Kitabı oku: «Ступени на песке», sayfa 4

Глава пятая

Если первый день в училище был полон радости и эйфории, то на следующий день всерьез взялись за наше воспитание в духе идеалов коммунизма и обычаев училища.

Нас всех построили утром на плацу около училища и стали вбивать нам в головы, что все, что мы знали о жизни до поступления в училище – это старый ненужный хлам, которому самое место на свалке.

Заместитель начальника училища по строевой подготовке Сердюков, коренастый низковатый крепыш со светлыми волосами, зализанными назад, и колючими злыми глазами, одетый в белую парадную форму комсостава, нам перед всем строем прямо заявил:

– То как вы жили на гражданке, дома – это красивая сказка, которая осталась в прошлом. Забудьте про это. Теперь у вас начнется совсем друга жизнь. Мы сделаем из вас настоящих мужчин, хотя кому-то это может не понравиться. В училище действует устав, как во всех вооруженных силах Советского Союза, и вы обязаны ему подчиняться. Если вы допускаете нарушение устава, то вы должны будете первый раз написать объяснительную командиру вашей роты. Если же такое случится второй раз в течение года, – вы немедленно будете исключены из училища. Фамилия моя Сердюков и именно я буду решать вопросы вашего отчисления из училища. А сейчас вы займетесь строевой подготовкой, которую будет проводить с вами ваш старшина роты Алипкалиев Максад.

Глаза Сердюкова смотрели на нас с явным неодобрением и с плохо скрываемым пренебрежением. Неожиданно он заорал во все горло:

– Равняйсь! Смир-р-р-но-о-о!!!

Мы все как один выполнили эти команды, насколько каждый из нас правильно их понимал.

– Алипкалиев! Шаг вперед! – продолжал командовать Сердюков, которого мы сразу невзлюбили за то высокомерие, которое он ко всем подчиненным проявлял.

– Приказываю вам провести строевую подготовку до обеда.

– Есть! – браво ответил среднего роста киргиз, который довольно браво выглядел по сравнению с нами всеми. Было ему около двадцати трех лет, он отслужил армию, и казался нам всем стариком, много повидавшем на своем веку. Его хитрые миндалевидные, узкие глаза хитро и довольно блеснули, и он скомандовал нам:

– Равняйсь! Смирно! Рота! Направо! Вперед шагом марш!

До обеда он занимался с нами строевой подготовкой. Когда в военных училищах, мореходках и в армии нечего делать, то на помощь приходит строевая подготовка.

Строевой подготовки не может быть мало. Сколько бы ты ей не занимался, в глазах начальства это все равно будет недостаточно, даже если ты будешь заниматься ей 24 часа в сутки. На то она и строевая подготовка.

Для непривыкших маршировать вчерашних пацанов это было достаточно непросто. Но строевой шаг – это ведь не просто ходьба в ногу строем. Тут нужен печатный шаг, умение держать равнение в строю и навык тянуть носок при каждом шаге и печатать каждый шаг, чтобы во первых не было слышно «дроби» при маршировке, чтобы вся рота шла в шаг и каждый шаг был как бы шагом одного многоголового существа, которое звалось пятая рота КМУ; а во-вторых, чтобы звук был такой, чтобы стекла дрожали в училище. Ближе к обеду мы измучились и были похожи на загнанных лошадей, с которых ручьем лил пот. У некоторых ноги стали сводить судороги, но Максад, казалось, ничего не замечал. Тяжелее всего было держать несколько минут на весу прямую ногу.

Но худо-бедно до обеда мы дотянули. Пообедали. А когда мы закончили, есть по команде старшины, то, несмотря на то, что все съели весь обед, мы вышли мы из столовой голодные как волки.

Мысли всех были только об одном, – что бы такое съесть еще? Впрочем, некоторые успели запастись хлебом, которым набили карманы брюк.

После обеда нас построили, проверили все ли на месте, потом был личный осмотр каждого курсанта, почти у всех были какие-то замечания: у кого ботинки не начищены, у кого форма мятая, у кого-то бляха грязная.

А когда нам, собственно говоря, было заниматься все этим, когда после подъема свободной минуты не было. Но это никого не волновало. Нам было дано десять минут, чтобы исправить замечания и привести себя более-менее в божеский вид.

Потом нас снова построили, и каждому дали персональное задание, что ему делать: все мы как один стали убирать роту, которая, к слову говоря, совсем была не грязная. С нашей точки зрения. Но точка зрения курсантов никогда не совпадает с точкой зрения начальства. И этот парадокс мы быстро усвоили.

Пол мы мыли зубными щетками с мылом как в кубриках, где жили курсанты так и во всей роте. В этом было какое особое издевательство, как над нами, так и над процессом мытья роты. Иногда в то время мне казалось, что над нами специально издеваются просто потому, что так принято в родном учебном заведении.

В роте было четыре группы курсантов: две группы будущих судомехаников, и две группы судоводителей.

Каждая группа жила в отдельной комнате, где стояли двухъярусные кровати и тумбочки. Комната эта называлась кубрик. Почему кубрик? Кто знает? Училище мореходное, потому, вероятно, и кубрик.

Табуретки и стулья нам не полагались, поэтому сидели мы, когда удавалось выкроить свободную минутку, что было, в общем-то, из области фантастики, на кроватях. Кровати всегда должны были заправлены быть идеально по струночке, поэтому сидеть на них нам не рекомендовалось, да если говорить честно, то и некогда было на первом курсе на них сидеть.

Помещение, где жило более тридцати человек, убиралось дважды в день самими курсантами и было очень даже не маленьким. Поэтому мытье полов с мылом зубными щетками было чистым издевательством. Все это понимали, но жаловаться никто не бежал, потому, как знали – БЕСПОЛЕЗНО.

Кроме четырех кубриков в роте еще был красный уголок, который был вечно закрыт, комната ротного командира, комната, где жил старшина роты и каптерка, где хранились личные вещи курсантов и наша парадная форма, шинели и бушлаты.

Помещения в роте разделял на две части вдоль длинный коридор, который был в длину, пожалуй, около ста метров. Вот этот-то коридор и предстояло мыть некоторым курсантам также своими зубными щетками. Лично мне «с группой товарищей» предстояло отдраить гальюн (на гражданке это называется туалет) так, чтобы он «блестел как котовые яйца». Этот сногсшибательный эпитет был непонятен никому из нас, но мы твердо усвоили, что если мы не добьемся до завершения работ искомого результата требуемого качества, то будем чистить его, не останавливаясь до утра. Это в наши планы не входило, поэтому мы все же рискнули обратиться ко второму старшине, которого к нам назначили с четвертого курса, по фамилии Василенко и у которого была оригинальная кличка: «Вэ Эс», за разъяснениями того чего от нас требовалось более конкретно.

Глава шестая

– Что вам не понятно? Если я сказал, чтобы гальюн блестел как котовые яйца, значит, он должен блестеть! Понятно? Так в чем же дело? – плотоядно ухмыльнулся старшина.

– Вперед! А чтобы было чем, чистить, – бегом, на стройку, что располагается за забором, каждый схватил по пять красных кирпичей, и принес их в роту. Ими и будете чистить те металлические штуки, каждая из которых называется «очко». Стены очистить от краски и дерьма лезвиями. Пол вымыть.

– А теперь – бегом марш! – Заорал старшина.

Задавать вопросы больше не хотелось. Охота к полемике у всех как-то незаметно пропала. Мы дружно двинулись за кирпичами. Никто из нас никогда не брал ничего чужого в своей жизни, но, помня наказы старшины и, зная силу его кулаков не понаслышке, мы ни секунды не сомневаясь, взяли каждый по пять кирпичей, рассудив, что государство не обеднеет от такой потери и пошли драить свой сортир, именуемый по-флотски гальюном.

Тем, кто не был курсантом, или не был в армии, может, и неприятно это читать. А каково было нам пятнадцатилетним пацанам, ни разу в жизни не мывшим пол, принимать во всем этом живейшее участие?

Я имею в виду мытье туалета. Я понимаю, читатель, твои чувства, поэтому щажу тебя, и не буду писать, что при этом ПРОЦЕССЕ МЫ ЧУВСТВОВАЛИ. Но поверь мне на слово, что чувство отвращения это блеклое и слабое чувство по сравнению с тем, что мы чувствовали тогда.

Впрочем, через три часа гальюн сверкал как новый. Пол был чище, чем новый, и блестел идеальной чистотой. Чистые стены и стекла, блестели как любимые старшиной гениталии самца отряда кошачьих, а в железо, недавно еще совсем ржавое можно было смотреться как в зеркало. Естественно, за время уборки мы никого в туалет не пускали. Когда она закончилась, я поймал себя на мысли, что, наверное, это железо, начищенное столь тщательно, будет блестеть вечно.

– Ну, вы, блин, даете, – сказал старшина, входя в туалет. – Ведь можете, когда хотите.

– Так точно! – хором отвечали мы.

После того как закончилась генеральная уборка, нас опять построили, и произвели проверку личного состава, и осмотр внешнего вида каждого курсанта. Представляете, как мы выглядели после уборки туалета? А остальные после мытья пола с мылом зубными щетками? Но разве подобная проза жизни кого-то интересовала кроме нас самих.

– Рота! Равняйсь! Смирно! – проорал Василенко. – Однако, что-то вы какие-то все грязные. Даю вам пять минут, чтобы привести себя в нормальный вид и исправить замечания, полученные вами. Разойдись!

Мы, конечно, разошлись, но что можно сделать за пять минут, особенно если твоя одежда нуждается в стирке, сушке и глажке, а другой одежды, кроме как на тебе самом больше нет. Что успели мы сделать? Тех, кто был почище, мы поставили в первый ряд, чтобы создать хоть какую-то видимость перемен.

– Ну, что, распиздяи, – сказал нам Василенко после осмотра личного состава. – Мой приказ вы не выполнили. Это очень плохо. Сейчас мы пойдем на ужин, а после ужина мы продолжим воспитание. Я напоминаю вам, что сесть за стол вы должны по команде, по команде же вы должны будете встать из-за стола и бегом. Я повторяю БЕГОМ бежать на построение в роте. А сейчас бегом марш в столовую, через минуту я вас жду внизу, чтобы все стояли в строю. Если хоть кого-то одного не будет, – пеняйте на себя, будем бегать еще.

– Равняйсь! Смирно! – проорал старшина, которого медленно, но верно все мы начинали ненавидеть. – Вниз, в столовую бегом МАРШ!

Нужно ли говорить, что, естественно в первый раз у нас сбежать вниз по лестнице не удалось как надо. Старшина шел вразвалку перед всей ротой, а обогнать его никто не решился. Так мы бегали еще три раза на пятый этаж вверх и вниз. Терпению рано или поздно приходит конец даже у таких забитых мальчишек, какими мы были на первом курсе КМУ.

Если, читатель, ты думаешь, что был бы на нашем месте совсем другим, то ты ошибаешься. Против той системы, что там была ты, мой героический читатель, не смог бы ничего сделать, как только лишь не участвовать во всем этом издевательстве и уйти оттуда, или иначе бы система сломала бы тебя, подмяв тебя под себя. И тогда, неминуемо, но верно, рано или поздно, но ТЫ СТАЛ БЫ РАБОМ.

И когда очередной раз была нам отдана команда бежать вниз, две группы будущих судоводителей с таким остервенением кинулись вниз, что оттеснили старшину в сторону, едва не свалив его на пол, и кинулись со всех ног по лестнице вниз. Вся рота уже стояла в строю, внизу, тяжело дыша, как загнанные лошади, которых пора пристрелить.

– Рота! Равняйсь! Смирно! – громко крикнул подошедший Василенко. Чувствовалось, что он откровенно упивается данной ему властью. – Ну, вы, блин, даете, я думал, что вы растопчете меня. На ужин шагом марш!

Мы бегом вбежали в столовую выстроились около своих столов. После того как мы стояли у своих столов, он скомандовал:

– Рота! Приступить к приему пищи! Время пошло! Даю вам одну минуту на прием пищи.

Какими бы мы не были голодными и усталыми, как бы быстро мы не ели, но съесть за одну минуту пшенную кашу с рыбой и выпить чай с хлебом не удалось никому. Жрать хотелось зверски. Времени было мало. Каждый из нас отчетливо понимал, что если он свою еду съесть сейчас за минуту не успеет, то больше до утра есть будет нечего.

– Рота! Закачивай прием пищи! – Через минуту проорал Вээс.

– На выход бегом марш! Через одну минуту я жду вас наверху в роте. – Услышали мы очередной приказ несгибаемого старшины.

На этот раз толпа опять оттерла старшину, несмотря на его габариты. Когда мы примчались в роту, нас снова проверили по списку, – это называлось «большой сбор». Хотя я не понимаю, куда кто из нас мог деться, если у нас ни одной свободной минуты не было. А последним на лестнице кто шел не торопясь в роту, был сам старшина.

– Рота! Равняйсь, смирно! – наш старшина не на шутку разошелся.

– Рота! Отбой! – неожиданно услышали мы, хотя время было еще только около восьми часов вечера, в то время как отбой по расписанию должен быть в десять вечера.

Мы не спеша стали расходиться по кубрикам испытывая в душе чувство облегчения и чувствуя смертельную усталость. Но как мы ошибались! Не успели мы раздеться и лечь в кровати как услышали очередную команду старшины Василенко:

– Рота! Сорок пять секунд – подъем!

Через какое-то время мы полуодетые стояли в строю.

– Рота! Равняйсь! Смирно!

– Значит так, товарищи курсанты, – сказал старшина, улыбаясь чему-то своему – сейчас мы будем учиться отбиваться за сорок пять секунд до тех пор, пока все как один не научаться за сорок пять секунд раздеваться, и лежать в постелях, и за то же время одеваться и стоять в строю.

Старшина улыбался во весь рот, демонстрируя все свои зубы, часть из которых были золотые.

– Вы спросите, зачем это надо? – Он, видимо решил преподать урок флотской мудрости, без которой нам никак в этой безумной жизни ну никак не выжить.

Глаза его светились непомерным самодовольством, человека, имеющего желание осчастливить своими откровениями этих сто тридцать пятнадцатилетних пацанов, стоящих перед ним навытяжку.

– Так вот, товарищи курсанты, я вам объясню, зачем это надо: допустим, лежите вы с бабой в постели и вдруг в самый ответственный момент вы слышите, как поворачивается ключ во входной двери, а вы совсем-совсем раздеты, ну то есть абсолютно. Вот тут-то вам и пригодится ваше умение быстро одеться и дальше либо набить морду дураку-мужу, который так не вовремя возвращается домой, либо десантироваться в окно в зависимости от обстоятельств. Причем то и другое рекомендуется делать с достоинством, помня о чести училища, и в одетом виде. Кстати, мой любимый этаж для десантирования – третий. Наши наставления о том, как вести себя в городе в увольнении вы должны хорошо помнить. И делать соответствующие выводы, – если уж заводите себе женщину, так заблаговременно позаботьтесь, чтобы она жила не выше третьего этажа. Женщина, которая живет в доме не этаже выше третьего – это потенциально опасная для вашего здоровья женщина и поэтому сами понимаете, что знакомиться с такими дамами не рекомендуется.

Старшина улыбался чему-то своему и был похож на старого, довольного, котяру, который вспоминает про свои мартовские похождения. Усы его двигались, казалось, сами по себе и жили своей, независимой жизнью.

– Рота! Равняйсь! Смирно! – вдруг заорал старшина. – Сорок пять секунд – отбой!

Мы уже неслись в свои кубрики, к своим кроватям, раздеваясь на ходу, все еще слыша его громыхающий голос:

– Если через означенное время кто-то будет одет, и не лежать в кровати, то все вы, ваш рот ниже носа, снова будете тренироваться.

То ли объяснения старшины, которые всем очень понравились, то ли его угрозы, которые не понравились никому, на нас так подействовали. Но через очень короткое время все в нашем кубрике в раздетом виде лежали по кроватям, довольные как стадо кабанов, которые попали в лапы волчьей стаи и радующихся тому, что их еще не съели.

Через короткую паузу мы снова услышали бодрый голос Василенко:

– Рота! Сорок пять секунд подъем!

Мы дружно, как стадо баранов, опять кинулись одеваться. Причем, удобнее это было делать тем, чьи койки были на «втором этаже».

Двухъярусные койки собирались достаточно просто: с нижней койки снималась верхняя часть, представляющая собой изогнутую металлическую трубку, и на нижнюю койку ставилась верхняя.

Когда курсант прыгал сверху, он вставлял ноги в штанины брюк и пока долетал донизу уже оказывался с одетыми, но не застегнутыми штанами, тельняшка и фланка одевались на бегу в коридор. Уже в коридоре застегивались штаны и завязывали шнурки, если успевали.

Так мы тренировались до самого отбоя. Наконец, мы легли в койки с единственной целью – поспать. И некоторым это удалось. В смысле заснуть.

Но неожиданно мы столкнулись с еще одной стороной быта студентов-первокурсников нашего доброго КМУ: в наш кубрик ввалилось двое курсантов с четвертого курса. Они заставили нас еще целый час одеваться и раздеваться на время.

Под конец этой процедуры они забрали четверых курсантов с нашей группы мыть свою роту.

Через некоторое время к нам пришли еще несколько человек с четвертого курса. У всех были какие-то проблемы, которые мы почему-то за них должны были решать. Такие добрые традиции были в родном КМУ. Первокурсник он как Создатель, Иисус Христос и Святой дух в одном лице, должен был быстро и беспрекословно решать любые проблемы, просьбы и мольбы верующих, то бишь курсантов, которые учились на 3 и 4 курсах.

Мне это почему-то здорово напомнило религию и православную церковь. Толпы молящихся старшекурсников чего-то хотят, а ты, как первокурсник, а заодно и Бог по совместительству, все желание исполняешь.

Если не хочешь быть Богом, тебя бьют. Сильно. Временами ногами. Чаще от двух и более человек одновременно. Бьют до тех пор, пока ты не соизволишь приступить к обязанностям Бога, и не сделаешь то, о чем тебя просят.

Сами просьбы чаще всего бывают в форме приказов. Чтобы у тебя, как у временно исполняющего обязанности Бога, не было поводов увильнуть от исполнения просьбы.

И никого не волнует, что ты устал, хочешь, есть, пить или спать, на то ты Бог, то бишь первокурсник, чтобы все беспрекословно исполнять.

Не хочешь быть Богом, читатель? Значит, иди и пиши рапорт об увольнении из училища.

Думается мне, наша церковь просто неправильно ведет себя в отношении Бога. Ей бы поучиться у старшекурсников КМУ, глядишь, и Бог был бы заметнее сговорчивее, и шустрее выполнял бы все просьбы.

Не хочешь быть Богом, Иешуа? Значит, иди и пиши рапорт об увольнении.

У старшекурсников, как у любых нормальных людей было множество просьб и пожеланий к Богу. Кто-то хотел курить, и кому-то из первокурсников необходимо было идти на улицу и у прохожих стрелять сигареты (в то время коммерческих киосков не было и магазины работали максимум до восьми вечера). Временами у кого-то из старшекурсников была грязная одежда, которую мы должны были стирать за них.

Кому-то нужно было отнести любимой девушке письмо, и так, чтобы она непременно дала ответ сразу же. А как же? Мобильных телефонов и инета тогда не было и в помине. Эти функции в мореходки исполняли первокурсники. Хотя самовольный выход в город без приказа об увольнении назывался самовольной отлучкой, и это каралось строго начальствующим составом, вплоть до увольнения. Все это знали. Но никого не останавливало. Не было ж мобильников и инета!

Было куча всегда разных просьб и пожеланий у старших курсов. И был под рукой всегда первокурсник, которого можно послать, куда ни попадя с самым изощренным поручением. И Бог, он же первокурсник по совместительству все эти просьбы старших курсов должен был выполнять. Если не был согласен выполнять, то первокурсника били, пока он не согласится. Плохо выполнил просьбу, первокурсника опять били.

М-да, церкви ей богу есть чему поучиться, как строить свои отношения с Создателем.

На языке КМУ выполнение всех этих бесконечных просьб старших курсов называлось – «запахать», то есть заставить работать на себя первокурсников, как рабов. Нам популярно объяснили, что «запахивать» первый курс имеют право в училище те, кто учится на третьем или четвертом курсе. Это добрые традиции мореходки, не мы их устанавливали, не нам их и менять.

Курсант первого курса – самое бессловесное существо, которое существует для того, чтобы работать на старшекурсников, чтобы тем полегче жилось. Как живется первому курсу – никого не волновало. Мы работали день и ночь как волы, свободной минуты не было вообще. Когда начались занятия, мы вздохнули немного свободнее, – по крайней мере, до обеда нас никто не трогал, пока мы были на занятиях.

На следующий день старшина Василенко выбрал из нашей группы человек десять курсантов, тех, что поздоровее по его мнению и повел нас в город. Наш поход был коротким, – минут через пять мы достигли цели нашего путешествия. Мы пришли к забору судоремонтного предприятия, которое располагалось рядом с училищем.

По приказу старшины мы перелезли через забор завода. Затем он приказал курсанту нашей группы Андрющенко влезть как самому маленькому из нас в открытую форточку, найти там старые, использованные шлифовальные круги и передавать нам их через форточку.

Андрющенко был самым маленьким в нашей группе. Да и вообще во всей роте. Однако он неожиданно для всех сказал:

– Я не полезу воровать. Я никогда и ничего не воровал и не собираюсь этого делать.

«Вээс», похоже, искренне удивился:

– Кто сказал – «воровать»? Насколько я помню, – я сказал: – «взять то, что нам нужно». Чувствуешь разницу?

– Нет. Не чувствую. Всё равно это – воровство.

– Послушай меня, мальчик. – Сказал «Вээс» угрожающе, беря Андрющенко одной рукой за шиворот, поднося кулак к носу Андрющенко. – Ворует не тот, кто берет, а тот, кто попадается, понял? Не умеешь воровать, – научим. Не умеешь, – заставим! Понял?

Кулак «Вээса» был больше головы первокурсника, поэтому он сказал, делая попытку освободиться:

– Да понял я, понял. Отпусти меня. Я сделаю то, что ты хочешь.

Он пролез в форточку, и через некоторое время стал подавать нам шлифовальные круги. Мы их взяли столько, сколь в силах были унести, и пошли в училище.

Впоследствии мы использовали эти шлифовальные круги для чистки гальюна.

Каждый день в мореходке для нас начинался всегда одинаково: в семь подъем, зарядка, большой утренний сбор, где проверяли все ли на месте или кто-то сбежал, а также утром проводился личный осмотр внешнего вида курсантов. Каждое утро было похоже одно на другое.

Должно быть, видок в то время у нас был потрясный: попробуйте спать по два-три часа в сутки неделю, другую. И месяца через два посмотрите на себя в зеркало, – что вы увидите?

Конечно, себя, любимого, но ваш внешний вид вам может не совсем понравится. А теперь представьте, что все это время вы работаете как пчелка, не останавливаясь, и единственная ваша мечта – это забиться куда-нибудь, чтобы вас не трогали и где бы вы могли спокойно просто посидеть и НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТЬ.

Романтические мечты о море и о дальних плаваниях сменились в наших головах мечтами о хотя бы кратковременном, но отдыхе.

Жизнь всегда вносит в наши мечты свои коррективы, и если еще вчера ты мечтал о личной яхте, отдельном двухэтажном особнячке на берегу лазурного моря и недорогом «Ролс-ройсе», то судьба может так повернуться для тебя, что ты будешь мечтать о куске хлеба и миске дешевой похлебки. «Каждому – свое» – было написано на воротах концлагеря в Освенциме.

Жизнь бывает порой скучна и проста для одних и ярка и насыщена событиями для других. И эти глупцы еще позволяют себе роскошь завидовать друг другу. Судьба играет людьми, как маленькими солдатиками играет несмышленый малыш. И люди чаще всего ничего не могут с этим поделать, как только лишь сказать: " Я горжусь тем, что я здесь родился и здесь живу. А жизнь… Что жизнь? Работа – дом, работа – могила…»

Взаимоотношения в нашей группе не были дружными. Вся наша группа М-12 разбилась на несколько мелких группировок, которые жили изолированной друг от друга жизнью, практически не общаясь друг с другом. Астраханцев было в группе несколько человек, к ним примкнули еще несколько человек, которые были дружны, – это была самая многочисленная группировка, с которой в группе считались. Но уровень их знаний был невелик, поэтому они не стали доминирующей силой.

Вторую группировку образовали выходцы с Кавказа и Средней Азии. Те вообще редко с кем общались и жили своей замкнутой изолированной группкой.

Третью группу образовали все оставшиеся. Так уж получилось, что в нее вошел и я. Мальчиком я рос замкнутым и необщительным. Наладить какой-то контакт с нужными людьми не хотел, да и не умел. Эта группа курсантов была своего рода изгоями, поскольку была, во-первых недружной, а во вторых самой слабой.

Васька Лапин, хотя и был астраханцем, но особым уважением не пользовался, оказался тоже с нами. Петя Андрющенко – метр с кепкой, Лапин и Клёпов роста были около метра шестьдесят, но все трое были тогда такого телосложения, что соплей всех троих за раз можно было перешибить. Помимо них в этой группке оказался мой друг Стас Меньшов, да еще Юрка Дубовской с Майкопа.

Нет, мы не отличались практически ничем от остальных, но так уж получилось, что круг общения стал ограничен. И мы вынуждены были общаться между собой внутри нашей маленькой группировки. Как ни странно все из нас хорошо учились и все остальные просто списывали у нас, тогда, когда сами чего-то не знали. А знали они, собственно говоря, мало что.

Самое парадоксальное, это то, что прав оказался Жемчугов. В мореходке главным оказался не уровень знаний, а умение выдержать унижения и дойти до цели.

Мы всегда подсказывали на занятиях тем, кто чего-то не знал. Поэтому все мы сидели на первых партах. Контрольные работы все мы решали за всю остальную группу, а потом давали группе списать.

Астраханцев и кавказцы же в благодарность за это старались всячески унижать нас, и, унижая нас, возвышались сами в своих глазах. Это было достаточно подло. Но таков закон толпы, живущей вместе в тюрьме, армии или мореходке. Слабых – задавить, чтобы не задавили тебя самого.

Прошло время, у меня не было тогда, и нет сейчас никакой обиды на сокурсников. Просто жизнь в том социуме нашей группы была именно такой.

Особо не наезжали на нас со Стасом – всё-таки мы были поздоровее и могли за себя постоять. Но мелкие всякие подлости всё равно всякие делали.

Как-то раз я схлестнулся с парнем, кличка которого была «медведь». Он и на самом деле чем-то напоминал медведя. Был такой же большой и сильный.

Слово за слово и мы уже стояли с ним один напротив другого в кругу наших одногруппников, готовые драться. Медведь себя вел нагло и был уверен в своей победе.

Все, видимо, ждали, что он разделает меня «под орех». Все, кроме меня. До мореходки я занимался дзюдо и был уверен в себе. Нам освободили достаточно места для мордобоя и ждали чем всё кончится. Кончилось же всё быстрее, чем начиналось – я схватил «медведя» в свой излюбленный захват и образцово провел бросок через бедро с последующим удержанием и болевым приемом на правую руку.

Никто ничего не понял. «Медведь», похоже, тоже не мог понять, как он оказался на полу, придавленный мной. Сначала он попытался вырваться, но чем больше он дергался, тем сильнее становилась боль в его руке, поэтому, осознав, что он проиграл он прохрипел:

– Отпусти сейчас же, иначе я убью тебя.

– Что ты сказал, мразь? – Возмутился я. – Проси прощения, сука, или я задушу тебя.

Я не шутил. Ломать ему руку я передумал и решил его просто придушить. Поэтому я поменял захват, находясь «в партере», и стал душить его отворотом фланки. Мне было всё равно, что будет с ним. Во мне проснулся бойцовский дух, и я знал, что я не остановлюсь, если он не извинится.

«Медведь» сначала пробовал еще дергаться, потом стал задыхаться и краснеть. Воздуха ему всё больше и больше не хватало.

– Прости меня. – Наконец прошептал он.

– Громче, пидор. Громче говори, сука, чтобы все слышали! – Произнес я, желая добить и унизить своего обидчика.

Я еще сильнее усилил захват удушения так, что лицо «Медведя» побелело, и он произнес так громко, как только смог:

– Прости меня, пожалуйста, я больше не буду. Только тогда я отпустил его, встал, и пошел в умывальник приводить себя в порядок. Больше ко мне в открытую никто из одногруппников не приставал.