Kitabı oku: «Записки простодушного. Жизнь в Москве»

Моим милым детям – Ольге и Андрею

Предисловие

Первые части моих воспоминаний («Картинки моего детства»; «Юность. Несколько мгновений счастья») были опубликованы в 2001–2003 гг. в журнале «Москва», а затем вышли отдельной книжкой («Записки простодушного». М., 2003).

Несмотря на положительную оценку читателями моих мемуаров, я многие годы не мог вернуться к их продолжению. Наверно потому, что некоторые воспоминания московского периода моей жизни причиняли острую боль. С годами она притупилась, и я, по настоянию моих детей, Ольги и Андрея, решил вернуться к своим мемуарам. Надеюсь, что они тоже небезынтересны, в частности, события 60–70 гг., когда в Москве, в стенах небольшого здания на Волхонке, рядом с Гоголевским бульваром тоже – «были схватки боевые» и, помню я, ещё какие!

Я старался строго придерживаться правды. «Старому врать, что богатому воровать».

Скажу ещё, что без советов и помощи моих детей ни первая часть моих воспоминаний – «Записки простодушного», ни предлагаемое вашему вниманию их продолжение не были бы написаны.

Бесконечно признателен им, жене Светлане Кузьминой, а также коллегам и друзьям, ознакомившимся с работой или её частями и сделавшим много ценных замечаний. Это Ю. Д. Апресян, Л. П. Крысин, М. Я. Гловинская, Л. М. Иорданская, Ирина и Александр Лазурские и многие другие.

Записки мои по содержанию очень пёстрые. Лингвистика и «тайны лингвистического двора» перемежаются с описаниями зарубежных поездок, командировок, поездок в колхозы, походов по Подмосковью, дружеских застолий; научные доклады – с детским лепетом, а весёлые, комические сценки сменяются событиями поистине драматическими. Но ведь такова сама жизнь, особенно долгая! Я разделил текст на небольшие разделы, и читатель всегда может пропустить то, что ему неинтересно.

* * *

Аспирантура

Два слова о моих корнях (подробно я писал об этом в первой части воспоминаний).

Были в Еловском уезде Пермской губернии две деревни. В одной (Пески) жили старообрядцы, в другой (Мартьяново) – «мирские», никониане. Всего два километра отделяют деревни, а кажется, что между ними – каменная стена: даже заходить в чужую деревню избега́ли. И вот старовер, мой отец – Зиновий Санников, встретил «мирску́ю» девку – Ефросинью Логунову, и они, жители враждующих деревень, полюбили друг друга (Ромео и Джульетта!). Поженились, несмотря на сопротивление родных, а потом сбежали от коллективизации в ближайший город – Воткинск. Там в 1931 г. и родился я, первенец. Отец устроился на работу водовозом. Развозя по учреждениям воду в зимние морозы на обледеневшей бочке, простудился, заболел туберкулёзом и умер в 29 лет, оставив четверых малых детей. А через год – война и трудные послевоенные годы. И мама сумела в тяжелейших условиях вырастить нас и дать образование! Я, старший, окончил в 1955-м историко-филологический факультет Пермского (Молотовского) университета. При распределении я, как обладатель диплома с отличием, мог занять неплохое место, но закрепил за собой окружённое озёрами и болотами село Пянтег на севере Коми-Пермяцкого округа, – поскольку кафедра русского языка дала мне рекомендацию в аспирантуру, и я надеялся поступить в аспирантуру Института языкознания Академии наук в Москве.

И вот я в Москве, где прожил всю оставшуюся жизнь.

Конец московской улицы Волхонка имеет богатую историю. Сначала тут размещался Алексеевский женский монастырь, переведённый позднее в Красное Село, затем на его месте воздвигнут в 1839–1859 храм Христа Спасителя. В 1931-м он был снесён большевиками. Разбор храма продолжался вместо 10 дней, отведённых на это властями, несколько месяцев и всё-таки полностью не удался. Храм сопротивлялся, хотел жить, но для большевиков невозможного нет: 5-го декабря храм взорвали. От мощного взрыва тряслась земля в нескольких московских кварталах, а упрямый храм устоял. Пришлось делать второй взрыв. Сносили храм несколько месяцев, а строили – 20 лет, не считая скульптурной работы и росписи, занявших ещё 7 лет!

На месте храма начали строить величественный Дворец Советов – «стройку века», но война прервала строительство, и долгие годы там был вместо величественного дворца огороженный забором величественный пустырь. В 1960–1994-м на этом месте – плавательный бассейн «Москва». А затем – воскресение храма Христа Спасителя и его освящение 19 августа 2000 г. – событие знаменательное, своего рода знак покаяния – покаяния за тысячи снесённых православных церквей.

Это моё отступление может удивить: при чём тут моя аспирантура? А дело в том, что прямо на противоположной стороне Волхонки стояло, стоит (и, надеюсь, будет стоять) пережившее все эти бури небольшое скромное здание, подобное скромной гимназистке (да это и была попервоначалу женская гимназия). Вот к этому-то зданию, ставшему зданием Института языкознания АН (Академии наук) СССР, подошёл я, робкий провинциал, в начале сентября 1955-го.

Хорошо помню вступительные экзамены и подготовку к ним. Вот я готовлюсь к экзаменам, сидя за столиком в конференц-зале Института, а в противоположном конце зала за столом горячо обсуждают какие-то проблемы трое учёных. Среди них по фотографии узнаю́ «самого́ Реформатского», того, который написал замечательное «Введение в языкознание»!

Призна́юсь, Александр Александрович меня при первом знакомстве разочаровал: замечательный учёный и – какие-то шуточки! Вот он, задорно поблёскивая глазами, явно рассчитывая и на случайных людей, которые толклись в зале, читает стихи молодого поэта-солдата:

 
Есть в штанах у солдата заветное место,
Это место дороже солдату всего.
Это место – карман, и в нём фото невесты,
Что с победой домой ожидает его.
 

Вспоминается также казус, связанный со вступительными экзаменами. На экзамене по русскому языку я, говоря о сложном предложении, в том числе о теории Н. С. Поспелова, произнёс громкую фразу: «Но мне кажется, что профессор Поспелов вместе с водой выплёскивает из ванны и ребёнка». И тут Реформатский (председатель комиссии) указал мне на маленького, скромного человека: «Познакомьтесь – профессор Николай Семёнович Поспелов». Я страшно смутился, но, к счастью, это было уже в конце экзамена.

Кроме меня успешно сдала приёмные экзамены в аспирантуру моя сокурсница Лия Андреева. В октябрьском номере (1955 г.) институтской стенгазеты «Русист» отмечалось, что при конкурсе 12 человек на место в аспирантуру поступили два выпускника Молотовского (Пермского) университета, и подчёркивалось, что этот университет даёт студентам отличную филологическую подготовку.

В небольшом здании Института языкознания на Волхонке – интернационал. Как у Пушкина в «Братьях-разбойниках»:

 
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племён, наречий, состояний!
 

Сравнение академического института с шайкой разбойников выглядит кощунственным, но – посудите сами: у нас тут и смесь племён, наречий (кавказцы, угро-финны, тюрки, русские…), и смесь научных интересов (специалисты по романским, германским, славянским языкам). Жили дружно, не было ни одной стычки на национальной почве. Особенно дружен я был с чувашем Сашей Феоктистовым и с двумя узбеками – Шамси́ Шакуровым и Борисом Джураевым. Первого (Шамси́) безобидно, в шутку называли дехканином, второго – баем (возможно, потому, что он был из более состоятельной семьи). Я жил с ними в одной комнате в аспирантском общежитии. Помню, одна моя знакомая принесла в общежитие и подарила мне – черепаху (!). Может, подражала Аглае Епанчиной, подарившей князю Мышкину ежа. Меня подарок несколько озадачил, а у моих товарищей вызвал отвращение: в Узбекистане черепаха считается нечистым животным. Мы не раз сидели с Шамси́ и Борисом в ресторане «Узбекистан». На мои советы жениться на русских девушках и остаться в Москве они отвечали: «Нет, они смелые очень!».

«Лингвистический интернационал» прекратил своё существование в 1958 г., когда из Института языкознания выделился Институт русского языка (ИРЯЗ).

Я поступил в аспирантуру в 1955-м, уже после смерти Сталина, но следы сталинских порядков ощущались даже в этом тихом академическом институте. Выбранный секретарём комсомольской организации Института, я знакомился с делами организации и наткнулся на персональное дело сотрудницы Института Г. А. Золотовой. В начале войны она девчонкой поступила на военный завод, скрыв, что она – дочь кулака. «Почему Вы это сделали?» – «Я хотела служить народу в годы войны. Кто бы иначе меня на военный завод принял?». Комсомольское собрание сурово её осудило. Сохранился текст гневного выступления В. П. Даниленко: «Если человек способен солгать с благими намерениями, он способен солгать и с дурными».

Институты – языкознания и русского языка

По окончании аспирантуры я – младший научный сотрудник, учёный секретарь Сектора восточнославянских языков Института языкознания (ИЯЗ) Академии наук СССР. У нас новоселье – переезжаем с Волхонки на первый этаж здания в Китайском проезде. Рядом, на том же этаже – беспокойные соседи – отделение почты. Со временем сектор возвращают на Волхонку, но там уже другой институт – русского языка (ИРЯЗ). За давностью лет мне уже трудно следить за этой чехардой и указывать точно место тех или иных событий. Да это, думаю, не так уж и важно.

Какая приятная, деловая и дружеская атмосфера была до «брежневских холодов» в обоих институтах – их «золотой век»! В коридоре и на заседаниях встречаешь В. В. Виноградова, П. С. Кузнецова, Р. И. Аванесова, А. А. Реформатского, М. В. Панова и других учёных, знакомых мне, провинциалу, только по учебникам. И к любому можешь обратиться за помощью и советом.

После выделения Института русского языка в 1958-м его директором стал замечательный учёный Виктор Владимирович Виноградов, автор книги «Русский язык. Грамматическое учение о слове», получившей в 1951 г. Государственную премию. В своё время Виноградов был сослан в Вятку (Киров), потом в Тобольск. Вернувшись в Москву, стал крупнейшим организатором нашей филологической науки: в 1950–1963 – академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР, в 1950–1954 – директор Института языкознания, в 1958–1968 – директор Института русского языка АН СССР.

Виктор Владимирович был душой и совестью русистики, основателем Виноградовской школы, руководителем коллектива учёных, создавших первую академическую «Грамматику русского языка» (1952–1954 гг.)

Помню, сидит он на заседании учёного совета в своей любимой позе, уперев в щёку указательный палец с большим агатом (любил красивые вещи, старинную мебель). Казалось бы, довольно безучастный, чуть ли не спит. Большой насмешник Реформатский говорил: «Слушает Виноградов какой-нибудь доклад о значении такого-то падежа в творчестве такого-то писателя, а на лице выражение: «Ну что, всё можно. Можно о таком-то падеже у такого-то писателя рассуждать, можно шарики из говна катать». Но вот кончается доклад, и Виктор Владимирович делает очень глубокие замечания.

Запомнился 70-летний юбилей В. В. Виноградова. Отмечался он на широкую ногу, в Доме учёных на Пречистенке. Был приглашён цыганский хор (пели: «Витя, Витя, Витя, Витя, пей до дна!»). Иван Козловский, с бокалом в руке, пел про «влагу, пенящуюся в бокалах». Но ещё перед началом торжества меня и ещё одного аспиранта, членов комиссии по проведению торжества, предупредили, что эта влага в бокалах должна быть не водой, а настоящим шампанским. А у нас с ним совсем нет денег! Выручил зам. директора Института И. Ф. Протченко, который финансировал это мероприятие. Но – мои злоключения на этом не кончились. Когда мы выносили на сцену и ставили перед юбиляром громадную, тяжеленную корзину цветов, я почувствовал, что мои старые, ещё студенческих времён, брюки лопнули сзади, там, где «спина теряет своё благородное название»! Пятясь задом (Подхалим! – вероятно подумали некоторые зрители), я скрылся за кулисами.

В Институте царила атмосфера дружеского подшучивания. Помню шутливые переделки фамилий сотрудников-лингвистов: Добродомов – Злоизбушкин, Шеворошкин – Заварушкин, Долгопольский – Долгоплотский, Бромлей – Бармалей и т. д. Крайне критичную сотрудницу Людмилу Леонардовну переименовали (кажется, тот же Реформатский) в Людмилу Леопардовну.

Рассеянность учёных стала притчей во языцех. Профессор Каблуков явился в университет в разноцветных туфлях – чёрном и коричневом. Коллеги посоветовали ему сходить домой (благо это недалеко) и переобуться. Скоро профессор вернулся, озадаченный: «Там есть другие туфли, но они тоже разноцветные!»

А я помню, как замечательный учёный-диалектолог Рубен Иванович Аванесов, заведующий сектором, пытается внести свой вклад в общее наше чаепитие: «Вот тут жена дала мне какую-то еду». И кладёт на стол дурно пахнущий пакет: он перепутал пакеты и выбросил в помойку пакет с едой, а нас угощает объедками.

А праздничные вечера, самодеятельность! Профессор В. И. Борковский хорошо поставленным баритоном поёт: «В 12 часов по ночам из гроба встаёт барабанщик…». Вера Коннова и Саша Полторацкий отплясывали канкан и Саша в конце лихо запустил в потолок соломенное канотье. А капустники! Помню, Игорь Добродомов (Злоизбушкин) выходит на сцену с портфелем и с веником подмышкой, усиленно окает, играя роль молодого провинциала из Крыжополя. А вот капустник на злободневную тему. Хитрая лиса уносит в корзинке двух доверчивых зайчат – отклик на переход молодых сотрудников Лопатина и Улуханова из сектора истории языка в сектор современного языка Н. Ю. Шведовой. Мне тоже предлагали перейти в этот сектор, но я отказался. И напрасно: работал бы над академической «Грамматикой современного русского литературного языка» (вышла в 1970 г.). Всё равно ведь со временем я перешёл от истории языка к исследованию его современного состояния.

Рассказывали мне об одном остроумном капустнике (к сожалению, я его не видел). Там профессор-фольклорист читает лекцию о частушке:

«Частушка – это такой жанг устного нагодного твогчества, где две пегвых стгоки по содегжанию не связаны зачастую с содегжанием двух последних. На-пги-мег:

 
У мово милёнка в жопе
Поломалась клизма.
Пгизгак бродит по Евгопе,
Пгизгак коммунизма».
 

Далее профессор, безбожно грассируя, объясняет, что частушка присуща не только русскому народу. Приводит старую чукотскую частушку:

 
Медведя́ убили мы,
Эх, не поделили мы.
Приходил делить шаман,
Лучший кус ему в карман.
 

Но пришли новые времена, и обездоленный чукотский народ запел новые песни. Показательный пример – частушка, которую профессору посчастливилось записать в экспедиции на Чукотку:

 
Ночью тёмною окрест
К нам в ярангу вор залез.
Хорошо, что он залез
Не в родное МТС.
 

«Беда пришла в ярангу бедного труженика, он ограблен, обездолен. Но он «гад. Гад, что не постгадало общее достояние» – то, что он трогательно, пусть не совсем грамматически правильно, называет «годно́е МТС» – вместо родная МТС (машинно-тракторная станция). Общее он уже ценит больше частного».

Устраивалось очень скромное, но весёлое чаепитие. В кулинарии ресторана «Прага» закупали громадное количество слоёных пирожков с капустой. Женщины готовили «вкуснятину», представляли на конкурс торты с шутливыми названиями – «Каприз научного работника» и т. д. Потом песни, танцы (в Институте было тогда много молодёжи).

А в конце вечера мы обычно уходили «тесной компанией» в наш сектор. Чай, иногда вино, шутки, стихи. Оля Смирнова пела романсы, Галя Романова читала стихи Брюсова (Дорогие черты, искажённые в страстной гримасе… Вы солгали, туманные ночи в июне!..), я читал покорившие меня стихи Гумилёва – «Капитаны» (чья не пылью затерянных хартий – солью моря пропитана грудь), даже стихи, казалось бы, совсем не под праздничное настроение, например, «Вечер»:

 
Ещё один ненужный день,
Великолепный и ненужный!
 

Сектор сравнительно-исторического изучения восточнославянских языков

После окончания аспирантуры я был принят в Сектор истории русского языка и диалектологии, но очень скоро стал учёным секретарём вновь образованного Сектора – сравнительно-исторического изучения восточнославянских языков.

Сектор довольно большой и – как и весь Институт – по преимуществу женский: Мила Бокарёва, Надя Шелехова, Нина Хренова, Ира Ятрополо, Алла Сабенина, Лера Харпалёва. Мужчины – заведующий сектором академик В. И. Борковский, Саша Полторацкий и я.

Жили дружно. Со многими сотрудниками у меня сложились не только деловые, но и тёплые приятельские отношения.

Саша Полторацкий иногда в шутку подписывался так: 1½-цкий. Утончённый интеллигент, он не мог терпеть малейшие проявления грубости, неловкости даже. Наша сотрудница Мила Бокарёва (Лопатина) увлекалась графологией – наукой об отражении в почерке свойств и психического состояния человека («у оптимиста последние, не умещающиеся в строке буквы, скашиваются вверх, над строкой, у пессимиста – вниз» и т. д.). Заглянувшему в наш сектор психолингвисту Алёше Леонтьеву она поставила диагноз: «Судя по почерку, ты человек скупой». Такой грубости сверх-предупредительный Саша вынести не мог: «Очевидно, Милочка имеет в виду разумную бережливость, экономность!» А Мила – своё: «Нет, я имела виду скупость». Я с Алёшей не был близок и не знаю, верен ли был Милин диагноз.

Полторацкий был поклонником живописи импрессионистов и постимпрессионистов и украсил нашу рабочую комнату репродукциями картин Ван-Гога, Гогена… «Начальство» это насторожило. И вот, приходит к нам какая-то комиссия (от партбюро? от месткома?), советуют снять картинки: «Это не соответствует духу академического института». Один член комиссии (профессор Бокарёв) пытался возражать: «А по-моему, голые таитянки лучше, чем голые стены». Чем дело кончилось, ей-богу, не помню. Сняли, наверное.

В нашу обязанность входило создание картотеки «Сравнительно-исторического синтаксиса восточнославянских языков». Тексты восточнославянских памятников (с XI по XVI в., до разделения Руси на три народности – русских, украинцев, белорусов) мы тушью переносили на листы кальки и отвозили в одну из московских лабораторий для снятия с них светокопий. Ворох рулонов готовых светокопий мы на институтской машине доставляли в сектор. Дальше картина, изумлявшая всех, кто заглядывал в нашу комнату: на столах, на полу, на подоконнике – рулоны, рулоны, рулоны и скорчившиеся фигуры сотрудников, ножницами разреза́вших их на отдельные карточки-цитаты. Ну, и последнее – сортировка этих карточек по памятникам, разделам синтаксиса («Подлежащее», «Порядок слов», «Безличное предложение» и т. п.) и размещение их в громадных картотечных шкафах. Эта зачастую довольно монотонная работа оживлялась разговорами, шутками, анекдотами.

Хмурый осенний день. Дождь в окно стучит. Устали возиться с карточками. Кто-то предлагает: «Давайте чайку попьём!». К всегдашним анекдотам добавляются песни.

Поём старую студенческую песню. Вряд ли кто её помнит:

 
В гареме нежится султан,
Ему счастливый жребий дан:
Он может триста жён ласкать.
Ах, если б мне султаном стать!
     Но он – несчастный человек,
     Вина не пьёт он целый век,
     Так повелел ему Коран.
     Вот почему я не султан.
А в Риме Папе славно жить,
Вино, как воду можно пить,
И деньги есть в его казне.
Ах, если б Папой стать бы мне!
     Но он – несчастный человек,
     Любви не знает целый век,
     Не может женщин он ласкать,
     И вот, мне Папой не бывать.
А я различий не терплю,
Вино и девушек люблю,
А чтобы это совместить,
Друзья, студентом надо быть.
     В одной руке держу бокал,
     Да крепко так, чтоб не упал,
     Другой сжимаю нежный стан.
     Я сразу Папа и султан.
Твой поцелуй, душа моя,
Султаном делает меня,
Когда же я вина напьюсь,
Я Папой римским становлюсь.
(вариант: Я часто папой становлюсь).
 

Кто-то тут же вспомнил анекдот на эту тему:

У султана спрашивают:

– Как это Вы справляетесь с такой уймой жён?

– Очень просто: первой жене я говорю, что иду ко второй, второй говорю, что иду к третьей, а сам иду спать.

Татьяна Вячеславовна (Булыгина) спела блатную песню, интересную неожиданными сюжетными поворотами.

Иностранный шпион хочет получить «советского завода план» у рецидивиста, предлагая ему «жемчугу стакан» и соблазняя поездкой «в западный Марсель»:

 
Там девочки танцуют голые,
Там дамы в шеншелях,
Лакеи носят вина,
Бандиты носят фрак.
 

Однако шпион просчитался: рецидивист оказался истинным патриотом своей страны:

 
Мы взяли того субчика,
Отняли чемодан,
Отняли деньги-франки
И жемчугу стакан.
    Потом его мы сдали
    Властям в НКВД
    С тех пор его по тюрьмам
    Я не встречал нигде.
 

И концовка:

 
Меня благодарили власти,
Жал руку прокурор,
И тут же посадили
Под усиленный надзор.
    И вот теперь, братишечки,
    Одну имею цель:
    Ах, как бы мне увидеть
    Этот западный Марсель,
Где девочки танцуют голые,
Где дамы в шеншелях,
Лакеи носят вина,
Бандиты носят фрак.
 

Результатом работы Сектора была четырёхтомная коллективная монография «Сравнительно-исторический синтаксис восточнославянских языков» (М.: Наука, 1968–1973).