный от гнета реальности, я включал музыку – и начиналось мое собственное шоу. В те годы я слушал ее исключительно на магнитофоне, причем – без наушников. Мне и сейчас кажется невероятным, что я надеялся лишь на тонкую дверь, отделявшую меня от остальных членов семьи – которые, таким образом, могли слышать все достаточно четко, если бы просто стояли в коридоре. В этом не было ничего ужасного – но ужасно стеснителен был я сам, не желая, чтобы о моих вкусах и пристрастиях узнали другие – даже самые близкие и родные мне люди. Мне нравилось то, что я слушал – но при этом я постоянно опасался осуждения со стороны взрослых. Например, дедушка, услышав мою музыку, наверняка бы поморщился и пробормотал что-нибудь ругательное – означавшее, что эта дрянь не имеет ничего общего с советской классикой. То же самое в душе подумала бы и бабушка – и лишь ее ангельская доброжелательность не позволила бы высказать все это вслух. О том же, что подумали бы, родители, и в особенности – отец, бывший для меня культурным небожителем, страшно было и представить. Но чрезвычайная мнительность и осторожность сочетались у меня тогда с поразительной наивностью – и верой в то, что действительность именно такова, какой и кажется мне. Я был уверен, что, заслышав в коридоре шаги и нажав в этот момент «стоп», я сумею сохранить свои пристрастия в полной неприкосновенности. Так или иначе, довольно скоро лучшими моими друзьями стали именно наушники.
Раздались понимающие смешки.
– Что касается самих музыкальных фантазий, здесь существовало два основных варианта. Оба были связаны с Ларой, в которую я был влюблен уже так сильно, что не мог позволить себе мечтать о ком-нибудь еще. Первый вариант предполагал, что во всей вселенной оставались только мы двое. Этой вселенной становилась просторная комната, чаще всего – наш класс, так как в те годы мне было сложно вообразить себе другое, либо просто – произвольное место. Все мои мысли сосредотачивались вокруг одноклассников и той среды, где я проводил с ними время. Я слушал музыку – и представлял себе, что танцую с Ларой. Песни я выбирал наиболее сентиментальные и романтичные, но главное – с женским вокалом. Все эти чудесные голоса (даже если они не были похожи) сливались для меня в один единственный и желанный образ. Я представлял себе, что каждую композицию исполняет именно Лара. Точнее, ее голос существовал как бы за кадром и был разлит в окружающей атмосфере, так как сама она кружилась со мной в вальсе – и едва ли могла петь и танцевать одновременно. В любом случае, певица и партнерша сливались для меня в единое целое, и я сполна наслаждался нашим уединением. При этом оно никогда не бывало полным. В комнате обязательно находился кто-то третий. Сокровенное желание остаться наедине с любимой странным образом дополнялось у меня желанием иметь свидетеля, присутствовавшего при моем торжестве, тайно завидовавшего мне – но не проявлявшего никакой враждебности и злобы. В ранних версиях первого варианта им становился Зацепин. Этим выбором я подчеркивал особую значимость моей победы, так как свидетелем оказывался влюбленный соперник, видевший, что предмет его обожания в качестве партнера по танцам предпочитал именно меня. Он же был вынужден смотреть на это – и, смирившись, признавать заслуженность такого предпочтения и мое неоспоримое превосходство над ним. Но, осознавая привилегированность своего положения, я делал щедрый жест: по окончании танца я уступал мою партнершу сопернику, давая ему возможность насладиться тем счастьем, которым безраздельно владел я сам. Таким образом, мы танцевали с Ларой по очереди, создавая определенную идиллию. Как в тот торжественный вечер, когда я сидел рядом с Колей и жаждал подробностей его чувств, вызванных ударами Лариных пальчиков, пытаясь стать третьим влюбленным и пережить чувство по доверенности, я пытался достичь полной гармонии между друзьями даже в вопросе любви, которую нельзя было разделить – но которой можно было поделиться. Это было щедростью короля, позволявшего придворному любоваться своей королевой. Но было это и актом доброй воли, выражавшим протест против невозможности личного счастья в то время, когда другой напрочь лишен его. Так, чувство справедливости доходило у меня до абсурда. Прилюдный успех, торжество эгоизма, но вместе с тем – и радость от возможности поделиться, сделать общим абсолютно все – даже любовь.
– Замысловато, конечно.
– Наверное. Но парадокс этот сохранялся и во втором варианте. Здесь в шоу участвовало значительно большее число людей, можно сказать – весь класс. «Можно сказать» относится к тем невзрачным, забитым и молчаливым личностям, которые не принимали участия в «подлинной» жизни класса (той ее части, которая больше всего привлекала меня) – либо делали это так незаметно, что не представляли для меня никакого интереса и в разыгрываемой партии, как фигуры, не имели никакой ценности. Они были статистами, мелькавшими на заднем плане – и пригождавшимися порой для массовки. В центре по-прежнему находилась Лара – некоронованная королева бала, не делавшая ничего особенного, но невольно привлекавшая взгляды и имевшая определенную репутацию, определенную роль, подразумевавшуюся главной, несмотря на внешнее равноправие участников. Героев-любовников играли Коли – Фадеев и Зацепин. Первый считался официальным ухажером – влиятельным, богатым и успешным. Второй же подавал надежды как менее устроенный и обеспеченный – но более привлекательный и романтичный. Особенную симпатию придавал моему другу сам его статус – статус несчастного влюбленного, желавшего завоевать расположение красавицы, принадлежавшей другому. Я же, будучи режиссером, мог выбрать себе любую роль по вкусу. Самой привлекательной казалась роль протагониста, вытеснявшего обоих любовников – и становившегося партнером Лары. Речь по-прежнему шла о танцах – и вся интрига заключалась в предпочтении. Тот, кого она выбирала, становился героем и всеобщим любимцем – за которым остальные участники благоговейно наблюдали со своих мест.
– Это понятно. Себе хорошему всю славу – и всех самых красивых женщин. А остальным еще раз напомнить – и указать на их место.
– В общем, конечно, так, но все же я не стремился выставить Фадеева в дурном свете и противостоял ему иначе – с помощью остроумия. Мои ненавязчивые и уместные шутки развлекали Лару – а, так как я каждый раз оказывался поблизости, она все больше привыкала ко мне – и все больше понимала, кто именно ей нужен. Добившись ее расположения, я снова начинал практику добрых дел – и счастливый Зацепин оказывался с ней в паре, в то время как я уже заступал на должность диджея. Таким образом, я был не только режиссером и актером, но одновременно и дирижером, а также – и тамадой. Я придумывал все игры и конкурсы, стараясь развлечь других наилучшим и оригинальнейшим образом. Я был педантичным и властным демиургом, желавшим все держать под контролем – и не выносившим чужой самодеятельности. Фантазия окружающих казалась мне примитивной и скучной. Мне хотелось управлять всем самому, так как я один знал, как будет лучше, интереснее и веселее – и только мне одному можно было доверить такое дело. Таким образом, моим сокровенным желанием было создание идеального мира (идеального «огонька» в данном случае), где все желающие могли жить, радоваться и развлекаться так, как никогда бы не смогли здесь – в реальности. Моя же собственная роль колебалась и зависела от настроения. Иногда, увлекшись, я увлекал за собой в танец и Лару, так что окружающий мир переставал существовать – и я, действительно, наслаждался правом быть единственным, кто получает самое лучшее. Но чаще всего я не любил торжествовать в одиночестве. У короля были фавориты. Им предоставлялась возможность так же обращать на себя внимание нестандартным поведением и разного рода предложениями по организации общего веселья. Но мозговым центром всех идей по-прежнему оставался я. Они же были кем-то вроде сообщников, доверенных лиц, развивавших лишь вторичные замыслы, производные от моих. Мы были закадычными друзьями и понимали друг друга с полуслова. Именно дружба, в основе которой лежало нечто, неизвестное другим, была основой нашей популярности. Поддерживая репутацию, мы намеренно вели себя загадочно, делая вид, будто мы – не просто обычная компания друзей и знаем между собой нечто такое, чего непосвященным никак не понять. Думая так, все восхищались нашим братством – и претендовали даже на особые привилегии, стараясь влиться в наш круг и стать такими же важными. Мы относились к ним приветливо – но давнюю дружбу и ту особую связь, что существовала между нами, заменить было невозможно. Так что все желающие оставались лишь хорошими приятелями, в силу естественных причин не способными стать ближе.
– Логично.
– В то время моим фаворитом был Стрельников. Это может показаться странным, ведь именно с Никитой я враждовал все эти годы, и сойтись именно с ним казалось почти невозможным. И все же он был фаворитом. Реальное вновь не сочеталось здесь с придуманным. В воображаемом мире не было места вражде и обидам. И то, и другое казалось мне недоразумением – ведь единственной разумной целью было братство. Все мы должны были дружить – и быть часть одной компании. Я понимал, что добиться этой цели непросто и что для многих она неочевидна. А, если и очевидна, они не знают, как подступиться, как преодолеть разделение, уничтожить вражду, выглядевшую случайной – и серьезных поводов не имевшую. Поводов, действительно, не было. Мелкая зависть, озлобление, желание быть лучше других, издеваться над слабыми – все это существовало как пародия на мир взрослых, воевавших за вознаграждения и должности. Но даже дух здоровой конкуренции, стремление сделать все качественнее и лучше, приобретал в стенах школы уродливый и извращенный оттенок. Нет хуже места, чем школьная скамья, нет хуже людей, чем банда одноклассников – такое впечатление сложилось у меня в те годы, хотя я всей душой верил в братство. Я думал, что только я один знаю механизмы человеческих отношений и ясно вижу, как можно правильно повернуть их, заставив работать на общее благо. На своем примере я хорошо понимал, чего именно может бояться или смущаться школьник – и чего не может никак высказать. Правильными ли были выводы или нет, но я категорически не подходил для реализации этой цели. Я не мог вымолвить и лишнего слова – в то время как обязан был стать лидером и взять власть в свои руки. Других же кандидатов попросту не было. Мечты вновь оставались мечтами.
– Как и всегда.
– Увы. Так или иначе, я не держал зла на Стрельникова и никогда не обижался подолгу. На следующее утро после драки я всегда бывал добр и дружелюбен, готовый забыть все, что случилось до этого. Фаворитами всегда становились товарищи и приятели, так как в девочек я мог только влюбляться. В случае же с мальчишками речь шла о другого рода «влюбленности». Той, которую испытывала Кити к Карениной – или главный герой «Детства» к мальчику Сереже. Иначе говоря, они становились кумирами и образцами для подражания, чем-то вроде идеальной версии тебя самого, а скорее – мужчины или женщины как таковых. Но идеальность моих фаворитов всегда бывала иллюзорной. Мне хотелось верить в нее – а потому нужные детали и черты додумывались и приписывались им автоматически, что свойственно и любви вообще. Стрельников был полной моей противоположностью, обладая смелостью, наглостью и остроумием, позволявшими ему действовать без раздумий. По этой причине он и стал для меня образцом. В нем я видел реализованным то, что лишь дремало и подразумевалось во мне, не способное выйти наружу. Беря за основу образа интересовавшие меня черты Никиты, я не задумывался о том, является ли он добрым или вежливым, внимательным или скромным. Представление об идеальном человеке было сформировано во мне заранее – так что и все продуманные положительные качества становились частью образа безо всяких сомнений. Кроме того, Стрельников был единственным моим врагом, отчего заполучить его в друзья казалось особенно сложным – и особенно важным поэтому. Возможно, наше противостояние заставляло меня уважать и ценить его даже еще сильнее. Наконец, была и третья причина. Я не мог выносить любого рода конфликтов – и сама мысль о том, что кто-то может быть на меня обижен или не дружен со мной, заставляла меня впадать в отчаяние и всерьез страдать. Всеми силами я стремился наладить отношения и показать, что хочу лишь дружить, что не желал вражды. Ведь затаенная обида могла разрастись и посеять новую. Так создавались отдельные компании и группы, так культивировалось презрение к тем, кто не с нами, а значит – против нас, так возникало ощущение избранности – и необходимости высмеивать остальных. Казалось бы, в душе никто не хотел этого – но так получалось.
Кто-то неопределенно хмыкнул.
– Но вернемся к фантазии под номером два. Как бы ни было сильно чувство влюбленности, как бы ни желал я остаться наедине с Ларой, я хотел видеть рядом с собой человека, которого мог бы считать своим другом. Я не мог наслаждаться вниманием и красотой созданного мира в одиночестве. Мне по-прежнему хотелось разделять и делиться. Но не меньше этого хотелось, чтобы мой выбор – моего фаворита – оценили и другие. Чтобы они увидели в нем те же достоинства, того же идеального человека, которого обнаружил и я – и которого с гордостью первооткрывателя представлял теперь другим как находку, как музейный экспонат. Сравнение, пожалуй, грубоватое, но и здесь речь шла о желании поделиться радостью – радостью от самого факта существования такого человека. Смешанного с желанием быть неразрывно связанным со своей находкой – как удачливый антрепренер, привезший из Африки диковинную женщину, претендует на право быть единственным, кто будет показывать это чудо миру. Этот вечно прилипающий элемент личного, нотка эгоизма, важность признания собственных заслуг в том числе. Творец, открывший миру свое творение – и не способный избавиться от гордыни.
– Куда ж без этого!
– В любом случае, в то время мне не было дела до таких тонкостей. Я был занят придумыванием мюзиклов. Песни являлись не менее важным элементом, чем сам танец. В отличие от первого варианта, эффекта Лары, поющей и танцующей одновременно, удавалось здесь избежать. Петь могли и другие, а именно – я и мои фавориты. Увлекаясь в тот период определенными группами (к примеру, группой «Браво»), я распределял любимые песни между мной и Никитой – так что, пока он исполнял «Жар-птицу» или «Этот город», я преспокойно танцевал с Ларой. Затем мы менялись – и «Любите девушки» и «Однажды» я исполнял уже самостоятельно. Для первой я собирал вокруг группу девочек, танцевавших в тельняшках – и повышавших, таким образом, моей статус любимца женщин. Но самой дорогой и особенно близкой была для меня «Однажды». Эта невероятно романтичная песня казалась мне идеальной для признания в любви, так как оно было бы очевидно для Лары (при исполнении я смотрел бы ей в глаза) – но совершенно непонятно остальным. Структура песни отвечала всем необходимым требованиям: зайти сначала издалека («наверно, удивишься ты, когда узнаешь») потом намекнуть яснее («он узнал, как ты одета в дождь») – и вывалить, наконец, самое обескураживающе простое («что этот незнакомый парень – это я»). Обычно на этом месте, от умиления и красоты момента, у меня начинали течь слезы. Стоило же вообразить себе глаза Лары, услышавшей про «незнакомого парня», как поток ощутимо усиливался.
– Чертовски романтично!
– Спасибо. Но, на самом деле, фантазия под номером два не ограничивалась организацией песен и танцевальных номеров на «огоньках». Существовали и другие ее версии, диктуемые настроением песни, которую я слушал. Слушал же я всегда на ходу – не в силах устоять на месте от возбуждения и восхищения, в которые приводила меня собственная выдумка. Иногда тема подсказывалась событием из жизни. Так, после поездки в Оружейную палату любая композиция заставляла носиться и танцевать прямо в музее, увлекая за собой и остальных, в первую очередь – Лару и фаворитов. Кроме танцев, привлекательным вариантом для меня были битвы и перестрелки – спасибо американскому кино и компьютерным играм. Все они сводились, в конце концов, к финальной дуэли между мной и Ларой – грандиозной кульминации под потрясавшую до глубин музыку, как в плохом, но дорогостоящем блокбастере. Самые подчеркнутые, самые красивые, самые надуманные чувства имели вид чего-то страшно важного и грандиозного. Будто совершался выход за границы разумного, творилась история, происходило событие мирового масштаба – как в фактическом, так и в философском смысле. Таким было и мое переживание, выражавшееся через схватку с Ларой, исход которой подводил исход всему – словно наступал конец света. Я не понимал, что именно это значило и что такого колоссального было в нашей битве – но влюбленность, самолюбование и громкая музыка производили реакцию небывалого восторга, бомбой разрывавшегося внутри – и поражавшего также и все вокруг. Так я и жил, предаваясь своим фантазиям и не думая, что…
В задних рядах громко закашляли.
– Что, опять перерыв?
– Да-а-а!
– Ладно, что с вами поделаешь. Перерыв!
