Kitabı oku: «Путешествие в другие миры»
Путешествие в другие миры
Предисловие переводчика
Дорогие любители настоящей научной фантастики! Перед вами уникальная книга, включившая в себя вышедший в 1883 году роман "Алериэль, или Путешествие в другие миры" и его продолжение – серию рассказов "Письма с планет", печатавшихся в "Семейном журнале Касселя" с января 1887 года по май 1893 года. Написал эти произведения Владислав Сомервилл Лач-Ширма, который был британским викарием, историком и писателем в жанре научной фантастики. Ему приписывают звание одного из первых писателей-фантастов, использовавших слово "марсианин" в качестве существительного.
Данное издание уникально тем, что автор, одим из немногих за все время существования научной фантастики, осмелился примирить христианскую веру и науку, доказать то, что при здравом рассмотрении они ничуть друг другу не противоречат.
Данные произведения публикуются на русском языке впервые и есть уверенность, что они найдут великое множество читателей всех возрастов!
Часть
I
Глава I. Горбун из Мон-Сент-Габриэль
Было прекрасное июньское утро 1870 года, когда я вышел из маленького городка Б… в Бретани, чтобы прогуляться на соседний холм Мон-Сент-Габриэль, где стояла знаменитая старая часовня, считавшаяся одной из достопримечательностей окрестностей. Я только что покинул Оксфорд на время каникул и после напряженной работы восстанавливался поездкой по Франции. Мой компаньон, Гальтон, вывихнул ногу и оставался в отеле, отдыхая в течение дня, но я не хотел упустить возможность увидеть Мон-Сент-Габриэль, поэтому утром я отправился на прогулку длиной около четырех километров один.
Это был тихий и несколько пустынный маршрут, и многие мысли о прошлом, будущем и вечности невольно приходили мне в голову. Но мне нет нужды беспокоить ими читателей, так как они не имеют прямого отношения к моему рассказу, тем не менее, впоследствии они неизгладимо запечатлелись в моей памяти.
В конце концов я добрался до небольшого мыса, вдающегося в море, на котором стоит Мон-Сент-Габриэль. Я перелез через несколько камней, окаймлявших тропинку, и поднялся к живописной и старинной часовне, ныне разрушенной. Вид был великолепный. Голубое море, украшенное то тут, то там небольшими гребнями серебристой пены, дикий скалистый берег, крики чаек и низкий рокот океана – все это приводило меня в трепет, а затем погружало в спокойную задумчивость.
"Как прекрасен этот мир! – подумал я. – Интересно, может ли что-нибудь превзойти по красоте такие пейзажи, как эти, или великолепные Альпы, или прекрасное и суровое корнуоллское побережье в шторм, или озерные районы на севере. Этот мир очень красив".
Боюсь, я, должно быть, поддался дурной привычке, которая иногда появляется у меня в одиночестве, когда я разговариваю сам с собой, потому что внезапно меня разбудил легкий шорох позади меня. Я повернулся, и мой взгляд встретил очень необычного вида человек. Это был очень низкий молодой человек, сильно деформированный в плечах. Он был одет в обычный костюм гувернера, с большой бретонской шляпой и плащом, наброшенным поверх блузы. Однако его лицо, несмотря на грубый костюм и явное уродство, отличалось изысканной утонченностью и даже красотой. Цвет лица был светлым, как у девушки, но бледным до бескровности. Его глаза, хотя и несколько затененные шляпой, были очень странными и блестящими. Черты лица были мелкими и тонкими. У него не было ни усов, ни бороды, и на вид ему было едва ли больше двадцати. Он смотрел на море и, хотя находился рядом со мной, казалось, не замечал моего присутствия.
Несколько минут я молча смотрел на воду, изредка бросая взгляд на своего спутника. "Бедняга, – сказал я себе, – какой необычный порок в плечах. Я никогда раньше не видел ничего подобного. И к тому же, какой он смертельно бледный, и такой утонченный, несмотря на крестьянское платье. Возможно, это какой-нибудь джентльмен, попавший в беду, какой-нибудь несчастный студент, потерпевший неудачу в жизненной битве". И тут меня охватила страшная мысль. "Надеюсь, он не думает о самоубийстве или не сошел с ума. В любом случае я нахожусь в неловком положении в этом одиноком месте, в чужой стране, рядом с сумасшедшим или с человеком в полном отчаянии".
Но когда я снова взглянул на это странное задумчивое лицо, мысль рассеялась. Он был задумчив, но вовсе не печален, ни возбужденного, ни угрюмого взгляда мании не было в этих умных глазах. Но он все еще смотрел на море, молча наблюдая за ним.
Я был крайне озадачен, и мне становилось не по себе, потому что Гальтон накануне вечером развлекал меня целым рядом ужасных бретонских легенд о "Белой Даме", призраках и знаках смерти; и действительно, здесь был человек, которого, если бы он встретился ночью, можно было бы легко принять за призрака. Но сейчас была не ночь, ярко светило солнце, и тень от странной фигуры незнакомца четко вырисовывалась на стене часовни.
Наконец я решил, что бесполезно и некрасиво делать вид, что не замечаю его, и что лучше будет заговорить. Поэтому я нарушил молчание вежливым поклоном и "Бонжур, монсеньор".
– Доброе утро, сэр, вы англичанин, не так ли? – сказал он очень приятным и чистым контральто с необычным, но приятным иностранным акцентом.
– Да, – сказал я, – и очень рад, что вы можете говорить со мной на моем родном языке. Могу я также спросить, вы француз или чужак в этой стране?
– Un étranger, monsieur1, – ответил он по-французски, а затем снова замолчал.
Таким образом, было очевидно, что он знал и французский, и английский, и при этом не был ни французом, ни англичанином. Чьим же подданным он был? Голос, акцент и манеры были столь же странными, как и внешность моего нового знакомого, и не дали мне никакой подсказки.
Было ощущение, что мой вопрос заставил его замолчать, и в течение нескольких минут он, казалось, не хотел возобновлять наш разговор. В конце концов я нарушил молчание.
– Вы хорошо говорите по-английски для иностранца. Вы когда-нибудь были в нашей стране?
– Никогда, сэр, но я очень хотел бы посетить ее. Мне говорили, что это страна свободы и прогресса, что в вашей стране много чего достойного и хорошего. В других частях Европы можно увидеть много печального – страдания, угнетение и горе. Я бы хотел увидеть более счастливую страну в этом мире. Возможно, Англия является таковой – возможно, так оно и есть, – добавил он после паузы.
– Говорят, ваша страна богата. Я надеюсь, что многие пользуются благами этого достояния, а не еденицы.
– Боюсь, мы не сможем этого утверждать. В Англии, как и в других странах, существует большое неравенство. Как вам нравится Франция? Мне любопытно, ведь вы говорите, что вы не француз.
– Веселая, любящая удовольствия нация, которой не хватает серьезности, стабильности, религиозных чувств. Франция слишком много живет настоящим и недостаточно – будущим и прошлым. Она эгоистична и горда, а гордость часто предшествует падению. Латинские расы кажутся все более вычурными. Они уже отжили свой век. У тевтонской расы, возможно, есть настоящее и ближайшее будущее. Однако я не могу сказать. Состояние Германии печально, хотя и не так печально, как Франции.
Рассудительность его замечаний тронула меня. Я посмотрел вниз на его поношенные и совершенно потрепанные брюки. Мне показалось печальным, что такой умный и образованный человек должен быть простым крестьянином и испытывать нужду. После некоторых минутных сомнений, когда я поднялся, чтобы вернуться в Б…, я решил сделать что-нибудь, чтобы помочь ему. Я сунул руку в карман и, краснея, протянул ему пятифранковую монету.
– Мой дорогой сэр, возможно, вам это нужно больше, чем мне – простите, что я предлагаю это.
Он взял ее, улыбнулся и просто сказал:
– Благодарю вас, сударь, если я смогу вернуть вам вашу доброту, я это сделаю обязательно. Возможно, мы еще встретимся.
– Адье, – сказал я, – надеюсь, мы еще встретимся.
Я поклонился и оставил его стоять, глядя на море.
Глава II. Осажденные в Париже
Я отправился в Париж утренним поездом, Гальтон, ноге которого стало гораздо лучше, сопровождал меня. Его пеший тур был вынужден прерваться из-за несчастного случая, и, поскольку я не хотел любоваться Бретанью в одиночку, мы решили немного задержаться в Париже вместе. Великолепный город выглядел как всегда – ярким, веселым и легкомысленным. Мало кто из этих двух миллионов мечтал о катастрофе, нависшей над ними, о невидимом дамокловом мече, подвешенном на волоске посреди всего этого веселья и великолепия. Уверен, что я, как никто другой, предвидел опасность для Парижа и, что еще хуже, катастрофу, нависшую надо мной.
****
Однажды утром, когда газеты были озабочены вопросом о престолонаследии в Испании, я подумал, что стало бы приятной переменой совершить поездку в Версаль. Гальтон в то утро уехал в Брюссель, и я остался один.
Я и представить себе не мог, чего мне будет стоить это небольшое путешествие. Мы только что подъехали к станции Севр, когда в одно мгновение я услышал огромный грохот, панели и крыша моего вагона посыпались на меня, и среди криков пассажиров, раненых и испуганных, я почувствовал внезапный удар, затем сильную боль в ноге, а затем…
****
Я не буду останавливаться на этом мучительном времени в больнице Святой Клотильды. Меня положили в палату для пострадавших, и я должен сказать, что всегда буду благодарен внимательным и добрым медсестрам и врачам, которые за мной ухаживали. Мои травмы были скорее утомительными и болезненными, чем опасными, у меня была сломана нога, и шок от аварии расшатал мою нервную систему.
Находясь в больнице, я услышал, как однажды пациенты рассказывали об удивительно способном молодом враче, чьи чудесные исцеления привлекли большое внимание в медицинских кругах. Я с жадностью слушал эти рассказы и решил, как только смогу, обратиться к нему.
Через несколько дней я поправился настолько, что меня перевезли в мой отель на улице Пеллетьер. Здесь, устроившись в своей комнате, я написал записку доктору Позеле (молодому врачу, о котором я так много слышал в больнице) с просьбой прийти и осмотреть меня.
Примерно через пару часов после того, как я отправил записку, гарсон объявил приход доктора Позелу. Он вошел, и, к моему изумлению, я снова увидел моего маленького изуродованного друга с Мон-Сен-Габриэль. Теперь он был одет несколько лучше, но, хотя день был теплый, он был закутан в плащ. На его лице было то же мягкое, странное выражение – умиротворенное спокойствие, и в то же время в нем чувствовалась загадочность и торжественность. Он был удивлен так же, как и я.
– Я рад встрече с вами, – сказал он, – и в то же время сожалею, что вижу вас таким. Вы страдаете. О, хрупкое человечество. Через что приходится пройти человеку в его земной жизни. Я хотел бы сразу же вылечить вас, но то, что вы говорите в отчете о вашем случае, который вы приложили к своему письму, показывает мне, что это как раз тот случай, когда я могу сделать меньше всего. Сломанная конечность! Только природа может её вылечить. Но я могу облегчить вашу боль.
Затем он расспросил меня о моих симптомах и, уходя, дал мне снадобье, которое чудесным образом сняло мою нервную депрессию.
****
День ото дня новости в политическом мире становились все более тревожными. Война разгоралась. Начался марш на Берлин, и крики доносились даже до нас, когда я находился в больнице. Теперь газеты занимали мои мысли даже на больничной койке. Лечение Позелы дало мне прекрасное облегчение, но сломанная кость нуждалась в покое, чтобы срастись как надо, и я должен был оставаться в своей палате пленником, пока ожившие и памятные сцены войны – Гравелотт, Мезьер, Седан – будоражили умы всех вокруг.
После этого визита я больше не видел Позела. Я узнал, что на следующий день он отправился с санитарной машиной на соединение с армией маршала Макмагона.
Я начал сильно волноваться. В конце концов, я полностью оправился от болезни и смог передвигаться, но линия "крови и железа" связывала меня, как и всех остальных, в пределах осажденного города. Здесь не было недостатка в волнениях. Новости каждого дня были захватывающими, и часто можно было видеть ужасные картины войны. Это было все равно, что быть зрителем огромной трагедии, и парижане воспринимали все именно так. Их сильное драматическое чувство было взбудоражено и их поначалу словно забавляло зрелище войны у самых их ворот. Я не мог сопротивляться этой заразе, но все же мне, как и им, было о чем беспокоиться. Мой осенний семестр в Оксфорде, конечно, был безнадежно потерян, и, возможно, мой постный семестр тоже, потому что казалось, что осада будет продолжаться долго, и действительно, парижане заявили, что будут держаться до последнего. Если так, то мои перспективы спастись были весьма мизерными, и я был в опасности, что эта жалкая франко-прусская война нанесет внушительный ущерб моей карьере.
****
Помню, как однажды вечером я прогуливался по саду Тюильри, наблюдая за вспышками прусской артиллерии, и видел французские войска, марширующие к укреплениям, с барабанами, бьющими перед ними. Пушки грохотали, как раскаты грома, а парижская толпа спокойно смотрела на происходящее, как будто просто наблюдая за трагедией, а не находясь в осажденном городе. Вдруг я заметил доктора Позела, проходившего рядом со мной.
– Куда вы идете? – спросил я.
– На укрепления. Я должен сделать все возможное для раненых. О, это ужасная война! Как люди могут продолжать и повторять этот ужасный способ улаживания национальных разногласий? Как грохочут пушки! Многие души отправляются в вечность. Какой ужас! Как неподготовлены некоторые!
– Вы принимаете это более близко к сердцу, чем большинство вокруг вас. Но вы в опасности на фронте.
– Не беспокойтесь обо мне, думайте о себе и о бедных солдатах, я в безопасности, – и улыбнулся.
– Да, но вы будете на фронте. Пушки убивают и врачей, и бойцов. Это действительно ужасная машина войны – такая дальнобойная. Это гораздо хуже, чем рукопашная схватка во времена рыцарства. Каждый страдает. Только вчера я слышал, как снаряд разорвался в спальне школы, где спали девять маленьких мальчиков, и убил троих. Я только хотел бы уехать из города, потому что я не имею никакого отношения к этому конфликту.
– Возможно не имеете. Однако давайте поговорим об этом завтра. Аревуар!
Я пошел домой, в гостиницу, и, просыпаясь ночью, слыша далекий грохот пушек и видя вспышки сквозь оконное стекло, я раз или два вспоминал храброго, доброго Позелу и его миссию милосердия на укреплениях.
Глава III. Бегство
На следующее утро, сразу после позднего обеда (довольно небольшого и не роскошного, так как еда в Париже становилась ужасно дорогой, а лошадей начали обрекать на бойню), я направился в гостиную на улице Риволи, чтобы узнать новости, которых все ждали почти с таким же нетерпением, как и обеда, когда встретил моего необычного друга.
– Как вы провели вчерашний вечер? Не хотите ли зайти и немного подкрепиться?
– Я не могу ничего есть, но я хотел бы поговорить с вами.
Мы поднялись наверх, в мою комнату. Позела сел и пристально посмотрел на меня, что почему-то меня очень встревожило, потому что его взгляд был удивительно завораживающим. Я никогда не чувствовала ничьих глаз так, как его.
– Вы действительно очень хотите выбраться из этого ужасного места, вернуться домой в свою мирную страну, сбежав от этих ужасных сцен войны?
– Да, очень, я готов заплатить практически любую цену, лишь бы не совершать неправильных поступков, чтобы выбраться из этого места. Что мне до этого? Я не француз, это не моя страна. У меня нет никакого интереса в этом конфликте, а если бы и был, я все равно ненавижу войну, я всегда ее ненавидел, а сейчас больше, чем когда-либо. Она может развивать мужественные качества, но все же это зло.
– Вы действительно хотите уехать из Парижа? – спросил он.
– Зачем переспрашивать? Разве не ясно, что я просто должен хотеть вернуться домой? От этого может зависеть все мое будущее. Если я пропущу еще один семестр, мои шансы получить образование исчезнут. Ради Бога, скажите мне (я начинал волноваться), как я могу выбраться отсюда?
– Я не могу этого сказать, но я могу вытащить вас.
– Как?
– Я не должен говорить, как. Но к завтрашнему утру, если вы того пожелаете, вы можете быть на пути в Англию. Только обещайте мне никогда не спрашивать, как я вас освободил.
– Обещаю. Я даю вам слово, даю вам слово чести христианина и английского джентльмена, я никогда не буду спрашивать вас, если только вы подтвердите, что я освободился не в результате какого-то неправильного или бесчестного поступка.
– Я могу заверить вас в этом. В моем способе освободить вас и себя нет никакого вреда. Я могу поехать с вами в Англию, если вы не против моего общества.
– Мой друг, мой освободитель, как я смогу показать, как я вам благодарен? Возможно, если вы поедете со мной в Англию, я смогу попытаться продемонстрировать вам хоть десятую часть моей благодарности. Но как мы сможем выбраться?
– Тише! Вы обещали.
– Простите меня, это было такое естественное восклицание. Когда вы приедете, чтобы забрать меня?
– В восемь. Будьте готовы, но я могу забрать только вас, а не ваше имущество, его нужно оставить. Адью!
Не могу выразить, как я был рад перспективе освобождения. Условие казалось любопытным, но я был слишком рад надежде на спасение, чтобы беспокоиться об этом.
****
Я собрал свои вещи, запер чемодан и попросил хозяина позаботиться о нем, когда я оплачу счет, и отдать мне его, когда осада закончится.
– Но, месье, вы не сможете пройти через прусские линии. Они никого не пропустят, уверяю вас, даже англичанина. Вас расстреляют, месье.
– Я не могу сказать вам, как я смогу выбраться, но один друг говорит, что он справится с этим, и, поскольку он очень умный человек, я не могу ему не поверить.
– Возможно, это можно сделать на воздушном шаре, но в течение трех дней ни один шар не полетит.
– Ну, я должен идти. Позаботьтесь, пожалуйста, о моем чемодане, и я надеюсь, что вы будете спасены в этой ужасной осаде.
– Ах, месье, это действительно ужасно, – сказал мой хозяин.
Я ушел, попрощавшись, с легким кошельком, которого едва хватило на дорогу в Англию.
Я поспешил на улицу Субиз, к дому 17, на Монмартре, где, как я знал, живет Позела. Поговорив с консьержем, я направился на четвертый этаж, где постучал в скромную на вид дверь как раз в тот момент, когда часы пробили восемь.
– Войдите, – произнес мягкий, приятный голос Позелы.
Я открыл дверь и вошел. Это была тихая, непритязательная маленькая комната, но с прекрасным видом на город, большинство огней которого было хорошо видно из окна. Мебели почти не было, а та, что была, казалась бедной. Это было похоже на комнату простого гувернера. Перед открытым окном стоял диван.
– Вы уверены, что хотите покинуть Париж?
– Я совершенно уверен, поверьте мне. Мои деньги почти закончились, и мое терпение тоже. Моя жизнь скоро может оказаться в опасности. Уверяю вас, я буду глубоко обязан вам, если вы освободите меня.
– Тогда спите!
Сказав это, он провел надо мной своей рукой. Я почувствовал, что мои чувства притупились, меня охватила сонливость, я опустился на диван и вскоре погрузился в глубокий сон.
****
Сколько я проспал, не знаю, думаю, часа три или четыре. Когда я проснулся, то сразу увидел, что нахожусь в совершенно незнакомом месте. Это было большое поле возле шоссейной дороги, рядом с которым находился лес. Не было видно ни одного человека. Все было тихо и спокойно, а воздух свеж и прохладен. Это была страна покоя. Я встал и посмотрел вокруг себя, но света было недостаточно, чтобы разглядеть что-либо, кроме неясных очертаний деревьев и серовато-белого покрытия шоссе. Я повернулся. Вдалеке за моей спиной была дымка, похожая на огни далекого города. Я приостановился и прислушался. Да! Далеко-далеко раздавался глухой грохот далекой канонады. Я был вне Парижа.
Мысль о моем внезапном освобождении совершенно ошеломила меня. Я упал на колени и возблагодарил Бога за свое освобождение, которое было настолько внезапным и необъяснимым, что казалось почти сверхъестественным. Как я мог пройти эту линию "крови и железа"? Какие средства могли быть использованы. Во всяком случае, Позела сдержал свое слово. Я наконец-то покинул Париж и оказался в недосягаемости прусских войск, и между мной и Англией не оставалось ничего, кроме нескольких часов пути на поезде и пароходе.
Когда я шел по шоссе, все еще не понимая, где я нахожусь и куда мне следует направить свои шаги, я вдруг заметил человека, сидящего на одном из белых камней, обозначавших границу дороги. Он был сгорблен, но даже в темноте мне показалось, что я узнал Позелу.
– Это ты, Позела? – сказал я.
– Да.
– Что ж, я очень благодарен тебе за то, что ты успешно выполнил свое обещание. Но где мы находимся? Мы уехали из Парижа, это ясно, но где мы находимся?
– В Понтуазе. Разве вы не видите огни города? А вот и грохот пушек!
– В Понтуазе? Дай-ка припомнить, это станция на линии, ведущей в Амьен. Давайте пересядем на железную дорогу и первым же поездом отправимся в Англию.
Позела согласился, и мы пошли вниз по холму. Через четверть часа мы вошли в город и прошли по его тихим улицам, совершенно пустынным, если не считать прусских часовых, чьи каски блестели в свете газовых фонарей. Сейчас я видел их впервые. Было очевидно, что мы находимся вне пределов Парижа.
Железнодорожная станция была освещена и наполовину заполнена людьми, ожидавшими раннего поезда. Прусский часовой ходил взад и вперед, а в зале ожидания отдыхал капрал. Наконец подошел поезд, и я не могу описать свои чувства, когда я, наконец, оказался на пути в Англию.
Мой странный попутчик был довольно печален. Он снова и снова говорил о тех страданиях, которые он видел, вызванных этой ужасной войной, о глупости народов, не отменивших такой способ разрешения споров, о его расточительности и греховности. Я выслушал его и принял его аргументы, которые были красноречиво изложены. Затем он сменил тему и задал мне множество вопросов, на многие из которых я не смог ответить. Я рассказывал об Англии, о ее истории, правительстве, населении, природе, климате и т.д. Пока мы разговаривали, он достал блокнот и, казалось, записывал то, что я говорил. Боюсь, я был достаточно груб, чтобы однажды заглянуть ему через плечо, но, хотя я достаточно хорошо владею стенографией и изучил не только фонографическую, но и другие системы, я не смог определить, что именно он записывал.
В конце концов мы прибыли в Дьепп, который, как я обнаружил, находился во владении пруссаков. Через несколько часов я снова ступил на британскую землю.
– Как я рад, – сказал я, – и как благодарен вам за то, что вы привезли меня домой, в старую добрую Англию!
– Человек любит свою страну. Полагаю, я должен любить свою, даже если бы она была менее милой.
– Но что такое ваша страна?
Он молчал и, казалось, не слышал моего вопроса.
