Kitabı oku: «Бегите, господин Крафт!»

В полдень, когда город Шлезвиг уже совершенно кипел жизнью – от грязного порта до промозглых окраин – господин Крафт, обыкновенно, только просыпался.

Сначала он без удовольствия размежевал веки, чтобы столь же нехотя уставиться в потолок. Некоторое время господин Крафт сопел и хмурился, припоминая, много ли работы предстоит ему на сегодня, а потом садился в постели и, наконец, вставал. Зевая и почёсываясь, проходил он на кухню, где проверял чайник с водой, согретый кухаркой ещё утром, но к настоящему моменту остывший как раз настолько, что можно было умываться. Правда, чтобы попить чаю, воду всё-таки приходилось греть самому, и господин Крафт ставил на плиту закоптелую латунную кружку и раздувал в печке огонь на нескольких щепках, а заодно и закуривал.

Завтрак свой он совмещал с началом работы. Будучи (пора бы уже упомянуть об этом) портным, господин Крафт усаживался кроить ли, смётывать ли, или же шить (либо, напротив, отпарывать что-то), водрузив на рабочий стол подле обрезков ткани и коробочки с нитками горку сухарей, мисочку грошового варенья из шиповника и ту самую чёрную от сажи чашку чая. При этом в зубах у него была трубка, которую он более не оставлял до самой поры сна.

У него никогда не случалось чересчур много работы – отчасти из-за следов вина и варенья на его изделиях и их прокуренности, но главным образом – из-за равнодушия к заказам. Впрочем, если даже дел выпадало чуть больше обычного, выполнялось всё в тот же срок, что и всегда. В такие дни господин Крафт просто-напросто кроил и шил наспех, но неизменно заканчивал трудиться в седьмом часу вечера: то есть, именно в то время, когда вынужден прекращать своё ремесло всякий экономящий на свечах человек.

Отложив напёрсток и иглу, господин Крафт надевал сюртук, треуголку, менял стоптанные домашние туфли на башмаки той же ветхости, и – наконец – цеплял на бедро всем в городе известную шпажонку.

Неизменный маршрут господина Крафта пролегал к трактиру «Золотая шпрота», где он заказывал бутылку тминной водки, кружку горького северного пива и, в зависимости от наличия денег, что-нибудь из еды. Случалось, что карманы его оказывались совсем пусты, тогда трактирщик Теодор выставлял господину Крафту в долг, которого, впрочем, никогда не спрашивал. Дело в том, что, во-первых, наш портной расплачивался без напоминания, как только обзаводился средствами, а во-вторых, чувствуя себя обязанным перед трактирщиком, он в такие дни изменял своей обычной манере одиноко пить в углу, перелистывая томик Себастьяна Бранта, и становился словоохотлив, принимался рассказывать истории, какие слышал, или даже какие приключались с ним самим в прежней жизни, до того, как волею жестокого случая господин Крафт очутился в Шлезвиге в качестве портного. Рассказчиком он был выразительным, но сбивчивым и часто повторялся, так что завсегдатаи «Золотой шпроты» с ворчанием отодвигались подальше, едва только он начинал повесть. Однако посетители из числа приезжих, в коих трактир никогда не испытывал недостатка, слушали господина Крафта с интересом – чтобы в свой черёд, в каком-нибудь заморском портовом кабачке пересказать услышанное ради смеха или изумления случайных собутыльников.

По закрытию «Золотой шпроты» господин Крафт отправлялся назад на квартиру, представляя собой, как то выглядело на первый взгляд, весьма лёгкую добычу для грабителей. Он шествовал неторопливо, так как, выпив, всегда становился неустойчивым и поэтому выверял каждый свой шаг. Однако все попытки напасть на него, медленно и нетрезво пробирающегося тёмными узловатыми улочками Шлезвига, для злоумышленников всегда заканчивались скверно. Малейший намёк на опасность, уготованную ему, приводил господина Крафта в сильнейшую ярость: случалось, что, заметив в переулке притаившиеся тени, он выхватывал свою иззубренную шпажонку и, чудовищно ругаясь, атаковал выявленную засаду. При этом он производил столь ужасное впечатление, что поджидавшие жертву негодяи без раздумий бросались врассыпную, и если господину Крафту не удавалось догнать и ткнуть острием хотя бы одного из них, то от разочарования он не менее четверти часа после погони с большой увлечённостью пинал фонари, продолжая отменно сквернословить.

А вернувшись в своё пристанище, господин Крафт отдавался удивительному занятию. Он доставал из сундучка, обтянутого уже полопавшейся кожей, футляр со старыми костяными шахматами и проигрывал преподозрительнейшие партии: в них фигуры двигались по доске вовсе не так, как это происходит при благородной дуэли умов; да и вовсе не все фигуры, как правило, выставлял на доску господин Крафт – и к тому же, в весьма причудливом порядке, всегда разном. Белый ферзь мог вплотную подойти к чёрному королю – и рука об руку они шествовали по клеткам взад-вперёд безо всякой, казалось бы, систематичности; или же десяток пешек пускался хороводом, увлекая в свой круг прочие персоны старенького набора. Пожалуй, будет уместным сделать предположение, что более всего это действо напоминало игру в куклы, и то, что им занимался человек весьма зрелого возраста – наш господин Крафт – говорит о загадочности его натуры гораздо явственнее, чем всё, рассказанное о нём до этого, извольте согласиться.

Таким вот образом господин Крафт забавлялся и курил часов до четырёх-пяти утра, после чего переодевался в ночное и ложился спать. И, как уже было сказано в самом начале, пробуждался никак не раньше полудня, когда жизнь в городе фонтанировала, а кое-где даже готовилась уже к умиротворению.

Однако в день начала истории, ради повествования о которой и затеяна данная новелла, господин Крафт припозднился с пробуждением ещё больше. Что, впрочем, было лишь одним из нескольких изменений, произошедших в его жизни накануне, и – вместе с тем – являлось предвестником куда более важных метаморфоз, уготованных его существованию в самом близком будущем.

Дело в том, что минувшим вечером нашему портному в который раз случилось менять квартиру, ибо цена за аренду прежней – светлой комнаты в мансарде старенькой гостиницы – поднялась уже настолько, что тощий кошелёк господина Крафта честно капитулировал перед дороговизной. Новое жильё для господина Крафта отыскалось в подвальчике столетней, открытой еще при епископате, богадельни. Домик был тихий, удалённый от главных улиц и порта, хотя и располагался вблизи залива. Новая комнатушка оказалась несколько теснее той, что была в гостинице, да и окна её выходили не на зелёные от патины горбы медных крыш, а прямо в куст папоротника – один из тех, что росли в бесхозном палисаднике перед богоугодным домом; но зато теперь вместо общей кухни у господина Крафта была собственная железная печурка.

Словом, господин Крафт сменил жильё.

Переезжал он натужно: долго вязал в узлы разномастные отрезы тканей, недошитые заказы (их, правда, было всего два), всякую ветошь, которой за годы вынужденного портняжничества у него скопилось с избытком; потом неохотно искал бечёвку, чтобы перевязать девятнадцать книг, составлявших его библиотеку; цедил венгерское прямо из бутылки; курил.

В подвальчике он размещался и того дольше. Никаких вещей, правда, не распаковывал; слонялся при свече чуть ли не до рассвета из угла в угол, присаживаясь то на скрипучую деревянную койку, то на давно не топленную чёрную печь. Сопел, сплёвывал в пыльные углы, а потом обнаружил за печкой какую-то скомканную тряпищу и долго пинал её, трезво и сосредоточенно. Укладываясь спать, раздеваться не стал, а просто нахлобучил колпак, лёг, скукожившись, носом к стене, и приблизительно через полчаса тихонечко захрапел с присвистом.

На следующий день, как уже дважды говорилось выше, господин Крафт пробудился позже обыкновенного. Он увидел перед собой не привычные по мансарде стропила, а серую, в занозах, стену, так что, вспоминая где он и что на сегодня предстоит сделать, сопел и хмурился куда дольше и злее, чем всегда.

Никакой тёплой воды для умывания господин Крафт этим утром (точнее, конечно же – днём) не искал, так как отдавал себе вполне отчёт в том, что воды впрок тут, в богадельне, никто никогда не греет, и уж тем паче – не греет, имея в виду запросы господина Крафта. Поэтому, встав с кровати, ни на какую кухню господин Крафт не пошёл. С другой стороны – согреть воду на собственной его железной печурке тоже не получилось бы, так как не было дров. Справедливости ради стоит отметить, что не было так же и собственно воды. Всеми этими лишениями, отчасти, и объяснялась давешняя господина Крафта мрачность при переезде на новое место. А если уж откровенничать совершенно, то не было у господина Крафта и денег на дрова и воду, ибо последние свои крейцеры он уплатил вперёд за ту унылую конуру, в которой нынче осел.

Таким образом, решительно пропустив несколько этапов своего обычного утреннего моциона, господин Крафт, встав с постели, сразу же закурил – благо, что табак, кремний и огниво у него ещё не перевелись.

Закурив, он, не снимая колпака, сел за столик, размещавшийся под окошком исключительно тюремного вида – под тем самым, что кустом папоротника открывало панораму на палисадник епископской богадельни, – и задумался. Бог весть, о чём он думал в частности, но в общем же, без сомнения, все мысли его были заняты тем ужасным, по причине полного безденежья, положением, в котором он оказался. Нельзя сказать, что подобная ситуация являла собой нечто выдающееся в ходе жизни господина Крафта, однако ж редко когда способов исправить её ему виделось так мало.

Ну, скажем, господин Крафт мог довести до конца те два заказа, что находились у него на руках. Однако смысла в том порыве было бы не много.

За один из пары заказов он взял деньги вперёд, – и заказчиком был голландский матрос, пожелавший себе жилет из сицилийской парчи, отрез которой он и предоставил господину Крафту, и тот даже снял мерки. Произошло это три месяца назад. Тогда уговорились на том, что жилет будет готов через пять дней, однако ни господин Крафт не поспел за это время, ни голландец не явился в указанный срок. Как честный человек, господин Крафт не стал перепродавать сполна оплаченный заказ, и просто забросил его.

Второй заказ был старше вшестеро: года полтора назад некая вдова попросила господина Крафта перешить потрёпанный сюртучок со среднего сына на младшенького, и залога, разумеется, не оставила. По доброте душевной господин Крафт аккуратно раскроил сюртучок на элементы, но сшивать вдруг повременил. Вдова заходила раза два и сетовала, что младшенький растёт, и господин Крафт обещал поспешить, но, надо полагать, за младшеньким всё-таки не успел. И навёрстывать сейчас было бы глупо.

Выходило, что господину Крафту следует немедленно браться за новые заказы, для чего надо приводить себя в порядок, дабы при обращении к возможным заказчикам на улицах Шлезвига обладать хоть какой-нибудь авантажностью. Однако без дров и воды этот план терял всякую надежду на успех. И господин Крафт, до досады утомившись глядеть в зеленеющее папоротником окошко, в очередной раз набив и раскурив трубку, стал при тусклом свете дня осматривать свою новую квартиру.

Ни рассохшаяся койка, ни сваленные подле неё тюки со скарбом, ни железная печка не привлекали внимания господина Крафта и не внушали ему надежд на оптимистичный исход нынешнего положения – как, впрочем, и вся обстановка в целом. Подвал был оббит серыми досками, и от каменного пола поднималась по ним плесень. И при этом труха, сыпавшаяся со старых стен, давала как бы поверх царствующей сырости налёт особенно едкой пыли, комьями сбивавшейся в углах. И ничего оптимистичного ни в этих стенах, ни в этой плесени, ни в этих углах не было, – разве что в одном из них комом лежала та самая поганая тряпища, которую вчера вечером господин Крафт при изрядном расстройстве духа извлёк из-за печки. Неизвестно зачем он теперь встал со стула и, с подскока, пнул этот грязный ком ещё раз. Взвившийся вверх бодрый фонтан особенно крупной пыли подсказал портному, что он имеет дело с шерстью. И тогда господин Крафт наклонился и вздёрнул эту кучу вверх, как шкодливого мальчишку, застигнутого за кражей котят. Мерзкая тряпища повисла до пола и обнаружила в себе явные признаки рукавов, обшлага, фалд – словом, всего, что ещё остаётся у сюртука после того, как с него спарывают все пуговицы.

– Эге, – сказал господин Крафт, – а где ж тут дыры?

Он, отнюдь без какой бы то ни было брезгливости, начал вертеть старьё и так и эдак, но следов моли и крыс в нём не обнаружил, что, согласитесь, было просто восхитительно. Потом он торопливо отодвинул столик от окошка (насколько это позволяла ширина комнаты), и распластал на нём старый сюртук. То, что вещь, найденная в богадельне, оказалась почти целой, доставляло господину Крафту даже какое-то удовольствие, потому что ему вдруг стало казаться, будто есть в этом знак удачливости. Хотя, признаться, основано такое впечатление было лишь на твёрдом намерении продать найденную вещь после минимальной починки.

В какой-то миг у совестливого портного мелькнула мысль о том, что за столь хорошо сохранившимся предметом одежды может вернуться прежний хозяин… Но жизненный опыт подсказал ему, что публика, обитающая в местах, подобных нынешнему подвалу, привычна считать случайно оброненное безвозвратно потерянным. В конце концов, господин Крафт и сам был из этой публики.

Он провёл ладонями по грязному сукну, расправляя складки и убирая сор. Материал оказался вполне крепкий, да; и сюртук при этом был большой – не помещался на столе целиком, так что господин Крафт потихоньку передвигал его одной рукой, второй орудуя точно утюгом.

Стоило ему задеть пальцами карман, как он сразу почувствовал: там что-то есть.

Господин Крафт сию секунду ощупал находку сквозь ткань – предмет бы твёрдым и круглым, как табакерка! Да, чёрт возьми! Если уж в подвале богадельни обнаружился почти целый сюртук, то почему бы при нём не находиться табакерке! Впрочем, господин Крафт имел полное право не гадать, а знать наверняка – и он, конечно, этим правом незамедлительно воспользовался. Он запустил руку в карман старого сюртука и достал оттуда престранную штуковину: словно бы скрученный улиткой кусок толстой проволоки. Непонятный, если не сказать даже – нелепый вид штуковины не затмил от господина Крафта её главного качества. А именно: она была выполнена из золота!

– Эге, – выдохнул господин Крафт, – уж не сплю ли я?

И в тот же миг прямо над его ухом громко, отчётливо и тоскливо девичий голос произнёс:

– Берегись, Варфоломей Крафт!

Господин Крафт взвился на месте так, словно получил за шиворот всю свою порцию утреннего кипятка. Он опрокинул стол, а стул пинком отшвырнул к кровати, прямо в кучу своих не разобранных вещей.

Никакой девушки рядом с ним, да и в каморке вообще, не было.

– Иисус Мария! – вымолвил господин Крафт, опускаясь на койку. – Да ведь я брежу от голода, пьянства и неустроенности!

Внезапно он с ужасом подумал, что золотая штучка из кармана сюртука ему почудилась так же, как и голос, что назвал его по имени. Но – нет, господин Крафт поднёс к лицу руку с зажатой в ней странной вещицей. О да, она была золотой, настоящей, не растворилась в воздухе, и господин Крафт криво, с непривычки, улыбнулся.

– Берегитесь, господин Крафт! – всё с той же отчётливой, яркой грустью проговорил над его ухом всё тот же голос.

Во второй раз господин Крафт взвился более основательно. Начал он с того, что, не снимая ночных туфель и колпака, выскочил из подвальчика и дважды обежал богадельню, заглядывая под каждый куст. Потом он промчался по самому приюту, и, наконец, перевернул всё вверх дном в своём подвальчике. И нигде не нашёл ни малейшего намёка на то, кто бы мог играть с ним такие шутки.