Kitabı oku: «Жилины. История семейства. Книга 1», sayfa 3
В хлеву две коровы стояли. К одной махонький телёнок прижимался, видать, холодно ему ещё было. Рыжий, с белым пятнышком на голове. «Точно между рогами, как звёздочка светить будет», – невольно подумал Иван, пока рассматривал это существо, только вчера на свет появившееся, но уже твёрдо стоящее на ногах.
– Это тёлочка, – объяснила Настёна. – Нам уже сейчас молока не всегда хватает, а тут ещё малыш народился. Вот и решили маменька с дядей Тихоном, если родится тёлочка, оставить её на вырост. Стёпка кашляет часто, лекарь сказал, что его надо козьим молоком поить. Так нам дядя Тихон весной двух козочек подарил. Они вон в той загородке живут. Летом мы их на улицу выпускали, травку поесть, ну а сейчас травы нет, мы их сеном кормим. Морковку с капустой ещё даём, они их очень любят. Я их доить научилась, поэтому мы теперь с мамой вдвоём доим. Она – коров, а я – коз.
Иван обошёл весь скотный двор. В конюшне стояла худая старая лошадь, а в курятнике – десятка два кур с петухом. Настёна шла впереди и всё-всё показывала.
– Вон сеновал. В этом году мы впятером почти всё лето там спали. Малыш так плакал, что спать не давал. Никто не знает, что у него болело. Лекарь сказал, что его газики мучают, и прописал укропную воду. Но сколько мы её ни делали и ему ни давали – не помогало. Потом всё прошло, но одно время он с утра до ночи, да и ночью тоже, плакал. Поспит немного – и плачет.
– Как его зовут-то? А то ты всё малыш да малыш, – спросил Иван.
– У нас новый батюшка, его самого Геласием зовут, так он и детям даёт такие же странные и сложные имена. Иногда их даже выговорить трудно. Вот и нашему малышу он такое имя придумал, что мы долгое время его запомнить не могли. Еразим, представляешь? Пока мы его иногда Еркой зовём, а что потом будет, не знаем.
– А откуда батюшка имя-то такое взял?
– Из святцев. Он родился девятого марта, а в святцах на эту дату других святых нет. Батюшка так малыша и окрестил. Сказал, что это хоть и редкое, но знаменитое имя. Когда-то давно так звали святого, одного из четырнадцати святых помощников. Сейчас по деревне много малышни бегает с такими вот заковыристыми именами. В соседней избе Вонифатий с Фелицатой живут. Представляешь? Дома их, конечно, попроще зовут, да и мы все тоже: Воня да Феля. И то что за имена получились? Смех один. Не имена, а клички какие-то. А в следующей избе – два маленьких брата-близнеца, один Филагоний, а другой Полиевкт. Батюшке уж сколько раз говорили: в святцах столько красивых русских имён, зачем он нам имена иноземных святых даёт, – а он всё не унимается. Мужики уж решили к благочинному идти с этим вопросом. Вот выберут самых достойных – и пойдут.
– Я смотрю, ты во всех делах церковных разбираешься, святцы читаешь.
– А у меня приёмная бабушка попадьёй была, она меня и научила всему.
Ивану было так интересно с этой девочкой разговаривать: маленькая ещё, лет десять, может, чуть больше, а столько знает, удивлялся он. Себя, хоть он всего года на три старше был, Иван уже взрослым считал. Работает, пусть за прокорм, пусть денег пока не получает, но всё же уже при деле, своей семье пользу приносит. Но интересно-то оно интересно, однако надо и в избу возвращаться. Тихон там, небось, заждался.
Тихон в тот момент, когда ребята в дом вернулись, занимался починкой какой-то утвари. Он был мастером на все руки. Увидел, что ребятня в горницу ввалилась, голову поднял:
– Ну что, Иван, со всеми познакомился? Теперь ты тут своим человеком должен стать. Помогай Авдотье с Настасьей как можешь. А я вот сейчас уже заканчиваю, да пойдём, собираться будем в дальний путь. В этот раз мы далеко отправимся, в соседний уезд, свой уж весь обошли.
На улице резко потеплело. Снег таял прямо на глазах. Под ногами хлюпала жижа из снега вперемешку с грязью.
– Да, видать, не до санок ещё, придётся на своём горбу короба тащить. А ждать хорошей погоды нельзя. Я не один тут. Пройдёт кто по тем деревням, которые я уже много лет обихаживаю, – и всё. Денег ведь у народа немного. Накупят чужого товара, мы сами без денег окажемся. И куда, ты мне скажи, товар девать будем, который мне недёшево обошёлся? Так что у нас выбора нет. Пойдём, переберём короба, загрузим их чем полегче, а завтра, с утреца пораньше, в путь-дорогу отправимся.
Так и пошло. Всю зиму и начало весны, и в стужу, и в метели, до апреля, когда началась весенняя распутица, они бродили по деревням, уходя зачастую от Жилиц на сотню вёрст. По дороге Тихон учил Ивана офенскому языку. Оказывается, был такой странный и непонятный обычному человеку язык, на котором общались встретившиеся где-нибудь в людном месте бродячие торговцы. Знать его каждому офене было необходимо, и прежде всего чтобы посторонние не смогли понять, о чём там гуторят эти торгующие мужики. Не будешь же цены и качество товара прилюдно, при покупателях обсуждать. Тем более спор затевать да отношения выяснять. А так и понятно лишь тем, кому нужно, да и мужики, вокруг толпящиеся, с уважением глядят: мол, смотри-ка, они и не по-нашенски разговаривать умеют. Иван только диву давался, как, слегка исковеркав обычное, всем понятное слово, можно превратить его в настоящую тарабарщину для окружающих, внимательно прислушивающихся к чужому разговору. Всё оказалось совсем не сложно, просто запоминать очень многое пришлось. Да и то не беда: путь долгий, времени, чтобы постичь эту науку, хватало.
Товара в амбаре становилось всё меньше. Кое-что вовсе закончилось, а то, что ещё осталось, раскупалось уже не так споро.
– Что ж, – сказал как-то Тихон, когда они в очередной раз, вернувшись домой, зашли в амбар, – надо заканчивать эту беготню. Ничего она уже почти не даёт. Остаток товара пусть лежит, не испортится. Будем теперь готовиться к полевым работам. Иди домой, дорогу, думаю, не забыл. А осенью, как урожай убирать закончите, приходи. Давай точно договоримся. Приходи накануне Дня святых Фрола и Лавра, и мы с утра на Фроловскую ярманку в Хóлуй отправимся. Это будет твоя первая ярманка, с неё и начнём.
Глава 4
В родной деревне. Лето 1749 года
– Ну вот, поели, теперь можно и поспать, – сказал папа. – Так, по-моему, в «Дюймовочке» жаба говорила. Только нам спать некогда, нам надо дальше ехать. Наша цель впереди. – И он руку, как Ильич на памятнике, вперёд вытянул. – Вон уже и дома виднеются. Это и есть наша с тобой родовая деревня – Жилицы. Поехали, а то у меня терпёж уже заканчивается, так по родной улице пройтись хочется.
– Что это ты заговорил как-то странно? Словечки какие-то чудные появились. Они вроде не твои. Я их от тебя никогда раньше не слышал.
– А я их только здесь в детстве и говорил, да вот сейчас чтой-то вспомнились они. Наверное, воздух здесь особенный, память мою всколыхнул. Лет-то сколько прошло, страшно даже подумать. Ведь две… нет, даже три войны миновало. Первый раз я с врагами в небе Испании схлестнулся. Ох и страху натерпелся в первом бою, до сих пор помню. В самых глубинах памяти хранил это всё время, никому ещё не признавался, а теперь старым стал, на сентиментальность потянуло, вот и вспомнил. Потом с Финляндией немного пободались. В небе-то мы их сильней были. Ну а потом уже Великая Отечественная. Да, столько пережито… – И он замолчал.
Я с места тронулся, но машину вёл потихоньку, километров десять, наверное, в час, не больше. Боялся отца с тропы воспоминаний согнать.
– В общем, – продолжил он, – въезжаем мы в страну моего детства. Сколько времени каждое лето мы сюда приезжали, я даже считать не буду, чтобы совсем не расстроиться. Ведь я точно знаю, что всё моё детство именно здесь прошло, а в Москве я просто существовал в ожидании лета. Там скукотища была, в этих каменных джунглях. Кто-то из американцев очень точно так города обозвал. Боюсь ошибиться, поэтому утверждать не буду, но мне почему-то кажется, что это Эптон Синклер в одном из своих романов так Детройт назвал. – Он задумался на секунду, потом резко изменил своё мнение: – Нет, не так. Я впервые это в «Тарзане» услышал. Ты ведь тоже в детстве все фильмы про Тарзана смотрел?
Я вынужден был согласиться, но даже представить не мог, когда и в какой серии это могло прозвучать. Вроде слово подходящее для Тарзана. Но вот вспомнить так и не сумел, поэтому отцу на слово поверил. А он никак не мог остановиться:
– Это было в той серии, когда они с Джейн над Нью-Йорком летели, – и всё, дальше точку можно ставить.
Меня всегда поражала эта способность отца вспоминать такие события, которые никому в голову не пришло бы запомнить, а вот он этим уникальным свойством обладал.
Но меня ещё один вопрос не то чтобы беспокоил, но ясность я для себя внести хотел. Поэтому и решился задать этот самый вопрос:
– Пап, уж меня извини, но почему ты всё время говоришь «ярманка»? Когда я это услышал в первый раз, то подумал, оговорился отец, а ты всё «ярманка» да «ярманка».
– Ох, молодёжь. Ничего знать не хочет. В наших краях испокон веку говорили «ярманка», ведь только чуть ли не через полста лет после петровских реформ началась постепенная замена буквы «н» на букву «р» и стало распространяться современное произношение этого слова. В городах процесс продвигался быстрее, а в нашей глубинке продолжали говорить «ярманка» даже после революции. Вот мне и вспомнилось, как бабушка слово это произносила, когда нам истории про Ивана рассказывала.
К этому времени мы уже до первых домов доехали, и папа попросил остановиться, а дальше по деревне пешочком прогуляться.
Он задержался то ли у небольшого пруда, то ли у очень большой и глубокой лужи, которая разлилась в низинке с левой стороны. Наверху напротив неё стоял, опираясь на палочку, пожилой, наверное даже старше отца, мужчина. Шёл, скорее всего, куда-то по своим делам, да вот остановился передохнуть.
– Добрый день, – поздоровался с ним папа. – Простите, пожалуйста, мы сами не местные, но нам говорили, что эта деревня вроде чуть ли не на берегу Клязьмы должна стоять, – и он на меня с такой хитринкой взглянул, что я чуть не рассмеялся, – а вот я никакой реки не вижу.
Мужчина палкой вниз ткнул:
– Там понизу раньше действительно небольшая речушка протекала, Жилинкой её народ прозвал, по ней, видно, и деревня своё имя получила. Вон за тем леском, – и он всё той же палкой в сторону показал, – она в Клязьму впадала. Но Жилинка не так давно пересыхать стала – мелиораторы постарались. Болотце, из которого она вытекала, осушили. Я-то её ещё застал, а потом она в ручеёк стала превращаться, да так потихоньку и исчезла. Эта яма – всё, что от неё осталось. Здесь самое глубокое место было. Сюда моя мать, да не одна она, ходила бельё полоскать. А теперь нет у нас воды. Начальство пообещало пожарный пруд выкопать, но уж сколько лет тому обещанию, а пруда всё нет как нет. Ждут, наверное, пожара крупного.
Он задумался, затем головой тряхнул и закончил:
– Тут песок повсюду, он и затягивает прежнее русло речки, так что наверняка эта лужа тоже скоро исчезнет. А Клязьма что, Клязьма течь продолжает. Обмелела, правда, сильно да более чем на километр вдаль от нас ушла, но всё ещё вон в той стороне течёт. – И палка, очертив полукруг, застыла, указывая куда-то за его спину.
– Спасибо, – сказал папа, – а то мы решили, что адресом ошиблись.
Прежде всего мы к колодцу направились, около которого скамейка стояла. Папа ведро, под воротом висевшее, так быстро вниз опустил, что только цепь звякнула. Затем воду ловко, как будто всю жизнь этим занимался, в него набрал и начал ручку ворота в обратную сторону крутить, полное ведро поднял да на край сруба колодезного поставил. Сделал несколько глотков и мне предложил тоже немного отпить. Вода ледяной оказалась, аж зубы заломило. А папа на лавку присел, мне рукой рядом место указал и дальше рассказывать принялся:
– Домой Иван отправился рано утром. На улице совсем темно было, и только луне изредка удавалось подсвечивать землю. Её почти полный диск то и дело скрывался за набегавшими перистыми облаками, заполонившими небо, иногда такими плотными, что дорогу совсем было не видать – того и гляди в яму какую-нибудь угодишь. Но чаще лунный силуэт проглядывал сквозь белёсую пелену, и идти можно было уверенно. Вот Иван и шёл так быстро, как только мог. Вспотел даже. Хоть уже и привык ходить на большие расстояния, но там он был с дядей Тихоном, а сейчас пришлось идти одному, да ещё в такую темень. Выпавший было снег весь стаял, и чёрная дорога терялась во мраке. День в это время года ещё короткий, а путь Ивану предстоял долгий. Около сорока пяти вёрст, так они с Тихоном прикинули, ему пройти следовало.
Первый участок пути он хорошо знал, заблудиться не боялся. К тому времени, когда рассвело, он отшагал чуть ли не пяток вёрст и как раз подошёл к повороту в сторону Владимирки. Там уже был большак и стояли верстовые столбы, по которым иди и иди, ни за что не собьёшься. Но до тракта оставалось ещё несколько вёрст, а Иван уже начал уставать. Скорее всего, больно шустро идти взялся, вот и выдохся быстро. Да и котомка за спиной, казалось, потяжелела.
Только он начал думать, где бы ему присесть, отдохнуть чуток, как сзади, где-то вдалеке, послышалось лошадиное ржание. Иван решил идти до тех пор, пока лошадь его не догонит, а там попроситься на телегу – может, подвезут хоть немного. Тут и топот копыт слышен стал, а вскоре за спиной Ивана появилась целая вереница тяжело гружённых телег. Мужики везли обтёсанные брёвна, скорее всего, сруб большого дома. Иван отошёл в сторону и встал, повернувшись лицом к дороге, как его Тихон учил:
– Встал и стой. Как подвода с тобой поравняется, шапку сними да поклонись. Сам не просись, ежели место на телеге будет и груза не очень много, тебя возчик обязательно спросит, надо ли подвезти. Поблагодари да садись и на все вопросы, что тебе задавать станут, правдиво отвечай, а если чего и приврёшь немного, не боись, не проверят. Научишься хорошие истории рассказывать – тебе цены не будет.
Этот совет действовал безупречно. За те почти полгода, что Иван с Тихоном бродили по деревням, им не раз везло, и их подвозили, иногда прямо до той деревни, куда они путь держали.
Обоз приближался медленно, дорога в этом месте слегка поднималась в гору, и некоторые возчики даже слезли с подвод и шли рядом, держа вожжи в руке. «Вряд ли смогут подвезти», – подумал Иван, отошёл подальше в сторону, чтоб не мешаться, и вновь остановился.
– Благослови тебя Бог, – услышал он голос, раздавшийся с первой телеги. Немолодой возчик, сидевший на передке, с интересом и любопытством смотрел на него. – Куда путь, малец, держишь?
– Спаси Господи, – ответил Иван, – и тебе доброго здоровья. Домой иду, скоро сеять надо, тятеньке в поле помогать буду.
Возчики остановили лошадей, сгрудились рядом с Иваном, достали кисеты, засмолили. Стояли вначале молча, потом первый, который у них за старшого, наверное, был, спросил:
– Как звать-то тебя, парень?
– Иваном крестили.
– Ну, будем знакомы. Феофаном меня кличут. И откуда же ты бредёшь? Да чем там занимался? Ну и куда, тоже скажи.
– Из Жилиц иду, я там в учениках был. Сегодня до дома хотелось бы добраться, не знаю только, успею ли. Денег на постоялый двор у меня нет, а в поле сейчас не поспишь. Придётся идти без остановки.
– Жилицы знаю. Прошёл ты дóбро. Молодец! – Старшой даже головой крутанул, с ещё большим любопытством поглядывая на Ивана. – Наверное, чуть ли не ночью вышел? Идёшь-то куда? Дом твой где? – повторил он вопрос и теперь уже внимательно посмотрел на небольшую, словно застывшую фигурку.
– В Лапино мы живём, может, знаешь? Если немного до Вязников не дойти и направо, на Омутово повернуть, то через пяток вёрст наша деревня стоять будет.
– Лапино не знаю, Омутово видел, но бывать там не доводилось. Сами мы в Вязники путь держим, купцу одному терем ставить будем. Сейчас до верха доберёмся – на подводу садись.
Он осмотрел обоз и сказал, обращаясь к кому-то:
– Проша, возьми мальца, у тебя груз полегче, да и сам ты мелкий, а малец – он совсем почти невесомый, так что лошади не в тягость будет.
Феофан помолчал немного и, не дождавшись никакой реакции, спросил:
– Проша, ты меня слышишь или хочешь в ухо получить?
– Да слышу я, тятя, – ответил из-за спины у Ивана юношеский ломающийся голос.
– Прохор, учти, если к тебе обращаются, лучше сразу откликайся. Последний раз предупреждаю. В следующий раз не откликнешься – сочту, что у тебя уши заложило, вот я тебе сразу в ухо и дам, чтобы хоть одно прочистить, – закончил он под громкий смех стоящих рядом возчиков.
Иван обернулся. Позади себя он увидел фигуру в странном одеянии: на голове треух, опущенные уши которого завязаны под подбородком, и длинный, почти до самой земли, овчинный тулуп – видно, с чужого плеча, поскольку был он на пару размеров больше, чем следовало, и висел на своём хозяине как на пугале.
– Пойдём за мной, – сказал молодой возчик всё тем же ломающимся голосом, – меня Прохором зовут.
– Хорошо, дядя Прохор, – откликнулся Иван, направляясь за ним к хвосту обоза.
– И этот тоже дядей меня называет, – плаксивым голосом обратился Прохор неизвестно к кому, затем повернулся к Ивану. – Прошу тебя, зови меня просто Проша. Мы же с тобой почти ровесники. Мне уж дома надоело, что вся малышня зовёт меня дядей. А маменька с тятенькой этим пользуются. Чуть что заявляют мне: «Ты уже вырос, тебя вон дядей называют, а ты…» – Он посмотрел в сторону, и на его лице появилась совсем детская улыбка. – А мне так хочется вновь маленьким стать.
Иван без раздумий возразил:
– А я всегда хотел скорее повзрослеть, чтобы начать работать и маменьке с тятей подсоблять. Поэтому, как предложили учеником стать, пошёл – и не жалею.
Они уже к последней подводе подошли, и Иван понял, почему старшой именно на эту телегу его посадить распорядился. На всех остальных тяжёлые брёвна с досками лежали, а на этой – окна, двери, наличники и прочая мелочь. Гора вроде бы высокая, но лёгкая. Всё было очень аккуратно уложено и надёжно перевязано пеньковыми верёвками. Их не пожалели, всё было обмотано и опутано так, что скоро не распутаешь.
– Кто же это так потрудился? – невольно вырвался у Ивана вопрос.
– Я, – прозвучало в ответ. И всё, никаких объяснений.
– Распутывать же потом замучаешься.
– Ничего, времени много будет, распутаю, зато ничего не потеряю.
Иван от удивления только головой покачал и задал следующий вопрос:
– А что это ты одет так странно? Вроде уже не мороз, а ты в тулупе да треухе.
– Хвораю я постоянно, вот маменька и заставляет так одеваться. Она вообще не хотела, чтоб я ехал, но тятя настоял. А потом, мне в этой одёжке хорошо. Я люблю, когда тепло. Тулуп мне такой большой специально сшили. Великоват, конечно, но зато я в него закутываюсь – и мне тепло. Лошадь за всеми сама идёт, а я сплю. Хорошо так.
– А в ватагу тебя взяли как подсобника? – не выдержал Иван.
– Почему подсобника? – возмутился Прохор. – Резчик я. Знаешь, какую красоту на деревянной доске навести могу? Все говорят, что лучше меня мастера в наших краях нет. Здесь, – и он на воз показал, – сплошь моя работа. Я вначале топориком работаю, затем ножом и всякими стамесками да долотом. У меня приспособлений всяких тьма. Видишь, на передке сундучок резной в самом низу стоит? Так вот он доверху всяческим плотницким инструментом заполнен. Я тем инструментом любую резьбу могу выполнить. Хошь ажурную, хошь выемчатую, хошь скобчатую. Но больше всего я люблю прорезную, которую иногда с ажурной путают. Жаль, всё это там внизу упаковано, показать не могу. Вот ты подивился бы.
Иван и впрямь с удивлением смотрел на Прохора. Тот изменился буквально за мгновение. Куда делся изнеженный и избалованный мальчишка, маменькин любимчик. Теперь напротив Ивана стоял совсем другой человек. Целеустремлённый и увлечённый, глаза оживились, в них заблестел огонёк, округлые до того щёки подтянулись. Даже небольшая чёрная, по-юношески реденькая бородка, начинающая только-только пробиваться на ещё по-детски пухлом лице и путавшаяся в завязанных ушах треуха, и та стала какой-то задиристой и на улицу вылезла. Руки в кулаки сжались. Прохор весь напрягся. Казалось, дай ему сей момент инструмент в руки да материал для работы – сразу же стружка виться станет да так во все стороны и полетит.
– Тро-ну-лись, – раздался голос Феофана.
Прохор на это никак не отреагировал. Как стоял около подводы, так и продолжал стоять. Решительность на его лице сменилась мечтательностью. Сейчас он, наверное, где-то в другом мире свои загогулинки вырезал.
– Давай, Прохор, садиться, ехать надо, – толкнул его Иван.
Прохор с места так и не тронулся, но на Ивана глянул, а затем головой в сторону дороги, вверх поднимающейся, кивнул.
– Куда ехать-то? Ты, дурья башка, сам посмотри. Пока они все не тронутся, для нас дороги нет.
И действительно, прошло немало времени, прежде чем стоявшая перед ними телега наконец шевельнулась. Однако лошадь не смогла стронуть с места тяжёлый воз. Ей пришлось на пару шагов отступить, а затем, понукаемой возчиком, который к словам кнут добавил, рвануть изо всех сил. Колёса вначале еле-еле, а затем всё быстрей и быстрей начали крутиться, и телега потихоньку пришла в движение.
– Вот теперь и мы поедем, – сказал, залезая на подводу, Прохор.
Он дёрнул вожжи. Иван думал, что им тоже придётся с трудом трогаться с места, но лошадь безо всякого напряга пошла вперёд, и воз послушно двинулся следом. Лошадь действительно сама шла за своими подругами, и внимание на неё можно было не обращать. Вот они за разговоры и принялись. Вернее, больше Иван говорил, а Прохор слушал.
Всю дорогу Иван рассказывал о том промысле, куда его учеником взяли. Слушателем Прохор на удивление хорошим оказался. Не перебивал, вопросы задавал только тогда, когда рассказчик сам передышку делал. За разговорами время незаметно шло. Иван даже удивился, когда обоз остановился и к ним подошёл Прохоров батя.
– Всё, малец, тут наши пути расходятся. Тебе, как я понял, надо вон по той тропе идти, а наша дорога прямо.
Иван огляделся. Действительно, вон видна колокольня в Омутове. Село это большое, рядом с трактом, сюда они всей семьёй каждое воскресенье в церковь на исповедь ходили. Своей в их деревне не было, вот и приходилось шесть вёрст ногами отмерять. Здесь, в Омутове, пусть и маленький, старенький, но свой храм имелся, куда любой человек, исповедующий исконную веру, мог зайти помолиться. Жаль только, без священника он остался: отец Амвросий совсем одряхлел и покинул приход, когда Иван ещё из младенчества не вышел, а нового рукоположить было некому. Поэтому в храме по воскресным дням службу совершал Иаков, церковный староста, выбранный всей общиной, и народу туда всегда набивалось столько, что трудно было даже поклоны бить. А вот в новый храм, построенный властями лет десять тому назад, тот, который с Владимирского тракта виден, мало кто ходил. Священнику там не позавидуешь: попробуй Божье слово до людей донести, когда на проповедь всего два человека являются.
Иван с подводы спрыгнул и низко старшому поклонился:
– Спасибо большое, дядя Феофан! Если бы не ты, я точно сегодня дойти бы не смог. Замёрзнуть бы не замёрз, а вот устал бы без меры – это точно. Дай тебе Бог всякого добра: здоровья – это, как моя бабушка говорила, самое главное, – да в работе удачи, да чтоб она денежной была. – И он ещё раз низко поклонился.
Обоз тронулся. Иван стоял и смотрел, как удаляется подвода с Прохором, который сидел неподвижно, будто застыл, держа в руках вожжи. Вдруг он рывком обернулся.
– Иван, давай на Фроловской ярманке встретимся. Ты как придёшь туда, к первому балагану подходи, его завсегда наша артель занимает. Меня не будет – скажи, где со своим хозяином остановишься, я обязательно тебя разыщу.
Последние слова он уже прокричал, поскольку телега далеко вперёд уехать успела, и только эхо пару раз их невнятно повторило.
К родной деревне Иван подходил уже в полной темноте. Облака сгрудились и совсем закрыли звёзды на небе. Дома его никто не ждал. Малышня, конечно, обрадовалась: как же, старший брат пришёл, да не просто пришёл, а с гостинцами. Кому куклу, кому игрушку какую, а ещё всем сверх того по леденцу да прянику печатному. Вот радости-то было!
А матушка, как вошёл он, с лавки вскочила, к сыну прижалась вся. Он ей красивый расписной платок подарил – дядя Тихон передать попросил. Очень ей платок понравился, тут же примерять начала. А вот тятя, когда Иван ему новый кошель, красиво расшитый, подал, на подарок даже не глянул, в карман его сунул да сквозь усы буркнул только:
– Что так рано пришёл? До сева ещё недели две или три. Нам тебя кормить нечем, сами полуголодные ходим.
И всё. Ни тебе здравствуй, сын, ни тебе спасибо.
Тятенька угрюмый целыми днями то на лавке лежал, то с мужиками балакал. Хорошо ещё, они хлебное вино, как во многих других деревнях принято было, не пили. Иван матушке помогал: и за скотиной ходить, и по дому – то у плиты подсобить, то воды с реки натащить, чтобы на пару дней хватило. В общем, без дела не оставался. Маменька на сына нарадоваться не могла, а тот ей всё-всё, что день за днём делал, пока у Тихона жил, пересказывал. Так три недели и прошли.
С едой действительно было худо. Обе коровы ходили стельные и молока уже не давали. Куры сели на яйца и тоже почти не неслись. А всё, что насолено, наквашено да насушено с осени было, за зиму съесть успели. Соли и той на донышке туеска осталось, поэтому её так экономили, что всё недосоленным варили. Оставалось ждать нового урожая ягод с грибами.
Первой крапива у плетня подниматься стала, и тут же её на щи пустили, ели да нахваливали. Потом грибы пошли, самые первые – сморчки и строчки. Их много росло в лесочке, который почти к огороду по задам подходил. И вот ведь что интересно: строчки со сморчками там всегда, как снег сходил, появлялись, а как пропадали они, ничего другого из грибов там не росло. Маменька их отваривала в двух или трёх водах и только после этого жарила. А ещё блины ими начиняла и ещё раз обжаривала – вкуснотища! Тут-то семья и отъелась немного после вынужденной голодовки.
Всё лето Иван работал наравне со взрослыми. И с сохой ходил, и с тятей бок о бок рожь сеял, и косил. С большой косой ему работать несподручно ещё было, вот тятя у кого-то из соседей небольшую косу, специально для подростков выкованную, и выпросил – пусть сынок к косьбе приобщается. Все неудоби Иван исправно выкосил. Туда взрослые мужики заходить не любили. «Места маловато, разгуляться негде», – оправдывались они, а на самом деле возиться не хотели. Или камней там много, или болотины на каждом шагу, или ещё какая незадача. Батюшка, что было не в его характере, пару раз даже громко, так, чтобы сын услышал, в разговоре с другими мужиками с похвалой о нём отозвался, и что уж совсем удивительно, однажды кошель, Иваном даренный, достал и начал его всем показывать. Вот, мол, сын молодец, какой подарок родному тятеньке сделал.
Лето выдалось жарким, детвора из речки не вылезала, а вот Ивану лишь пару раз удалось вволю покупаться, столько дел он на себя взвалил. Время свободное выдавалось – он ватагу братьев и сестёр, всех, кто твёрдо на земле стоять научился, в лес вёл. С ним матушка всех отпускала, а когда он в поле занят был, в лес лишь две старшие сестры, Софья и Александра, отправлялись. Но они боялись на медведя нарваться – косолапого в то лето в лесу частенько видели. Хоть он на людей не нападал – увидит, повернётся и в сторону уйдёт, – но всё равно как понять, что у дикого зверя в голове творится. Деревенские хорошо знали: медведь, если за человеком и погонится, в поле ни за что не выйдет, поэтому надо сразу же из леса на опушку выбежать. Вот девчата лишь вдоль опушки и ходили.
С Иваном-то уже не так страшно было, он большой, защитить в случае чего сможет. А уж как интересно с ним по лесу ходить! Он же все съедобные грибы и ягоды знал, его покойная бабушка научить успела. Он этой науке и меньших взялся обучать. Да истории всякие при этом рассказывал. Так он ими всех заинтересовал, что вечерами малышня на сеновале устраивалась поудобней, и Иван давай снова сказки да побасёнки рассказывать. Скоро и соседские ребятишки заходить стали. А через некоторое время вся деревня об их забаве прознала. Маменька и то подходила, внизу стояла, слушала, потом спросила как-то:
– И откуда, Иван, ты столько сказок знаешь?
– А я бабушку любил слушать. Она много сказок нам рассказывала, пока жива была, мы с Сонькой и Санькой тогда совсем маленькими были. Она нам сказку расскажет, сама спать пойдёт, а я лежу с закрытыми глазами – так интересней получалось – и себе всё то, что она только что рассказывала, представляю, да многое ещё и сам додумываю. Вот всё это в моей памяти и сохранилось. А потом, когда мы с дядей Тихоном в Жилицы из выходов возвращались и у меня немного времени свободного выдавалось, я книги читал. Знаешь, сколько я книг уже прочитал? Почти все, что у него есть. А дядя Тихон говорит, что это всего ничего, книг на самом деле очень много. Я, когда разбогатею, все деньги на книги буду тратить. Так интересно читать, что умные люди пишут!
– Ой, сын. Дай-то Бог, чтобы всё у тебя получилось, как ты надеешься, – как-то печально сказала матушка и в сторону отошла.
Лапино было маленькой и очень бедной деревушкой, поэтому офени если туда и заходили, то с совсем уж незамысловатым товаром. Такой платок, который Иван своей матушке подарил, был большинству лапинцев не по карману. Однако деревенский староста пришёл к ним в дом и попросил Ивана, чтобы они с Тихоном про Лапино не забывали. Иван даже улыбнулся, услышав его просьбу. Ведь Тихон каждый раз, когда судьба заносила его в эти края, обязательно Лапино посещал.
Как-то к Ивану пришла Марфа, жена Николая-плотника. Родом она была из-под Мстёры, ребёнком в семье была единственным – не успела матушка других детей народить, померла вскоре, как первая дочь на свет появилась. Быстро это случилось, почитай, полгода всего после родов и прошло. Марфа даже вспомнить её лицо не могла, лишь тепло рук да нежность груди – вот и всё, что в памяти осталось. Марфин батюшка был одним из первых в деревне иконописцев. Он и дочку свою любимую пристрастил к этому занятию – научил её всему, что сам знал и умел. Нечаянно это получилось. С малых лет привыкла она часами стоять за спиной батюшки, когда он работал. Вставала так, чтобы он её не видел, не отвлекался от своего дела, а сама секреты его мастерства постигала.
Понял он, что дочь всерьёз живописным делом увлечена, начал ей поручать всякие незначительные детали на заказных парсунах вырисовывать: например, облака на небе или кустики всякие на дальнем плане. К иконам он её не допускал, мала ещё, да у неё и у самой душа к этому не лежала, не успела созреть, наверное. Там ведь всё большое, серьёзное. А она рвалась на маленьком кусочке дерева что-нибудь изобразить. Чаще цветы с ягодами, а то и зверей каких-нибудь невиданных, которых сама выдумала. Такие миниатюрки из-под её рук выходить стали, что батюшка нарадоваться на них не мог.
