Kitabı oku: «Хранить вечно», sayfa 4
– А сейчас? – спросил Ашер.
– Что «сейчас»?
– Сейчас тебе не хочется к нему уйти?
– Хочется, – сказал Саксум. – Ещё как хочется! Там, у Такфаринаса, у него ведь там воля. Свобода!.. И деньги! Он ведь, понимаешь, обложил данью всю Нумидию. От Ти́пасы до Тапа́руры. Он же вождям мусуламиев условие поставил: или пла́тите дань, или идёте со мной воевать против Ромы… Он набеги регулярные совершает. На богатые города. И всегда с добычей!
– Грабит?
– Грабит, – легко согласился декурион. – А чего бы не пограбить? И я бы с удовольствием пограбил. Купцов этих всяких, ростовщиков разжиревших. Которые, понимаешь, на нашем поте и на нашей крови разбогатели!
– Так чего ж не уходишь? – тихо спросил Ашер.
– Не знаю… – сказал Саксум. – Не знаю… Всё как-то случая удобного не было. Чтоб так: тихо, без шума – р-раз, и нету! Чтоб, понимаешь, не искали… А теперь и вовсе. Теперь я только с тобой могу уйти. Теперь только вместе.
– Но… – Ашер помялся. – Мы ведь присягали. Императору Тиберию. Ну, хорошо, – тут же поправился он, – ты присягал, мы – ещё нет, нам сказали: сразу после январских календ. Но клятву мы ведь уже давали! Перед знаком кентурии. А значит, – перед своими боевыми товарищами. Это ведь всё равно получается… что-то вроде предательства?
– Предательство?! – переспросил Саксум, и в его голосе вдруг зазвенел металл. – Предательство, мой дорогой Аши, – это… вот что… Это когда твою родину, твою землю, землю твоих предков, нагло топчут захватчики, оккупанты, а ты, вместо того, чтобы драться с ними, до последнего драться, за каждый клочок земли своей драться… Ты вместо этого идёшь и записываешься к ним в армию. Добровольцем… Чтоб, понимаешь, твоими руками, твоим мечом и копьём эти самые захватчики могли захватывать другие земли!.. Вот что такое предательство!.. – он нащупал в темноте плечо Ашера и крепко сжал его. – Ты меня понял, братишка?..
3
Четвёртый день осады начался с того, что от Такфаринаса прибыли переговорщики.
За предыдущие три дня никаких активных наступательных действий противник не предпринимал. Такфаринас, прошедший и хорошо усвоивший романскую военную школу, не стал, естественно, пытаться брать крепость сходу. Войско мусуламийского вождя неспешно и основательно расположилось вокруг Тубуска, по всем правилам осадного искусства выставило кордоны и дозоры и оборудовало два своих хорошо укреплённых лагеря – напротив северных и южных ворот крепости.
Утром четвёртого дня, примерно через час после рассвета, два мусуламия – в своих традиционных голубых одеждах – выехали из ближайшего от южных ворот леска, неспешной рысцой приблизились к укреплениям осаждённых и, остановившись на расстоянии полустадия от передней насыпи, принялись махать привязанным к древку копья белым платком.
Старший внешнего дозора южных ворот декан Э́ппий Хора́та доложил о переговорщиках префекту и после получения соответствующего приказа дал знак мусуламиям приблизиться. Перед насыпью переговорщикам приказали спешиться, после чего их завели внутрь укрепления и, обыскав, препроводили в привратную башню.
Мусуламии – оба маленькие, худые, скуластые, оба почерневшие от солнца, похожие на чуть прихваченные огнём костра щепки, – передали спешно прибывшему в башню префекту Крассу ке́ру – навощённую для письма дощечку – с личным посланием «Великого Вождя, храбрейшего из храбрых, досточтимого Такфаринаса», после чего, усевшись прямо на пол у стены, принялись терпеливо ожидать ответа.
Через четверть часа префект Тит Красс собрал в претории военный совет.
Зал для совещаний в претории был небольшим и сейчас с трудом вместил всех прибывших. В узком и длинном помещении, украшенном по глухой стороне ложными колоннами, на жёстких деревянных скамьях, поставленных по центру зала, сидели, негромко переговариваясь, восемь из девяти кентурионов, все пятеро примов – командиров турм и ещё с десяток человек – начальников вспомогательных служб и отрядов. Переднюю скамью – единственную в зале со спинкой – занимали три нумидийских вождя, выделявшихся среди присутствующих своими просторными голубыми одеждами и высокими остроконечными шлемами, которые они не снимали даже в помещении. Передняя скамья была почётной, всаднической, она предназначалась для префектов – командиров когорт и кавалерийских ал, и нумидийцы сидели на ней с гордым видом, хотя каждый из них располагал отрядом соплеменников, насчитывающим не более половины, а то и одной трети полноценной алы.
В проходах вдоль стен толпились многочисленные офицеры штаба, бенефикиарии и различные мелкие служащие, присутствовавшие на совете, скорее, из любопытства, нежели по нужде.
В зале висел здоровый солдатский дух, сотканный из запахов кожи, конского и человеческого пота и дыма костров. Низкое рассветное солнце, несмело проникая в окна под потолком, окрашивало стену с колоннами в несколько неуместный для собрания столь воинственных мужей, нежно-розовый цвет.
На невысоком подиуме, у противоположной от входной двери стены, в кресле с высокой резной спинкой сидел префект Тит Красс и с непередаваемо брезгливым выражением на горбоносом, хищном, изрубленном глубокими вертикальными морщинами лице рассматривал лежащую перед ним на столе злополучную керу. Сбоку стола, на высоком табурете, восседал корникуларий – начальник канцелярии гарнизона – весь обложенный свитками приказов и папирусными листами донесений. Вид у корникулария был озабоченный; на его полном, оплывшем книзу лице явно читались следы бессонной ночи.
В зале стояла сдержанная многоголосица, слышалось хриплое утреннее покашливание. Кто-то, возле самой входной двери, вдруг принялся звонко и многократно чихать. Послышались добродушные смешки и гулкие похлопывания по спине.
Префект Тит Красс поднял голову и оглядел помещение.
– Все?
Корникуларий оторвался от своих бумаг и тоже пристально оглядел зал.
– Э-э-э… – начал было он, но тут в помещение, громко хлопнув дверью, ввалился Гай Корнелий Рет – доблестный трибун-латиклавий: заспанный, небритый, злой, в небрежно, видимо, в спешке намотанной тоге – и пошёл по ногам, проталкиваясь в переднюю часть зала. – Теперь все, – качнувшись к префекту, негромко сказал корникуларий.
Тит Красс терпеливо прикрыл глаза.
Добравшись до первой скамьи, Гай остановился в недоумении. Скамья была рассчитана на пятерых, но нумидийцы расположились на ней вольготно и для трибуна-латиклавия места на ней практически не осталось. Нумидийцы сидели, гордо выпрямив спины, с неподвижными лицами глядя прямо перед собой и вроде как вовсе не замечая нависшего над ними грозного трибуна. Широкое лицо Гая Корнелия Рета начало наливаться кровью.
Тит Красс негромко вздохнул и поднялся.
– Прошу тебя, трибун, присаживайся, – указал он Гаю на своё место, – я немного разомнусь.
Трибун-латиклавий сразу же просветлел лицом, взобрался на подиум и, взгромоздясь в начальничье кресло, надменно уставился в зал.
Префект подошёл к краю помоста и, заложив руки за спину, оглядел присутствующих.
– Прошу внимания! – произнёс он.
Сказано это было негромко, но в зале сразу же установилась почтительная тишина. Тит Красс выждал ещё несколько мгновений, а потом продолжил своим тихим скрипучим голосом:
– Сегодня я получил вот это, – он шагнул назад и, взяв со стола керу, брезгливо, как дохлую крысу за хвост, поднял её за шнурок над головой и показал залу. – Это – послание от Такфаринаса. Великий Вождь и… Как его там?.. – он заглянул в керу. – Ага… И храбрейший из храбрых предлагает нам сделку. За небольшую дань, всего-то из… э-э… – он вновь заглянул в керу, – из шестнадцати пунктов этот храбрейший согласен не атаковать Тубуск и, более того, обещает в течение ближайших двух лет не беспокоить нашу крепость своими визитами.
По залу прокатился негромкий ропот.
– Брось её в огонь, не читая, префект! – прозвенел молодой задиристый голос с заднего ряда. – Негоже нам заключать сделки с перебежчиком!
По залу прокатился одобрительный гул.
– Другие мнения есть? – осведомился Тит Красс.
– Есть, – раздался спокойный бас Марка Проба, и кентурион, громыхнув калигами по каменному полу, воздвигся во втором ряду. – Бросить в огонь мы её всегда успеем… – он откашлялся в кулак и огладил короткую бородку. – У Такфаринаса как минимум трёхкратный перевес в живой силе. А с учётом того, что половина наших кентурий набрана из рабов и либертинов, больше привыкших к лопате, чем к мечу, то перевес этот можно считать пятикратным… К тому же, лучников у нас маловато, чуть больше сотни… Так что при умелом штурме, если пойдут они одновременно несколькими колоннами, через три-четыре часа этот храбрейший из храбрых будет сидеть в этом зале в кресле префекта и пересчитывать наши обрезанные уши, нанизанные на верёвочку… – зал загудел, Марк Проб поднял широкую ладонь и повысил голос: – Можно, конечно, надеяться на то, что Такфаринас не умеет штурмовать крепости. Во всяком случае, до сих пор ни одной серьёзной крепости он штурмом не взял. Но ведь, справедливости ради надо сказать, что он никогда и не пытался. Обычно города сами открывали перед ним ворота… Так вот, мне как-то не хочется, чтобы Тубуск стал первым из городов, взятых Такфаринасом штурмом… И ещё одно… Тут многие надеются на помощь из Ламбессы. Да что там многие – мы все на эту помощь надеемся! Но, во-первых, мы не знаем, добрались ли до Ламбессы наши гонцы. Ведь вполне возможно, что Такфаринас заранее перекрыл дорогу на Ламбессу. И во-вторых… Даже если они благополучно добрались до Ламбессы… Войско Долабеллы сможет подойти сюда самое раннее ещё дня через три… А если Такфаринас догадается выставить по дороге из Ламбессы в Тубуск, скажем, на том же Лысом хребте, пару мощных заслонов – то и дней через пять, а то и все шесть… Так что, я думаю, у нас есть все резоны потянуть время. А для этого надо с Такфаринасом поторговаться… Префект, если тебе не трудно, зачитай нам, что хочет от Тубуска этот засранец?
Тит Красс усмехнулся.
– Я прочитаю. Мне не трудно…
Он повернул керу восковой стороной к себе, вытянул руку и, дальнозорко откидывая покрытую редким седым волосом голову, начал читать:
– Начальнику гарнизона крепости Тубуск, префекту, трибуну-ангустикла́вию, всаднику Титу Валерию Аттиану Крассу… Вот ведь поганец! – оторвался он на миг от письма. – И титул мой знает, и полное имя!.. Так… Аттиану Крассу… Трибун, почтительно извещаю тебя… ишь, хрен вежливый!.. извещаю тебя о том, что моё войско… Ну ладно, вступление пропустим. Перейдём непосредственно к требованиям… Итак. Что просит, а точнее, что требует от нас этот, как верно сказал старина Марк, засранец. А требует он от нас ни много ни мало… Лошадей – триста… Мулов – двести… Коров – двести… Овец – пятьсот… Рабов: мужчин – двести пятьдесят, женщин – пятьдесят… – по мере того как Тит Красс зачитывал список, в зале поднимался и ширился гомон. – Денег!.. – повысил голос префект. – Денег – триста двадцать пять тысяч сестертиев…
Зал взорвался. Загремели возмущённые голоса. Застучали по полу калиги. Раздался чей-то звонкий заливистый свист.
– А морда у него не треснет?! – зычно крикнул кто-то из задних рядов.
Тит Красс опустил руку с керой и оглядел волнующийся зал.
– Самое интересное… – начал он, но его не услышали.
– Тихо!! – вдруг, словно проснувшись, крикнул Гай Корнелий Рет и стукнул кулаком по столу.
Он, вероятно, хотел, чтоб этот окрик получился у него грозным, но его тонкий голос только вызвал среди присутствующих смех. Впрочем, шум действительно немного утих.
– Самое интересное… – повторил Тит Красс, – Самое интересное, что эта сволочь совершенно точно знает, чего у нас можно потребовать, а чего – нет. Ни по одному пункту он не указал больше, чем у нас на сегодняшний день есть. А по деньгам – так вообще, определил с точностью почти до сестертия.
– Гнида какая-то в крепости завелась!.. – послышалось из зала.
– Точно! Кто-то сведения ему сливает!..
– Штабные, кто ж ещё!..
– Но-но, ты за собой смотри!..
– А что мне за собой смотреть?! Я днюю и ночую в караулах! Как и мои люди! Это вы тут, бездельники, жируете!..
– Точно! Дармоедов развели – плюнуть некуда!..
– Себе на голову плюнь!
– Главного сигнифера надо спросить – откуда Такфаринас про деньги знает?!..
– Эй, толстомордый! Корникуларий! Может, ты нам что-нибудь скажешь по этому поводу?!..
– Где твой сигнифер?! Зови его сюда! Мы его за ноги живо потрясём!..
– Да его самого надо за ноги потрясти! Сволочь толстозадую!..
В зале поднялся невообразимый шум. Многие вскочили со своих мест. Возле дальней стены, у входной двери, кто-то кого-то уже таскал за грудки. На розовом мраморе между фальшивыми колоннами заплясали уродливые многорукие тени. Лишь три нумидийских вождя в первом ряду сидели молча и только встревоженно вертели вправо-влево своими, увенчанными высокими шлемами, головами.
– Тихо!.. – Тит Красс вскинул узкую сухую ладонь. – Тихо!.. – в зале постепенно успокоились. – Вы мне корникулария не трожьте! – веско сказал префект. – Мы с Манком У́льпием вместе уже почти сорок лет. Мы с ним ещё при Августе начинали. С легионами Друза Германика, брата кесаря нынешнего, до самого Северного моря дошли! Мы, почитай, всю Панно́нию и Далма́тию вдоль и поперёк! Плечом к плечу! Он уже кентурией командовал, когда многие из вас ещё мамкину сиську сосали! Да как командовал – вам всем здесь ещё учиться да учиться!.. Если бы за Рейном ему ноги не перебило, он бы сейчас уже, чего доброго, прими́пилом был!.. – префект перевёл дух. – Я, кстати, ещё не всё прочитал, – он вновь заглянул в керу. – Тут ещё девять пунктов… В основном – по оружию. Копья, мечи, щиты, кольчуги… Кстати, сто луков со стрелами, – он усмехнулся. – А у нас их всего сто восемь…
Слева у стены кто-то громко выругался. Из второго ряда вновь поднялся Марк Проб.
– Префект! – перекрывая гул своим мощным басом, сказал он. – Хрен с ними, с деньгами. Деньги – это вода. Хрен с ними, с коровами и овцами. И тем более, – с рабынями!.. Но если мы отдадим лошадей и луки со стрелами – мы останемся без кавалерии и без лучников! А если отдадим рабов-мужчин – не досчитаемся, практически, двух кентурий! Слабых, конечно, кентурий, необученных, но всё же… А где гарантия того, что Такфаринас сдержит своё слово и не станет после этого штурмовать Тубуск?! Кто может положиться на слово клятвоотступника?! Где гарантия того, что, взяв всё по списку, он не захочет взять и всего остального?!.. А без лучников и кавалерии мы, вздумай он идти на штурм, и часа не продержимся!.. Я уже не говорю про мечи, копья и кольчуги. Мы что тогда, голыми воевать будем?! Деревянными мечами?!..
Зал опять затрясся от криков и топота ног.
– Тихо!!.. – надсаживая глотку, заревел Марк Проб. – Тихо!!.. Дайте я доскажу!.. Отдавать лошадей и рабов нельзя! Тем более нельзя отдавать оружие!.. Но и отказывать сразу по всем пунктам списка тоже нельзя! Не забывайте, мы без легиона Долабеллы – Такфаринасу на один зуб!.. Префект, когда нам надо дать ответ?
– Немедленно, – сказал Тит Красс. – Переговорщики ждут в Южной башне.
Марк Проб выругался и покрутил головой, как будто ему натирало кольчугой шею.
– Чтоб его!.. Я предлагаю, префект, отправить их сейчас обратно к Такфаринасу без ответа. Сказать, что ответ будет завтра. Что нам надо подумать… Понятно, что всё это шито гнилыми нитками. Такфаринас не дурак, он, конечно, поймёт, что мы тянем время. Но возможно, день-другой мы таким способом выиграем… А потом можно будет отдать ему коров и овец. И деньги. И рабынь. И ещё день-два протянуть… А там, глядишь, и Долабелла подойдёт со своим легионом…
– Всё ты хорошо говоришь, кентурион, – задумчиво сказал Тит Красс. – Всё складно… Только, боюсь, Такфаринас не попадётся на эту удочку. Он ведь действительно не дурак… Но то, что ты предлагаешь, по крайней мере имеет смысл. День-другой мы, возможно, таким образом в самом деле протянем… – он повернулся и кинул керу через стол корникуларию. – Пиши… Пиши, Манк. Пиши ответ этому… храбрейшему из храбрых…
Утром следующего дня Саксум нашёл Ашера и, уединившись с ним на пустыре за лазаретными палатками, горячо зашептал ему в ухо:
– Надо уходить, Аши! Немедленно!
– Куда уходить? – не понял Ашер.
– Туда! – нетерпеливо махнул Саксум рукой. – К Такфаринасу! Нельзя больше ждать! Сегодня же надо уходить!
– Подожди, – сказал Ашер, – но ведь не сегодня-завтра начнётся штурм, а мы…
– Слушай, что я тебе скажу! – перебил брата декурион. – Никакого штурма не будет! Завтра, в крайнем случае, послезавтра Такфаринас от Тубуска уйдёт, и момент будет упущен!..
– Подожди, – сказал Ашер. – Откуда ты знаешь, что штурма не будет?
– Знаю! – сказал Саксум. – Я хорошо знаю Такфаринаса. Я с ним не один котелок каши съел. Он никогда не станет штурмовать хорошо укреплённую крепость. Даже имея значительный перевес в силах. Не любит он штурмовать крепости. Понимаешь? Не умеет… Он – воин степи. Он, понимаешь, простор любит. Не станет он тут ковыряться в нашей крепости, как пальцем в носу… Я слышал, наш прим говорил, что сегодня ему скот отдадут. Мулов и овец. А завтра – деньги и рабынь. И он уйдёт! Он больше не станет ждать! Поскольку он понимает, что Долабелла уже спешит к нам из Ламбессы. Он возьмёт с Тубуска этот клок шерсти и уйдёт дальше, не знаю – на Си́тифис или на Ка́псу… А может, обратно к себе, в Туггурт, вернётся… Так что уходить надо сегодня же! Ночью. Понимаешь?.. Тебя сегодня куда определили?
– Пока никуда, – сказал Ашер, он выглядел растерянным. – Я этой ночью в карауле был. Наверно, сегодня в резерве буду.
– Отлично! – потёр ладони Саксум. – А я сегодня как раз во внешнем дозоре. У северных ворот, – он огляделся по сторонам и опять склонился к уху брата. – Уходить будем сразу. Во время первой стражи. Нечего тянуть! Да и подозрительней оно, если поздно ночью… Понесёшь мне кувшин вина и узелок – вроде как ужин. На воротах будет Гней Келс дежурить. Знаешь его? Ну, высокий такой… со шрамом на щеке, – Саксум показал рукой. – Вот тут. Ну! Я его предупрежу – он тебя пропустит… В узелок шлем положи. А под плащ кольчугу надень и меч. Только запахнись, чтобы незаметно было. Понимаешь? Копьё не бери… С Кепой уйдём. Втроём. На лошадях.
Ашер поёжился.
– Да я на лошади как-то… Не умею я. Особенно если быстро.
– Ничего, – сказал Саксум, – быстро и не надо. Мы потихонечку уйдём. На цыпочках. Шагом. Ничего… Ну, что ты?
Ашер виновато потупился.
– Я боюсь, Ши́ми. Честно, боюсь…
– Да не бойся ты! – декурион улыбнулся. – Лошадь смирная будет. И мы – потихонечку, шагом…
– Да нет… – Ашер дёрнул головой. – Я не это… Я… вообще боюсь!.. Ну, уходить. Я в бой не боюсь идти, а тут… Страшно!
Симон вздохнул и обнял брата за плечи.
– Аши, братишка, я тебя понимаю. Но послушай меня! Я старше тебя и я знаю, о чём говорю. Здесь нам ловить нечего. Я здесь уже всё прошёл. Не надо тебе повторять мой путь. Ни к чему это. Понимаешь?.. Там… – он показал рукой в сторону стены. – Там – воля! Там – свобода! Там – деньги! А здесь… – он потыкал пальцем себе под ноги. – Здесь – только тоска и скука! И раны! И болезни! И смерть!.. А если не смерть – то нищая старость! Без семьи, без дома, без детей и без внуков. Потому что, когда ты через двадцать лет вернёшься к себе домой – старый, израненный, больной, ни на что, понимаешь, не годный… да ещё и без денег, без хороших, понимаешь, денег – кому ты там такой будешь нужен?!.. А так мы – вольные птицы! Лети, куда хочешь! И денег заработаем, и мир посмотрим!.. Ну? Согласен?!
– Но ведь обратно уже дороги не будет, – медленно сказал Ашер. – Ведь так?.. И домой, в Ха-Гали́ль к себе, мы уже тоже тогда вернуться не сможем! Схватят как дезертиров.
– И не надо в Ха-Галиль! – отмахнулся декурион. – Земли много. С деньгами мы где угодно жить сможем. Захотим – здесь останемся. Вон, за Типасу уйдём, туда Тиберий ещё не скоро доберётся. Если вообще доберётся. И там будем жить… А не захотим – обратно в Исраэ́ль вернёмся. Только уже не в Ха-Галиль, а… Знаешь куда? На другую сторону Кине́ретского озера уйдём! Куда-нибудь к Суси́те. Там поселимся! Там спокойно. Там нас не достанут. Там вообще никому до нас дела не будет!.. Лодку купим! Большую, с парусом! Сможем тогда время от времени к своим плавать. А может, потом и к себе их всех перевезём! И маму, и отца. И Хану́ с Наамо́й! И Андре́аса с семьёй!.. Ну? Что скажешь, Аши?..
Ашер вздохнул и не ответил. Он стоял, виновато потупившись, глядя в землю. Тогда Саксум взял лицо брата в ладони, поднял и заглянул ему в чёрные влажные глаза.
– Аши, братишка, помнишь, когда ты был маленьким, ты воды боялся? Ну, не совсем воды – возле берега-то ты вовсю плескался – а открытой воды. Боялся в лодке плавать. А когда отец тебя один раз далеко от берега увёз, ты голову рубахой накрыл и домой просился, плакал – помнишь?.. Отец ругаться стал, а я тебя к себе на колени посадил и дал весло. А ты сперва всё равно боялся, а потом воду стал веслом плескать. И брызгать. И смеяться начал. И уже на обратном пути не боялся. Помнишь?
– Помню, – сказал Ашер. – Я это очень хорошо помню. Ты меня ещё песенку тогда петь научил. Про весёлую рыбку… – он вдруг подался вперёд, почти вплотную, лицо в лицо, и быстро и горячо зашептал: – И знаешь, как я плакал, когда ты в армию ушёл?! В легион этот свой! Я тогда сразу поклялся, что за тобой пойду! И найду тебя! Я ведь два раза из дома сбегал. Один раз даже до Ципо́ри добрался! И вот, видишь, нашёл!.. – он освободился из ладоней брата и встал прямо. – Ладно, Шимон. Я тебе верю. Я знаю – ты умный. И опытный… Я согласен!
– Вот и славно! – обрадовался декурион. – Умница! Я знал, что ты согласишься!..
– Потому что… – сказал Ашер. – Потому что… Мы ведь братья! Правда? Куда я без тебя? – он помолчал. – А ты – без меня. Верно?
Саксум улыбнулся.
– Верно, Аши! Верно!.. Значит, сегодня, во время первой стражи. Примерно через час после заката. Только смотри – аккуратно! Чтоб никто не увидел, как ты собираешься!.. И не говори никому ничего. Упаси Господи!
– Хорошо, – сказал Ашер. – Сегодня, во время первой стражи… – он повернул голову и посмотрел туда, где над жёлтой кирпичной стеной, вдалеке, в белёсом осеннем небе, неторопливо плыли серобрюхие плоские облака, и повторил: – Сегодня!..
Однако уйти не удалось.
Незадолго до заката, когда подразделение Саксума уже готовилось выдвигаться к северным воротам для заступления в ночной дозор, к декуриону подошёл Идигер и, тронув за локоть, тихо сказал:
– Саксум-ана́, моя твоя хотеть говорить.
Декурион, седлавший в этот момент коня, нетерпеливо оглянулся.
– Ну, говори!
Нумидиец отрицательно замотал головой:
– Келя́!.. Нет! Моя хотеть говорить эдьме́н-дад… эта… шозе́м… тихо, да. Моя хотеть говорить… эта… моя рот – твоя ухо, да.
Это было что-то новенькое. Никогда прежде Идигер никакой секретности при разговорах со своим декурионом не разводил. Саксум тщательно затянул подпругу, навесил седельные сумки, приторочил к седлу щит, и только после этого, похлопав коня по лоснящемуся крупу, кивнул нумидийцу:
– Пошли!
Они отошли к глухой стене соседнего дома, под которой уже начала сгущаться лиловая вечерняя тень, и остановились среди высоких – почти по пояс – зарослей пыльной полыни.
– Н-ну, я слушаю, – Саксум сорвал с ближайшего куста серо-серебристый венчик и, растерев между пальцами мягкие шершавые шарики, вдохнул пряный горький аромат. – Только давай покороче – нам уже, понимаешь, выходить пора.
Идигер закивал.
– Моя покороче, да… Саксум-ана, моя слышать – три имуха́р говорить. Они хотеть сегодня ночь тахури́… эта… дверь в стена открывать, да. Саксум-ана, они дверь в стена открывать – Такфаринас заходить, нас всех инра́… эта… убивать, да! Нельзя, Саксум-ана! Их всех надо хватать, да!..
– Подожди-подожди!.. – декурион нахмурился. – Что ты бормочешь?! Какая ещё «дверь в стена»?
– Большой дверь в стена! – вновь горячо зашептал Идигер. – Эта… в башня – там, – он показал рукой. – Куда мы ходить, да!
– Ворота, что ли? – догадался декурион.
– Ворота, да! Три имухар говорить: когда четвёртый стража стоять, ворота открывать, да – Такфаринас заходить. Саксум-ана, их надо хватать!
– Да кого «их»?! – рявкнул декурион, но тут же, спохватившись и оглянувшись по сторонам, взял тоном ниже: – Кого «их», дурья твоя башка? Что ещё за имухар? Кто говорил про ворота?
– Имухар… эта… мусуламия, да. Улу́дж и Бади́ш. И ещё одна… эта… ятти́… такой, – Идигер поднял руку над головой, показывая.
– Большой? Высокий?
– Высокий, да! – вновь закивал нумидиец. – Моя не знать, как его называть, да… Ур эшине́р… Он на белый эи́с… эта… конь белый ходить, да. Красивый конь. Один в Тубуск такой.
– А-а, Муна́тас. Знаю… – догадался Саксум. – Так, ясно… Давай ещё раз. Значит, ты говоришь: Улудж, Мунатас и этот… как его?.. Бадиш, они хотят сегодня во время четвёртой стражи открыть ворота и впустить Такфаринаса в крепость? Так?
– Эулля́, – кивнул Идигер. – Впустить, да.
– Какие ворота? В Северной башне? Вон те?
– В Северной, да. Там.
– Ты не ошибаешься? – недобро прищурился декурион. – Ты это хорошо слышал?! Сам?! Своими ушами?
– Хорошо, да! – закивал Идигер. – Сха́ри! Вот эта ухо, да… Они эта… назади тар-аха́мт… назади дом говорить. А моя здесь, за угол, стоять, эис… эта… конь поить и всё-всё слышать, да! Схари слышать! Хорошо, да! Хула́н!
– Ну что ты будешь делать! – Саксум зло сплюнул себе под ноги. – Вот ведь паскудники! Шакалы трусливые! Обосрались уже! Штурмом, понимаешь, ещё и не пахнет, а они уже обосрались!.. Так ты говоришь: Улудж, Бадиш и Мунатас?.. Это что же получается? Это получается – две нумидийские алы из трёх. Так?.. Ах, как это некстати!.. Как, понимаешь, некстати!.. – задумавшись, декурион рвал и мял в ладонях пыльные полынные венчики. – Так, а ну, пошли! – принял он наконец решение и, крутанувшись на носках, быстро, не оглядываясь, зашагал вдоль дома…
Декурия готовилась к выходу. Солдаты, негромко переговариваясь, в последний раз проверяли снаряжение и оружие, затягивали на лошадях упряжь, справляли в кустах под крепостной стеной малую нужду.
– Кепа! – крикнул, проходя, помощнику Саксум. – Я – к приму. Никому никуда не расходиться! Ждать меня! Понял?!
– Понял, – отозвался Кепа, в глазах его мелькнуло беспокойство. – Что-нибудь случилось, декурион?
– Ничего не случилось! – отмахнулся Саксум. – Пока ничего.
Кепа встревоженным взглядом проводил эту странную пару: широко шагающего, со свирепым выражением на лице, декуриона и, с трудом поспевающего за ним, выглядящего изрядно перепуганным, Идигера, но больше ничего спрашивать не стал…
Прим Сертор Перперна сразу же уловил суть проблемы.
– Ты это сам слышал?! – тряхнул он за плечо нумидийца. – Сам?! Своими собственными ушами?!
Тот истово закивал.
– Моя слышать, да! Эулля! Вот эта ухо, да!
Прим – приземистый, квадратноплечий, с большой круглой головой, постриженной неряшливыми короткими ступеньками, – хлопнул себя ладонью по боку и грязно и витиевато выругался.
– Ну что ты скажешь! – обратился он уже к декуриону. – Две алы из трёх! Вот как тут воевать?!.. Союзнички хреновы! Так и норовят нож в спину воткнуть!.. Это ж они хотят нашей кровью свои грехи смыть! Перед Такфаринасом выслужиться… Нет, ну что за подлый народ эти мусуламии!..
Прим хотел ещё что-то сказать, но тут его неожиданно прервал Идигер:
– Келя! Мусаламия не подлый, нет! – он движением плеча сбросил с себя руку Сертора Перперны и гордо выпрямился. – Твоя, прим, икмо́н… эта… плохо говорить, да! Зачем эта говорить?! Имухар эта… разный, да! Я – имухар! Моя отец – имухар! Моя брат – имухар! Ак имухар ака́л ирха́ энни́т!.. Есть хороший имухар, да! Храбрый! А есть другой! Инуба́! Рур дабе́г-ги! Эта… сын шакал, да! Совсем плохой! Икмон! Эулля! Нельзя эта говорить, прим!
Идигер наконец остановился, чтоб отдышаться. Саксум и Сертор Перперна с изумлением смотрели на разгорячённого нумидийца. Ноздри того раздувались, чёрные глаза грозно сверкали, узкое скуластое лицо полыхало раскалённой бронзой.
– Ого! – хмыкнул прим. – А он у тебя, оказывается, ещё та штучка! Ты смотри, как его разобрало!
– Он прав, – сказал декурион. – Он прав, прим. Они, и вправду, разные. Мы все разные. Нельзя всех мерить одной меркой… Он, между прочим, в своё время на Пагиде бился до последнего. Не струсил, не побежал, как многие, понимаешь, доблестные легионеры. Носители романского духа, понимаешь!.. А стоял и дрался!.. Он, кстати, тогда Кепе жизнь спас… Извини, – обратился он к Идигеру и неловко потрепал его по плечу. – Прим погорячился. Ты – молодец! Ты – хороший имухар!
– Ладно, – пробурчал тогда и Сертор Перперна. – Имухар так имухар… Ты это… не обижайся, парень… Это я так – сгоряча… – он потрепал Идигера по другому плечу, помолчал, а потом вновь повернулся к Саксуму. – Ну что, декурион, по-моему, в нашем маленьком городке запахло жареным. Тебе так не кажется?
– Кажется, – сказал Саксум. – Ещё как кажется! Что будем делать?
– Как что? – удивился прим. – Тут и думать нечего! Пошли к префекту!..
Они гуськом шли по узкой кривой немощёной улочке, и Саксума вновь поразило то, как преобразился за последние дни город. Жители Тубуска по-своему переживали осаду и готовились к предстоящему штурму. Все окна в домах на первом этаже были плотно закрыты деревянными ставнями, а в окнах верхних этажей – почти во всех – не горел свет. На протянутых через улицу многочисленных верёвках не сушилось, как раньше, разноцветное бельё. И сами улицы городка были в этот вечерний час непривычно пустынны и тихи. Большинство лавок и магазинчиков было закрыто. Не тянуло вдоль улиц вкусными запахами от многочисленных, стоящих прямо у стен домов, жаровен. Не спешили, перепрыгивая через помойные лужи, возвращающиеся домой, запоздалые прохожие. Вообще, в городе теперь было поразительно тихо. Нигде не звучала музыка. Не раздавалось разудалое пение, весёлые крики и звонкий женский смех из закусочных и попин. Не переговаривались над головой, высунувшись по пояс из окон, словоохотливые соседи. Лишь откуда-то издалека доносился торопливый стук молотка припозднившегося медника, спешащего, вероятно, закончить срочный заказ. Да звучал в быстро густеющих сумерках одинокий встревоженный женский голос: – Парке-ени-ий!.. Парке-ени-ий, домо-ой!..
На Главной площади тоже было почти пусто, лишь за столиком возле единственной открытой попины сидели за кувшином вина четверо молчаливых легионеров из первой кентурии, да у коновязи возле претория пожилой темнокожий раб вяло тёр скребком одинокую серую лошадь.
Часовой на входе в преторий при виде прима грохнул калигой в пол и вскинул подбородок.
– Эти – со мной, – бросил ему, проходя, Перперна.
