Kitabı oku: «Выживший. Первый секретарь Грибоедова»

Yazı tipi:

* * *

Владислав Анатольевич Бахревский

Об авторе

Владислав Анатольевич Бахревский – прозаик, поэт, член Союза писателей СССР – родился 15 августа 1936 года в Воронеже в семье лесничего. После Великой Отечественной войны родители вместе с сыном часто переезжали, «кочевали по лесным кордонам» Горьковской и Рязанской областей.

С 1948 года будущий известный автор жил в Орехово-Зуеве, учился на литературном факультете Педагогического института (ОЗПИ), руководил созданным им литературным кружком. Много позже (2001) возглавил Орехово-Зуевское литературное объединение «Основа».

В 1975 году переехал в город Евпатория Крымской области, где оставался 11 лет, но после очередного переезда не порывал связей с Крымом. В декабре 1990 года, вместе с другом и соратником – писателем А.И. Домбровским активно участвовал в создании Союза русских, белорусских и украинских писателей – нынешнего Регионального Союза писателей Республики Крым.

Опыт жизни в разных регионах, а также многочисленные поездки по просторам бывшего СССР нашли отражение в творчестве автора. География путешествий получилась широкая: Карелия, Сибирь, Камчатка, Сахалин, Алтай, Туркмения, Киргизия и не только.

Сразу после окончания института (1958) работал в Сакмарской районной газете (Оренбургская область), но очень скоро нашел себе применение в изданиях, имевших литературную направленность – в редакции журнала «Пионер», «Литературной газете». Активно сотрудничал с журналом «Мурзилка», газетой «Пионерская правда».

Писательским дебютом стала автобиографическая повесть «Мальчик с Веселого» (1960). Впоследствии опубликовал много детских книг, в том числе «Кружка силы» (1969), «Дорогое солнце» (1972), «Футбол» (1984), «Василько и Василий» (1986), став одним из активнейших авторов в издательстве «Детгиз».

И все же настоящую известность писателю принесли не произведения для детей и юношества, а исторические романы: «Тишайший» (1984), «Никон» (1988), «Долгий путь к себе» (1991), «Василий Шуйский» (1995), «Смута» (1996) и другие.

Книги «Тишайший», «Никон», «Аввакум», «Страстотерпцы» и «Столп» составили знаменитый цикл, «пятикнижие». В нем писатель исследует важнейший период русской истории XVII века – период раскола Русской церкви. В 2011 году по мотивам этого цикла был снят сериал «Раскол» режиссера Николая Досталя. Позднее к этому же циклу стали относить роман «Боярыня Морозова».

Истории Русской православной церкви начала XX века посвящен роман «Святейший патриарх Тихон» (2001). Автора на создание этой книги во многом вдохновила биография деда по отцовской линии – священника, погибшего в лагерях.

В середине 2000-х годов в толстых журналах был опубликован роман «Царская карусель», посвящённый Отечественной войне 1812 года и нравам русского общества до войны. В 2019 году этот роман впервые выпустило в твердом переплете издательство «Вече».

В 2020 году в том же издательстве в серии «Духовная проза» вышла первая полная публикация дилогии об Александре Булатовиче – русском офицере, исследователе Эфиопии, религиозном деятеле.

За годы литературного творчества автор написал и опубликовал более 40 книг: романов, повестей, сборников рассказов и стихов. Также известен своими усилиями по поддержке новых и малоизвестных российских авторов, а также литературного процесса в целом.

Избранная библиография:

«Свадьбы» (1977)

«Тишайший» (1984)

«Никон» (1988)

«Виктор Васнецов» (1989)

«Долгий путь к себе» (1991)

«Василий Шуйский» (1995)

«Смута» (1996)

«Ярополк» (1997)

«Аввакум» (1997)

«Страстотерпцы» (1997)

«Столп» (2001)

«Святейший патриарх Тихон» (2001)

«Боярыня Морозова» (2013)

Книга Сергея Николаевича Дмитриева «Последний год Грибоедова» помогла мне быть точным в истории гибели русской миссии в Тегеране. Благодарен Сергею Николаевичу за огромную работу по восстановлению многих темных пятен в этой истории.
Владислав Бахревский

Грибоедов у Рылеева

Их руки сошлись в пожатии, и пожатие затянулось на едва уловимое мгновение. Судьба всплеснула тоской о несбыточном. Они этого не поняли, не могли понять, но расположение, возникшее само собой, было домашним. Они – свои: русская поэзия.

– Где, укажите нам, отечества отцы,
Которых мы должны принять за образцы?
Не эти ли, грабительством богаты?

– Александр Сергеевич, у вас что ни строка, так то оно и есть на самом деле!

У Грибоедова от рукопожатия осталось в сердце – щемящее. Рука Рылеева дрогнула.

– Как с ранних пор привыкли верить мы,
Что нам без немцев нет спасенья!

Улыбнулись друг другу. Глаза, как и руки, медлили разойтись. Грибоедов кивнул и произнес:

– Меня пригласили на «русский завтрак» у Рылеева сразу после избрания в члены Вольного общества любителей российской словесности Соболевский и Мальцов.

– Я благодарен этим сумасбродным острословам. – Рылеев поклонился, приглашая Грибоедова в гостиную.

Кондратий Федорович жил у Синего моста в доме Российско-американской компании. Комната приемов была невелика, но для Петербурга редкостная: ее будто налили светом, бухнув сколько было. На столе графин с прозрачной как слеза русской водкой. На блюдах соленые кочаны капусты и грузди. Украшением столу – каравай ржаного хлеба с манящей корочкой.

Перед каждым креслом на столе стакан.

– Мне сказали, начало завтрака строго в десять. Уже без четверти, а я – первый?! – Грибоедов вскинул брови. – Кондратий Федорович, завтрак у вас воистину русский.

– Графин смущает?

– Отнюдь! Ощущение, будто всюду свои и ты всем свой. В Общество словесности меня приняли дружно. В Петербурге я напитываюсь воздухом поэзии. Ни в Париже Шенье, ни в Лондоне Байрона не ведают столь густого запаха словесного меда, коим жив и здрав воздух Санкт-Петербурга.

– Куда ни поворотись – поэт! – Глаза Рылеева смеялись. – Пушкин ныне далече, но вот вам Крылов, Жуковский, Вяземский, Дельвиг, Веневитиновы, Баратынский…

– Рылеев, – подсказал Грибоедов.

– Ну, что Рылеев! Кукольник, Одоевский, Кюхельбекер, богатырь Шишков, Ознобишин, братья Муравьевы, братья Бестужевы, Языков, Батюшков, Ростопчина, Киреевские, Гнедич… А уж Грибоедов! «Кому в Москве не зажимали рты обеды, ужины и танцы?»

– Куда деваться от Грибоедова! Кондратий Федорович, позвольте пригласить вас в театр. Это никому еще не ведомый Новый театр у Чернышевского моста. 15 января дают мою комедию «Молодые супруги».

Рылеев поклонился.

– Приглашение принято. Новый год, Новый театр, новые времена… А нова ли наша поэзия, Александр Сергеевич?

– Ежели вспомнить предыдущие поколения: Тредиаковский, Сумароков, Херасков, Капнист…

– Державина не назвали.

– Державин из бессмертных.

– Тогда что вы скажете о Пушкине? Он четверти века еще не прожил.

– Пушкин – счастье нашего Отечества.

– Кто-то из любомудров сказал об Алексанре Сергеевиче: «Овцы стаднятся – это все мы, – а лев ходит сам по себе». Ваше «Горе от ума» – суть русского сердца и само время.

– Кондратий Федорович, пока мы одни, хотелось бы послушать ваши «Думы».

– Ах, думы! – Рылеева уже самого смущала высокопарность слога в «Думах». – Преклонение перед подвигом у меня совсем юношеское.

Подошел к бюро, взял несколько больших листов бумаги.

– Поход по Европам в кампанию 1813–1814 годов – для меня это Франция, Бавария, Саксония, Пруссия, Польша и 4 года унылой службы в Острогожске. Острогожск – Воронежская губерния – глухомань. Но когда в Острогожске был великий Петр, провинция жила по-столичному. Новая моя дума так и называется: «Петр Великий в Острогожске». – Рылеев вопросительно посмотрел на Грибоедова. – Мой высокий слог автору «Горе от ума» – поле для веселых сарказмов.

Грибоедов, не отводя глаз от глаз Рылеева, прочитал:

– Убейте! замучьте! – моя здесь могила!
Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!

Кондратий Федорович! Здесь наивность – высочайшее достижение поэзии. До вас столь важное для русского народа не говорили. А ваши строки отпечатываются с дивной силой в сердцах и дворян, и крестьян.

Рылеев как-то сжался, замкнулся. Грибоедов, однако, не остановился, но, словно бы доказывая свою правоту, нарочито грянул:

– Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги! –
Сусанину с сердцем вскричали враги.

И вдруг понял: перебрал.

– Сусанин Пушкину пришелся по сердцу, – сказал Рылеев. – Я прочту вам из Петра Великого.

Сели в кресла у окна, и тут пришли Соболевский и Мальцов.

– Александр Сергеевич, вы нас опередили, – удивился Мальцов.

– Соболевский озадачил строгостями этикета «русских завтраков».

– Какие строгости? – Мальцов сел за стол, наполнил стакан из графина, поднял, посмотрел на свет. – Третьей перегонки.

Испуганными глазами воззрился на Рылеева и Грибоедова.

– Что же мне теперь делать? Поставить? Деньги водиться не будут. Ваше здоровье, господа! – отпил глоток. – Положение безвыходное.

– Пьяница! – возмутился Соболевский.

Грибоедов смеялся.

– Безвыходное положение.

– Они у нас такие. Весельчаки. – Рылеев развел руками. – Александр Сергеевич! Я убежден: Россия рождает поколение достойнейшее! Этот юноша, Мальцов, хозяин заводов.

– Ну а кто такой Соболевский, я знаю очень хорошо, – улыбнулся Грибоедов.

– Кондратий Федорович! Вы принимаете за поколение сынков проворных московских дворян, – сказал Соболевский. – Все завтракающие у вас – питомцы пансионов, университета, архива иностранных дел. Теперь вот сюда перекочевали, в Петербург. Отсюда их дорога в Париж, в Лондон, в Копенгаген…

– В Истамбул, – подсказал Мальцов.

Грибоедов знал: Иван Сергеевич действительно питомец Благородного пансиона при Московском университете, сын «хрустального короля». Соболевский, воспитанник Благородного пансиона при Главном педагогическом институте, внебрачный сын Соймонова.

– Я сужу участников завтрака по интеллекту, – сказал Грибоедов. – Соболевский, вы владеете английским, немецким, французским, это ведь так?

– Мама в шесть лет привила мне эту троицу. Что такое грамматика, она не знала, но мы писали с ней на всех трех без ошибок… Пансион одарил языком искусств – итальянским, древнегреческим и, разумеется, латынью.

Мальцов тотчас встрял в разговор:

– Любя латынь и Карамзина, он переводит на язык вечности «Историю государства Российского». А тут еще буря чувств перед шедеврами Эль Греко.

– Эль Греко – само величие, – согласился Соболевский. – Испанским я овладел, думая, что Эль Греко испанец.

– За полгода, – вставил словечко Мальцов.

– Благодаря испанскому я открыл для себя португальский.

– Итого – с русским девять языков! – воскликнул Рылеев. – Так ведь и старославянский! Десять! Какое великолепие!

– Кондратий Федорович, мы приготовили с Соболевским для завтрака, – объявил Мальцов, – эпиграмму Иван Ивановича Дмитриева «На дурные оды по случаю рождения именитой особы». Читают Соболевский и Мальцов.

– До десяти часов осталось десять минут. Подождем тех, кто не опоздает, – сказал Рылеев.

И тут как раз явились Петр Киреевский, Александр Кошелев, Степан Шевырев. Иван Сергеевич выскочил из-за стола, загородил друзьям дорогу:

– Извольте объявить, сколько языков послушны вашей воле!

– Кажется, восемь? – удивился вопросу Шевырев.

– Кошелев, теперь ты!

– Вкупе с церковным – семь.

Все посмотрели на Петра Киреевского.

– Владею семью иностранными, но увлечен родным языком: записываю народные песни. В песнях нашего народа столько изумительных слов, образов. Столько мелодических красок.

– А где вы получили свое языковое богатство? – спросил Рылеев.

– Дома. Я калужанин. Отец в отставку вышел секунд-майором. Владеет пятью языками. Образование у нас с братом Иваном домашнее. Но мы несколько лет жили в Москве, посещали занятия профессоров университета: Мерзлякова, Снегирева, Цветаева, Чумакова.

В гостиную вошли все еще не опоздавшие Веневитинов и Титов.

– Дмитрий Веневитинов! – представил Грибоедову Рылеев. – Поэт.

– Поэт! – согласился Мальцов. – Ты-то сколько языков знаешь?

– Шесть с половиной.

– Какой в половине?

– Польский.

– Владимир Титов! – Мальцов смотрел вопрошающе. – Языков, разумеется, семь?

– Кажется, семь, – не понял вопроса гость.

Все сели за стол.

– Такие вот мы! – улыбнулся Рылеев Грибоедову. – Александр Сергеевич, почитайте нам!

– Кондратий Федорович! – запротестовал Соболевский. – Когда мы с Мальцовым по-свойски приглашали Александра Сергеевича на завтрак, он пожелал быть среди нас. Но слушателем. Итак, начинаем мы с Мальцовым.

С боем часов в гостиную вбежали Кюхельбекер и Никита Муравьев.

– Литература требует точности, какой и механики не знают, – сказал Грибоедов, – впрочем, запоздавший на полчаса завтрак не беда. Разумеется, если завтрак этот не в Зимнем и не в посольстве.

Александр Сергеевич смотрел на Рылеева, а Кондратия Федоровича пробрал холодок между лопатками: ни с того ни с сего стало страшно за изумительного сочинителя. Будет много чего! Но второму «Горю от ума» не быть. Автор первого – здесь и сейчас. Россия Александра I и Аракчеева – это не Россия Екатерины Алексеевны, когда в тюрьмы сажали масонов… Откуда он, омерзительный, ничем не спровоцированный страх? С чего бы то?

Когда разливали водку, явились Павлов, Каховский. Все кресла теперь были заняты.

– Завтрак начинаем эпиграммой Дмитриева, – объявил Рылеев. – Однако будем помнить, с нами автор, сказавший: «Мне завещал отец: во-первых, угождать всем людям без изъятья – хозяину, где доведется жить, начальнику, с кем буду я служить, слуге его, который чистит платья, швейцару, дворнику, для избежанья зла, собаке дворника, чтоб ласкова была».

– «Горе от ума» – комедия, – сказал весело Мальцов, – а мы представляем с Соболевским трагедь, хоть она всего лишь эпиграмма.

Соболевский, отчаянно взмахивая ладонями у своего лица, простонал:

– Я разорился от воров!

– Ну, что за истерика? – Увещевая несчастного, Мальцов был искренним в своих чувствах. – Жалею о твоем я горе!

– Украли пук моих стихов! – Сказано это было просто, без надрыва, но так, что хотелось помочь.

– Жалею я об воре.

Мальцов сказал это тоже просто, но до того радостно. Грибоедов засмеялся:

– Четыре строки, а как это представлено!

– Шутка Дмитриева безобидная, – Рылеев значительно умолк, – а вот тема для России горестная. Мы все славим Петра Великого, однако чиновничество, привитое на жизнь наивного русского общества, превратило всю Табель о рангах в казнокрадов. Чем выше положение, тем значительнее взятка.

Мальцов вдруг сказал:

– Самым изощренным вором в нашей отечественной истории на все века остается человек исключительной правоты и правильности. Получив за службу имение, он подстриг все деревья, а берега реки освободил от леса. Это о тяге к правильности данного человека, а вот как он заботился о том, чтобы не потерять ни единого рубля, доставшегося ему из казны. От Петербурга до этого самого имения 121 верста. Человек, о котором я рассказываю, сделал для всех нас замечательное дело – построил первое шоссе в России. На строительство запросил он у царя миллион и получил. Из этого миллиона шестьсот тысяч он взял себе – не в силах был расстаться. А четыреста тысяч пошли в банк за долги. Дорогу доброму человеку построили его крестьяне. Задарма.

Слушали чиновника Министерства иностранных дел, несколько опешив. Знали, о ком речь. И тут Соболевский сказал:

– Стоит ли тратить время на таких героев? Позвольте, я прочитаю стихи Ивана Ивановича Козлова. Его перевод из сборника стихов Томаса Мора «Молодой певец».

На брань летит младой певец,
Дней мирных бросил сладость.
С ним меч отцовский – кладенец,
С ним арфа – жизни радость.
О, песней звонкой, край родной,
Отцов земля святая,
Вот в дань тебе меч острый мой,
Вот арфа золотая!
Певец пал жертвой грозных сеч,
Но, век кончая юный,
Бросает в волны острый меч
И звонкие рвет струны.
Любовь, свободу, край родной,
О, струны, пел я с вами!
Теперь как петь в стране вам той,
Где раб звучит цепями?

Кюхельбекер вскочил. В глазах восторг. Сам – будто факел.

– Стихи слепого, беспомощного поэта напечатаны в сборнике, посвященном Ирландии, но это же и о России! Позвольте, я прочту свои стихи, адресованные генералу Ермолову.

О! сколь презрителен певец,
Ласкатель гнусный самовластья!
Ермолов, нет другого счастья
Для гордых, пламенных сердец,
Как жить в столетьях отдаленных,
И славой ослепить потомков изумленных!..

Мальцов глянул на Грибоедова: в глазах популярного ныне автора одобрительное внимание.

– Но кто же славу раздает,
Как не любимцы Аполлона?

Кюхельбекер возносит Ермолова. –

Но будет свят союз прекрасный
Прямых героев и певцов –
Поет Гомер, к Ахиллу страстный:
Из глубины седых веков…

Кюхельбекера дослушали.

– А мне, пощадите, неймется закончить разговор о чрезвычайных почитателях денежных знаков. – Соболевский умел быть веселым. – Расскажу я вам о враче, он был замечательный врач, а ценитель денег – выдающийся. Скряги себя обкрадывают всю свою жизнь, но более всего страшатся воров. Так вот, этот врач уставил свой дом скелетами, да не просто костяками, а с биографиями. У двери в дом стоял скелет женщины, убившей отца. Этот скелет был вешалкой. В спальне, у кровати доктора, стоял скелет солдата-убийцы. Казненного. Возле обеденного стола нашла себе место старуха-висельница. Между ребрами костяка были салфетки, ножи, вилки, ложки. Сахарница была сделана из распиленного пополам черепа детоубийцы. Курил доктор из трубки, выдолбленной из локтевой кости отравленного ребенка.

Соболевский обвел смеющимися глазами слушателей.

– Скряга превзошел все свои деяния, когда перед смертью встал с постели и погасил свечу, чтобы не было лишней траты.

Молчали.

– Это было? – спросил Грибоедов.

– Было. Доктор жил где-то в Сокольниках.

Похвалы Кюхельбекеру отметили здравицами из графина, похрустели капусткой, вдохнули в себя запах ржаного хлеба, и Грибоедов откланялся.

– У нас еще чтение «Изидора и Анюты» Погорельского. Дмитрий Веневитинов обещал почитать своего «Владимира Паренского».

Грибоедов выказал сожаление:

– У нас с Иваном Сергеевичем Мальцовым через час прием у министра.

С дипломатами покинул «русский завтрак» и Соболевский. Уже в коляске автор «Горя от ума» сказал, призадумавшись:

– Им, видимо, надобен Ермолов. Возможно, ко мне приглядываются, ведь я отправляюсь именно к Ермолову.

А был ли хозяин у русской цензуры?

Двадцатого февраля 1823 года Грибоедов Александр Сергеевич покинул Тифлис, получив отпуск «для домашних дел». Секретарь по иностранной части наместника Кавказа генерала Ермолова намеревался поправить здоровье лечением в Европе, но главное – закончить комедию.

Через год, на Масленицу, в доме у Арбатских ворот, на углу улицы Воздвиженки, – дом принадлежал директору московских театршов Федору Федоровичу Кокошкину – Грибоедов впервые читал «Горе от ума». Как сочинитель он был уже известен: напечатал в альманахе «Полярная звезда» французскую комедию «Молодые супруги», переложенную русскими стихами. Грибоедов читал с удовольствием, ибо слушатели внимали автору зачарованно.

Лиза
– Все по-французски, вслух, читает запершись.
Фамусов
– Скажи-ка, что глаза ей портить не годится,
И в чтеньи прок-от не велик:
Ей сна нет от французских книг,
А мне от русских больно спится.
Лиза
– Ушел. Ах! от господ подалей;
У них беды́ себе на всякий час готовь,
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.

Были: Василий Львович Пушкин, Степан Петрович Жихарев – соученик Грибоедова по пансиону, по университету, ныне московский губернский прокурор, Федор Иванович Толстой – «американец», артист Михаил Семенович Щепкин. Участник этих чтений Александр Александрович Стахович вспоминал: «Восторг был общий, после чтения сейчас же сели за блины».

Вот только покидал Грибоедов Москву в большой досаде. Ему стало понятно: в Москве поставить в театре «Горе от ума» невозможно и напечатать невозможно. Ехал за удачей в стольный град.

Дорога до Петербурга изумляла до негодования. Тридцатое мая. Земля зеленая, сады цветут, а в воздухе снег кружевом. На траве снег, березы стоят озябшие.

Города и селения встречь все древние, милые: Клин, Тверь, Торжок, Новгород, Чудово, а из кибитки выйти страшно. Холод, пронзающий до костей, и такое чувство, будто Ледовитый океан на тебя дышит. В Петербург Грибоедов прибыл второго июня. Остановился на Мойке в гостинице «Димутов трактир». Удивительно! Семьсот верст скверной погоды побудили к творчеству. На красоты последних дней весны глаза бы не глядели, и, уходя в себя, Александр Сергеевич искал другой финал своей комедии. Нашел!

Поселившись, тотчас сел записать придуманное. Не терпелось прочитать пьесу с новой концовкой людям понимающим.

На другой день, третьего июня, Грибоедов был в доме Бремме, что на углу Исаакиевской площади и Новоисаакиевской улицы. «Горе от ума» слушали Николай Иванович Греч, хозяин квартиры, издатель, писатель, друг, а с ним Фаддей Венедиктович Булгарин, тоже издатель, тоже пишущий, но под псевдонимами. Грибоедов читал и Порфирия Душегрейкина, и отшельника Архипа Фаддеевича.

Оба слушателя приняли комедию, как сочинение на века. Оказалось, у Греча по четвергам собирается весь литературный Петербург. Замечательна возможность повидаться с друзьями, а главное – завести знакомства с людьми, которые помогут встретиться с видными чиновниками.

Получить разрешение цензуры на постановку «Горя от ума» в театре, на издание в журнале или отдельной книгой – задача для Москвы была воистину неразрешимой, ибо все ответы на все вопросы здесь, где живет царь.

И начались хождения.

4 июня Грибоедов у соавтора комедии «Своя семья» князя Александра Александровича Шаховского. Всего через день, 6-го, сам генерал-губернатор Петербурга Михаил Андреевич Милорадович угощает обедом автора «Горя от ума» у себя в Екатерингофе.

Все естественно. Князь Шаховской самого высокого мнения о таланте и блистательном уме Грибоедова, а Милорадович от государственных дел и прочих забот находит отдых в доме Шаховского.

8-го, в воскресенье, Грибоедов приглашен на день рождения Софьи Александровны Бобринской, на дачу Бобринских. Софья Александровна, урожденная графиня Самойлова, знаменитая красавица при дворе, из-за которой чуть было не стрелялись на дуэли нежные друзья Перовский с Жуковским.

В понедельник, 9-го, Александр Сергеевич в гостях у генерала Паскевича Ивана Федоровича, мужа двоюродной сестры Грибоедова Елизаветы Алексеевны. Здесь поэт представлен был великому князю Николаю Павловичу – через два с половиной года государю.

10 июня с рекомендательным письмом князя Петра Андреевича Вяземского, тоже соавтора, Грибоедов в Царском Селе у великого Карамзина.

И вот они, результаты обедов, дней рождений, представлений и рекомендаций. Через две недели столичной жизни автора «Горя от ума» принял управляющий Министерством внутренних дел Василий Сергеевич Ланской, а чуть позже – министр просвещения Александр Семенович Шишков. В ведении Ланского – театральная цензура, в ведении Шишкова – издание книг.

Беседовали министры с сочинителем дружески, но предлагали отправить комедию в цензуру обычным порядком.

О суетных июньских днях в Петербурге Александр Сергеевич рассказал в письме Бегичеву Степану Никитовичу. Братья Степан и Дмитрий – его сослуживцы по Иркутскому полку.

26 июля 1812 года кандидат права Грибоедов в звании корнета начал воинскую службу в Московском гусарском полку, сформированном на деньги графа Салтыкова.

1 августа в полку числилось 23 офицера, 170 унтер-офицеров и 119 гусар. В этом полку сослуживцем Грибоедова стал и Николай Ильич Толстой – отец Льва Николаевича.

Для пополнения полк отправился в Казань, не будучи пока что официальной воинской частью. В селениях и городках гусары вели себя до того буйно и безобразно, что покровский городничий запросил из Владимира воинскую команду «для содержания города в спокойствии». В те дни мать Грибоедова, сестра и дядя с семейством, не дожидаясь прихода Наполеона, перебрались из Москвы во Владимир. Во Владимире Грибоедов заболел и 9 месяцев жил с родными людьми.

Московский полк был придан полку Иркутскому, и службу в армии корнет Грибоедов начал в конце мая 1813 года в Кобрине.

Приказом генерала Кологривова, командующего кавалерийскими резервами, корнета Грибоедова направили в штаб армии чиновником, употребляемым по разным должностям.

Адъютантом командующего был его племянник Степан Никитович Бегичев, правителем канцелярии – старший брат Степана, Дмитрий.

Война разгуливала по Европе, а победу праздновала Россия. Гусары резервной армии веселились, может быть и сверх меры. Шаля, на лошадях заехали на бал местного помещика. Грибоедов, нечаянно заменив в костеле органиста, играл вдохновенно, но вдруг среди духовной музыки сиганула на головы ошеломленных прихожан русская камаринская.

О петербургских своих невзгодах Александр Сергеевич писал Бегичеву: «Не могу в эту минуту оторваться от побрякушек авторского самолюбия. Надеюсь, жду, урезываю, меняю дело на вздор, так, что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем пополовели, сержусь, восстанавливаю стертое, так, что, кажется, работе конца не будет… Будет же, добьюсь до чего-нибудь – терпение есть азбука всех прочих наук, посмотрим, что Бог даст… На дороге мне пришло в голову придумать новую развязку: я ее вставил между сценой Чацкого, когда он увидел свою негодяйку со свечою над лестницей, и перед тем, как ему обличить ее. Живая, быстрая вещь, стихи искрами посыпались, в самый день моего приезда, и в этом виде читал я ее Крылову, Жандру, Хмельницкому, Шаховскому, Гречу и Булгарину, Колосовой и Каратыгину… Третьего дня обед был у Столыпина. И опять чтение, и еще слово дал на три в разных закоулках. Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет. Шаховской решительно признает себя побежденным (на этот раз), замечанием Виельгорского я тоже воспользовался. Но наконец мне так надоело все одно и то же, что во многих местах импровизирую – но другие не докумекались».

Все, что достиг Александр Сергеевич Грибоедов, – публикация отрывков его великой комедии в первом для России драматургическом альманахе Фаддея Булгарина, напечатанном в издательстве Н. Греча. Альманах назывался «Русская Талия, подарок любителям и любительницам отечественного театра на 1825 год». Альманах вышел в свет 11 декабря 1824 года. На страницах 257–316 напечатаны явления 7–10 первой части и весь третий акт.

15 декабря на заседании Вольного общества любителей российской словесности под председательством Федора Глинки, через год декабриста, а в 1824-м полковника Гвардейского штаба, Александра Сергеевича Грибоедова единогласно избрали в члены общества. С ним одновременно избраны поэты Иван Козлов и Николай Языков.

Публикация в «Русской Талии» открыла возможность думающей России писать о комедии, восхищаться и негодовать – такое тоже было.

Уже через месяц, 11 января 1825 года, Иван Пущин привез Пушкину в Михайловское полный список «Горя от ума», и они прочли комедию вслух. А 25 января Александр Сергеевич Пушкин в письме к Бестужеву-Марлинскому сделал разбор комедии Грибоедова.

«Драматического писателя должно судить по законам, им самим же собою признанным. Следовательно, не осуждаю ни план, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его – характеры и резкая картина нравов… О стихах я не говорю, половина – должна войти в пословицу. Слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался».

Сцены из комедии Грибоедова напечатаны 11 декабря, а 8 января, в первом номере нового журнала «Московский телеграф» Николая Полевого, князь Владимир Одоевский в статье «Взгляд на Москву в 1824 году» цитирует «Горе от ума»: «Что нового покажет мне Москва?»

Во втором номере «Телеграфа» редактор Полевой в рецензии на альманах «Русская Талия» об отрывках комедии «Горе от ума» пишет: «Еще ни в одной русской комедии не находили мы таких острых, новых мыслей и таких живых картин общества».

Восторги почти единодушные, но ведь печатать комедию не разрешил фон Фок, правитель Особой канцелярии Министерства внутренних дел, ведающей политическим сыском и цензурой. Между прочим, брат фон Фока – соученик Грибоедова по университету.

Дружеские связи не сработали. Альманаху Булгарина повезло: «Русская Талия» была подана в цензуру Министерства народного образования – ведомство адмирала, поэта, страстного защитника русского слова, президента Академии наук Александра Семеновича Шишкова. Публикацию альманаха дозволила, а в альманахе – «Горе от ума». Всем недругам Шишкова надо бы помнить, наверное: Грибоедов был публично причислен к противникам воззрений адмирала на внедрение в русскую речь иноземных слов. «Слов-калек!» – сказал бы страстный адмирал-поэт.

Никто из друзей не помог Грибоедову стать драгоценностью русской мысли, русской совести, но – Шишков. С генерал-губернатором Милорадовичем Грибоедов осматривал Петербург после наводнения, но 18 мая к Александру Сергеевичу приехали артисты Каратыгин и Григорьев, сообщили горестное: во время последней репетиции, перед выпуском спектакля инспектор Бок объявил запрещение ставить пьесу в Театральном училище. Запрет последовал от генерал-губернатора Петербурга Милорадовича: не одобрено цензурой.

Ставить на театре нельзя, печатать нельзя, но лист бумаги, перо и чернильница – вот они: «Горе от ума» издавала, никого не спросясь, читающая Россия. Самиздат для государства нашего – исконный выход всего талантливого, а, поди ж ты, неугодного властям.

25 мая Степан Дмитриевич Нечаев писал из Москвы Бестужеву: «Твое “Горе от ума” отдал для переписки Ширяеву. Поклонись от меня другу Грибоедову и Кондратию Федоровичу Рылееву».

В эти майские дни Грибоедов выехал на Кавказ, на службу, с намерением побывать по дороге в Киеве и в Крыму. Ехал через Белоруссию: Луга, Великие Луки, Витебск, Орша, Могилев, Чернигов. 1200 верст на лошадях.

В Киеве Александр Сергеевич остановился в «Зеленой гостинице», принадлежавшей Киево-Печерской лавре. В этой же гостинице жил в эти дни Артамон Муравьев – полковник Ахтырского гусарского полка.

Грибоедов бывал у Сергея Петровича Трубецкого, полковника лейб-гвардии Преображенского полка, виделся у него с Михаилом Павловичем Бестужевым-Рюминым, подпоручиком Полтавского полка, Сергеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом, подполковником Черниговского полка. У Сергея Григорьевича Волконского, генерал-майора, познакомился с отставным полковником Матвеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом.

В Киеве Грибоедов жил две недели. Из Киева выехал 14 или 15 июня, а 18-го был уже в Симферополе.

В Крыму манила экзотика. Опускался в Красную пещеру, поднимался на Чатырдаг, посетил Бахчисарай, добрался до Судака. Был у подножия Медведь-горы, осматривал, проезжая, селение Артек, деревню Гурзуф. Через Никитский ботанический сад был в деревне Ялта – 13 домов. Останавливался в Коктебеле, у Карадага, посетил Феодосию, Керчь…