Kitabı oku: «Записки военврача. Жизнь на передовой глазами очевидца», sayfa 4
По-индейски
Когда штатного начфина за растрату казны батальона отстранили от должности и направили командовать взводом солдат, на его место назначили выпускника Воронежского института радиоэлектроники. «Офицер хорошо зарекомендовал себя по службе, имел подход к подчинённым и командованию», как обычно и пишут в служебной характеристике.
– Не беда, что не знаешь приказов и наставлений, – напутствовали его, – научишься быстро. Я это дело освоил в течение недели. Хотя, конечно, в Ярославле на начфинов готовят пять лет. Но главное – правильно считать и не повторять ошибок предшественников! Не каждый может пройти испытание деньгами и властью.
– Да уж, денежное довольствие выдавать дело нехитрое, а вот вести счета, документацию – требует определённых знаний.
И направили его во Владикавказ на трёхмесячные курсы бухгалтеров. Два-три раза в месяц он прилетал на вертолёте в Ханкалу для выдачи денежного довольствия. И в тот вечер он приехал со свидетельством об окончании курсов. На память привёз охотничий нож и беслановскую водку. И, естественно, обмывал это событие.
Рядовой Кокур, охранявший его КУНГ, где располагась финансовая служба, был из тяжёлых солдат. Не секрет, что для службы в Чечню отбирали самых недисциплинированных, тех, кто не ужился в роте, имел судимости, был склонен к злоупотреблениям алкоголем. Когда я проводил осмотр пополнения, прибывшего из воинских частей Дальнего Востока, четверть была «забракована» по морально-психологическим показателям. На что комбат сказал мне: «Ты, что ли, будешь в караул ходить или в палатках подметать? Лучших не будет…»
За полгода у бойца были три закрытых черепно-мозговых травмы, полученных в состоянии алкогольного опьянения. Но каждый раз он возвращался из центральных госпиталей свежим и отдохнувшим от службы.
– Рядовой Кокур, принеси мне воды, – крикнул ему начфин, когда тот проходил с автоматом мимо кунга.
А рядовому Кокуру по сроку службы, приближающемуся к дембелю, неохота было исполнять приказы быстро, шестерить, и к тому же он находился сейчас в карауле. Но воду он принёс – когда сменился с поста, чем привёл начфина в бешенство.
– Ты что так медленно ходишь? Я же тебе сказал – бегом! Да ты сейчас у меня в грязь ляжешь и ползать по лагерю будешь, как червь дождевой!
В подтверждение своих слов начфин поднёс холодное лезвие охотничьего ножа, пахнущее недавно разрезанной колбасой, ко лбу солдата, придерживая его чубчик другой рукой. Кокур, испугавшись, дёрнулся назад, оставив в дрогнувших от неожиданности руках старшего лейтенанта волосы и кожу.
В два часа ночи ко мне постучали. Не спеша, снимая с предохранителя пистолет, я подошёл к двери, обитой бронежилетами и шинельной тканью.
– Кто там?
– Это я, водитель комбата. Товарищ капитан, командир приказал привезти вас в лагерь, требуется ваша помощь.
– А начальник аптеки что, не справится? Он ведь сегодня дежурит.
– Нет, говорит, что без вас не может.
– Ладно, через пять минут буду в машине.
Прибыв в лагерь, я обнаружил Кокура, лежащего на носилках, в медицинском пункте батальона. В локтевой вене стояла капельная система, голова перебинтована толстым слоем марли, повязка пропитана кровью.
– Что случилось?
– Да начфин бойцу скальп снял! – ответил начальник аптеки. – У него модный чубчик был. Вот он и резанул по нему. В итоге ни волос, ни кожи, – только дырка до кости.
– Срежьте немедленно повязку!
Под ней белела лобная кость размером с советский металлический рубль. Края раны кровоточили, а в глазах у видавшего виды солдата застыл страх.
– Может, пришьём что-нибудь на это место, Вячеслав Иванович? – спросил начальник аптеки. – Начфин обещал все затраты на лечение оплатить.
– Пусть оплатит сначала себе адвоката. Кожу со лба искали?
– Дак не помнит он, куда её выбросил. Пьяный, не поднять. Я с фонариком всё обегал, но там грязь, может, и затоптали.
– А что пришивать-то собрались, Андрей Владимирович?
– Ну, снимем с попы или спины заплатку и пришьем!
– Эх, товарищ старший прапорщик, поздно здесь шить. Да и не наше это теперь дело. Надо в медбат везти, но боюсь, что и там не возьмутся.
– Командир сказал, чтобы на месте лечили!
– Я ему завтра сам всё объясню. Обработайте перекисью, наложите повязку, пусть капается, антибиотик дайте, из того, что у нас есть, обезбольте, утром отвезём.
Перед отправкой в Россию начфин заплатил Кокуру, чтобы тот написал объяснительную: «Шёл, мол, ночью по автопарку, поскользнулся, шапка слетела, упал, ударившись головой о кусок острого металла, торчащего из-под земли…» Он и написал. И больше в Чечне его не видели. Они вместе с Сергеевым улетали на медбатовской вертушке из Ханкалы, по-разному изменившей их судьбы и здоровье. А начфин вскоре пошёл на повышение в полковую финансовую службу. Но там его скоропостижно настигла рука прокурора за хищения в особо крупных размерах.
Показной суд
В армии любят судить. Для обслуживания этого процесса создана военная прокуратура. Один из коллег, поработав гинекологом пару лет в Ханкале, заочно закончил юридический и перешёл служить в подполковники юстиции.
Иногда спрашиваешь у самого себя, а тех ли взяли на службу?
Идёт осмотр солдат, проходящих военно-врачебную комиссию. Перед тем, как отпустить, направляют к психиатру – ведь можно совершить правонарушение, будучи в состоянии аффекта или психоза. Здесь, конечно, психиатрия, и не только военная, становится прислуживающей «девкой».
– Жалобы к психиатру есть? – Вопрос обращён к контрактнику, которого привёл посыльный из прокуратуры.
– Никак нет.
– Уголовное дело за что возбудили?
– Неосторожное обращение с оружием.
– И что ты по неосторожности сделал?
– В друга попал…
Ответ мог быть другим:
– Челюсть сломал.
Или третьим:
– Продавал взрывчатку боевикам.
– И где ты их нашёл?
– Да приходил один под видом боевика, попросил найти для него чего-нибудь. Я и нашёл двести грамм тротила. А он, оказалось, на органы работал.
Был как-то случай – судили двух солдат срочной службы на дивизионном плацу. Их, конечно, вначале осудили, как и полагается на военном суде Владикавказа, но потом в показательно-воспитательных целях, сковав наручниками, привезли на вертолёте в Ханкалу.
В жаркий субботний полдень собрали всех, кто был свободен от несения боевого дежурства. В качестве почётных гостей приехали представители телевидения. В роли общественного прокурора выступал замполит дивизии. Адвокат не полагался. Комдив отдыхал в тени брезента, пока полковник Сергеенко оглашал вердикт.
– Военнослужащие нашей дивизии, из военной части 1115, рядовой Мухамеджанов и рядовой Ибрагимов, уроженцы села Дуба-юрт Республика Дагестан, в ночь с двадцать первого на двадцать второе мая двухтысячного года продали местному населению установку ПЗРК и две ракеты к ней. Общая стоимость имущества или причинённый государству ущерб составил шестьдесят пять тысяч рублей. Взамен они получили килограмм шоколадных конфет «Мишка на севере», блок сигарет «Ява», трёхлитровую банку сока, кассетный аудиомагнитофон «Рекорд» стоимостью шестьсот рублей. Своим поступком они способствовали подрыву боевой готовности своей части. Суд признал их виновными и приговорил к восьми годам лишения свободы с пребыванием в колонии строгого режима.
Ребята, очевидно, так и не поняли, что с ними произошло. Опустив головы, они стояли на разбитых войной плитах бывшей взлётной полосы и чего-то ждали. Над землёй поднимались струи нагревающегося воздуха. В кустах выдавали чечётку цикады. Над сопками горели нефтяные фонтаны. Из-за перевала доносились пулемётные очереди. Жизнь продолжалась, но не для них.
Замполит рассказывал о долге перед родиной, о человеческих жизнях, о матерях и современных нравах, вспоминал Афганистан. Слова, конечно, правильные, с ним не поспоришь. Телевизионщики выбирали ракурсы для съёмки.
– Зачем вы продавали оружие?» – корреспондент обратился к ним поочёредно. Ни один не ответил. А может, просто не знал русского языка. «Зачем было предлагать его купить?» – вопрос, который никто не задал. Так же, как и о том, где они взяли ПЗРК, ведь о краже речи не шло. В сопровождении конвоиров-автоматчиков их погрузили в бронированный уазик и отвезли на спецрейс МИ-8 до Моздока.
На вечернем построении наш комбат дополнил полуденную речь: «Мы не в американской армии служим, здесь вам не будут клубнику на завтрак подавать. Жрите пшёнку с тушёнкой и скажите спасибо, что это у вас есть…»
Причастие
– Скажите громко имя ребёночка, когда будете причащаться, – напутствовала меня сухонькая старушка в ситцевом платочке, с изрезанным временем лицом, – да положите дитя на правую руку.
– Орест, – громко сказал я, испугавшись своего голоса.
– В первый раз?
Голос батюшки долетал до меня как будто из другого мира.
– Да! – ответил я.
– Ребёнка на правую руку положи да наклони личико.
Малыш без капризов выпил кагор с кусочком плавающего хлеба. Помощники утерли красным бархатным отрезом его подбородок.
– Вячеслав!
– В первый раз? – всё тот же дальний голос звучал откуда‐то сверху.
– Нет, не в первый. В вашем храме – да.
– Руки скрести, – командовал помощник батюшки справа.
Как можно скрестить руки, держа пятимесячного сына, я не знал. Голова кружилась и не соображала. Тёплое сладкое вино с кусочком хлеба оказалось в моём рту. Помощники просушили мои губы так быстро, что я не успел их облизнуть. Странно, а ведь я так давно не причащался. И вообще во взрослой жизни лишь изредка вспоминал об этом обряде. По пальцам можно пересчитать.
Венчался со второй женой в Киево-Печёрской Лавре. Это было в Петровский пост девяносто восьмого года. Мы часами читали молитвы, ходили на многочасовые службы, и я постился. Когда пытался съесть шоколадную конфету незаметно от всех, жена, принимавшая душ, попросила принести ей полотенце. Вернувшись, обнаружил пустой фантик.
Второй раз – это было перед Чечнёй. Батюшка – отец Василий из храма Серафима Саровского в Питере – благословил меня на войну, но сказал, что если буду грешить, лишусь ноги. Его слова преследовали меня, но его благословение меня охраняло. Каким‐то образом у меня оказался большой стальной крест, и я его повесил над головой в палатке.
– Даже если мы разведёмся, всё равно под богом будем считаться мужем и женой, – говорила она после возвращения из Чечни в Питер.
Почти год наша семья прожила там. Первые ночи провели в палатке УСТ. Старшему Богдану было полтора года, младшему Тарасу – пять месяцев. Для детей комбат выдал две армейские койки на пружинах. Окна закрыли подушками, чтобы детей не пугал грохот САУшек. После приключения на вертолёте они спали спокойно и безмятежно. Они были первыми детьми, которые ступили на эту огненную землю. Хотя Тарас ещё только ползать умел. В первую же ночь чеченские мыши погрызли все пакеты с их детским питанием. Остались нетронутыми лишь металлические банки.
Спустя три дня нам дали ключи от трёхкомнатной квартиры в «Титанике». В доме не было воды, свет давали по часам-минутам, отсутствовало центральное отопление.
«Это не проблема!» – рассуждали мы. Комбат выделил четыре кровати, выдал четыре спальника, пять одеял. На складе я получил печку, которую разжёг лишь со второго вечера. В первую ночь она коптила, чадила и не хотела загораться. Пришлось готовить ужин на костре, прямо на балконе. Потом ходили за водой и электричеством к стройбатовцам в вагончики. Вскипятишь чайник – и домой, чтобы заварить детское питание. Каждый вечер я приносил мешок дров, что заменяли и отопление, и электричество. Дым от печки уходил в форточку по трубе, которую я заменил на металлические пластины. Правда, временами жена что‐то путала, и тогда он валил в квартиру.
Так продолжалось три месяца. В Чечне бушевал вирусный гепатит А. Супруга то ли не хотела, то ли боялась вакцинироваться. Когда я уколол её Хавриксом, оказалось слишком поздно. Через неделю она пожелтела. Мне дали пять суток отпуска, чтобы отвезти их в Питер и госпитализировать её в окружной госпиталь.
Через два месяца они приехали вновь. Мать не давала мне продыху. Убеждала уехать, выбрасывала вещи, отказывалась нянчить внуков. Я привёз их в ещё хранящую следы нашей общей жизни квартиру. Надеялся, что отношения возможно реанимировать в третий раз. Увы!
Когда меня отправили в командировку, они попали под обстрел. В Ханкалу ворвалась банда Бараева. Их главарь лежал в госпитальном морге, и по обычаю его следовало похоронить до захода солнца. Несколько десятков воинов ислама атаковали укреплённый гарнизон. Им нужно было пройти всего километр – от первого КПП до госпиталя. Пули свистели со всех сторон, как слепые мухи. Дети вместе с женой лежали на полу квартиры, когда за ними прибежали рэбовские солдаты с бронежилетами. Трёхлетний Богдан думал, что с ним играют, предлагая надеть не по размеру большой бронежилет, и показывал, что у папы в глаженом белье лежит пистолет. В другой бронежилет Лена завернула себя с двухлетним Тарасом. Когда я вернулся, то окна в медпункте и в квартире пришлось менять.
Моя поездка также не прошла без приключений. В тёмной подворотне Владикавказа банда в милицейской форме отобрала рюкзак с детским питанием, и один из них, приставив нож к горлу, вытащил кошелёк с документами. Напоследок – пара ударов в нос и живот, чтоб я подумал над своими оскорблениями. Это происходило в двухстах метрах от РОВД.
– Вам надо уехать! – настаивал я по приезду.
– Нет, Слава. Я буду там, где ты.
– Ты рискуешь своим здоровьем и детьми.
– Меня батюшка благословил, всё будет хорошо.
Она спасла меня от послеразводной депрессии, она заставляла меня искать выходы в этой чеченской неумной жизни. Меня притягивала её воцерковлённость, меня отталкивал её рационализм и неуёмное желание пить.
Глаза выдают человека. Вернувшись со службы, я понял, что это произошло. Друг перестал быть другом. Странно, что нужно человеку для того, чтобы совершить этот шаг?
Многие говорят и пишут о страхе перед войной и о прочих её прелестях. Человек такой, какой он есть. На войне, в миру, в форме и без, всё остальное – это камуфляж, которым мы прикрываемся, чтобы мимикрировать.
Самоволка
Жил-был начфин батальона. Звали его Валера. Весёлый, отзывчивый парень, прапорщик. Со многими дружил. Как‐то в мае 2000-го он сказал мне:
– Слава, у меня жена болеет. Завтра еду во Владикавказ, будем открывать счета на нашу часть. Но оттуда я вернусь не скоро. Жене надо операцию делать, варикозное расширение вен. Обещали помочь добраться до Свердловска, а там до Челябинска рукой подать.
– А ты не боишься гнева комбата? Кто будет деньги выдавать, зарплату?
– Я тебе ключи от сейфа оставлю, ведомости, книги. Подстрахуешь, если что?
– Хорошо, езжай…
Прошла неделя. Валеры нет. Вызвал меня комбат.
– Где начфин?
– Звонил вчера, говорит, что задержка со счетами.
– Какими нахрен счетами? Уже начфин дивизии вернулся. Куда этот урод свалил? Ключи от финслужбы он тебе оставил?
– Да, там же и мой сейф с наркотиками, и спирт хранится.
– В общем, так. Слушай меня внимательно. Идёшь к начфину дивизии. Договариваешься с ним. Я тебе доверенность выпишу. Получаешь деньги и вечером выдаёшь. Тебе всё ясно?
– Так точно! А по сколько?
– Офицерам по тысяче рублей, прапорщикам – пятьсот рублей, контрабасам – триста, солдатам – пятьдесят рублей. Если будут вопросы, говори, что остальное будет перечислено на вкладную книжку. Недовольных ко мне отправляй. Ступай, не забудь взять охрану – двух автоматчиков из караулки.
После краткой беседы и инструктажа у начфина дивизии, который посоветовал изучить приказы, регламентирующие деятельность финансовой службы в полевых условиях, я отправился в палатку караула полка, где мне должны были отсчитать сумму на батальон.
– Ты кто такой? – спросил начфин полка.
– Начмед РЭБа.
– Чего пришёл?
– За денежным довольствием для военнослужащих батальона за апрель.
– А где ваш начфин?
– Гм, – пожал я плечами, искренне выразив незнание его местонахождения.
– Давай доверенность. Ведомости составил на выдачу?
– Нет ещё. А как их составлять?
– Открой приказ, там в приложениях всё найдешь. Бери деньги. Здесь купюры по пятьсот рублей.
– А как их мне солдатам раздавать? Ведь ни у кого ни шиша.
– Сам разбирайся. Можешь не пересчитывать!
– Ты знаешь, я в первый раз такую сумму в руках держу. Дай время посчитать!
После десяти минут кропотливого пересчёта в голове у меня слегка помутилось в голове. Я ещё раз пересчитал купюры, уже по другой схеме, чувствуя, как холодные струйки пота катятся по спине.
– Ты знаешь, не хватает восьмидесяти тысяч рублей.
– А, ерунда. На, держи…
Я долго въезжал в смысл процедуры, но не стал задавать вопросов. Часто задавал себе вопросы «Что заставило меня тогда пересчитывать деньги?» и «Какими мотивами руководствовался начфин полка?».
Валера приехал спустя две недели. Спустя неделю его вагончик был арестован и опечатан. Снята касса, в которой обнаружилась недостача двадцать тысяч рублей. У меня в сейфе для наркотиков комбат нашёл ящик сгущённого молока, который мне Жура дал на хранение (взял его у начальника продсклада, пока тот пьяный спал за столом). Также нашли два магазина с патронами для АК, который мне дал на хранение начальник аптеки перед отъездом в отпуск со словами «Береги, Вячеслав Иванович, может сгодиться». Сгущёнку комбат приказал раздать на ужин бойцам, и её перетащили к нему в палатку. За хранение патронов на меня пытались возбудить уголовное дело. Я писал объяснительные, беседовал с ФСБ-куратором нашей части, который советовал признаться в несуществующих грехах. Два месяца продолжалось третирование. Я советовался с прокурорскими работниками, которые заверяли, что всё будет благополучно, воруют танками и машинами, а здесь каких-то два рожка… На Валеру завели уголовное дело. На каждом построении комбат, оставляя офицеров-прапорщиков, нагнетал обстановку:
– Всё, начфин, доигрался. Брей голову, готовь жопу, в зоне тебя оприходуют. А вслед и начмед пойдёт.
Хорошо ещё, что не посмотрели наш подпол, где хранился ящик гранатомётов, противотанковых гранат и прочей снеди, который ребята припасли на всякий пожарный. Когда в соседнем полку сгорела палатка и начался артобстрел, мы прятались в окопах, так как думали, что на нас напали чехи. После этого происшествия мы решили избавиться от нашего арсенала. Выехали на хлебовозке к дудаевскому мосту, где стояли питерские омоновцы, – он был построен как объездной при Дудаеве, при Басаеве взорван. На южной половине был разбит блокпост и лагерь, над которым реял триколор и зенитовский флаг.
– Привет, ребята. Мы из РЭБа. Не скажете, где тут у вас можно пару «мух» запустить и противотанковые повзрывать? Может, помочь чем-нибудь?
– Да вон там нора, мы её периодически забрасываем сами, но гады всё равно по ночам выползают. Стреляйте сколько хотите.
Первым был начвещначпрод. Снял предохранитель и – огонь! Я присел. Уши заложило. От противотанковых оставались парашютики, наподобие тех, что мы мастерили в детстве. После двух «мух» где-то открылась стрельба. После противотанковых выбежал омоновец и стал махать руками. Мы поняли, что пора заканчивать и весь арсенал не удастся израсходовать.
– Ребята, кончайте нахрен. Сюда едет комендант с подкреплением. Кто-то передал, что на нас напали. Сваливайте отсюда скорее, сейчас стрельба начнётся.
Когда мы приехали в лагерь, все только и говорили об обстреле Ханкалы из Грозного.
Судебное разбирательство над начфином длилось три месяца. Он резал вены, прикидывался сумасшедшим, говорил, что укусит за палец комбата или нассыт у него палатке. Я говорил, что долго так он косить не сможет. Он спрашивал, какие таблетки ему будут давать и как обманывать врачей. Я ему говорил, что если будет самим собой – за психопата сойдёт. У нас он попросил по безналу одолжить ему двадцать тысяч рублей. Мы впятером сложились и потом долго сожалели. Деньги он отдавал долго и лишь после наших угроз, да и то не всем.
Как-то нас вызвал к себе комбат на КП. Я думал, что будет бить или унижать. Вставили чеки в гранаты, которые первые полгода я не вынимал из карманов, и пошли. Страх пропал, как рукой сняло. Нас ругали, но не более. Комбату было просто скучно!
Однажды комбат нашёл выпивших контрактников и вызвал всех офицеров к себе.
– Я приказываю, товарищи офицеры, набить им морду! Всё ясно? Идите выполняйте приказ. А ты, док, возьми зелёнки побольше и налей им на рожи после этого.
К приказу он также приложил и свои берцы, пиная связанных контрактников в живот и лицо. От поливания зелёнкой я отказался и передал её бойцу – санитарному инструктору.
Когда же выпившим был взводник первой роты, комбат сбросил его на ночь в зиндан и приказал мочиться сверху. Зинданом в то время служила глубокая яма для пищевых отходов.
Будучи под следствием, начфин ещё раз свалил на Урал, якобы за деньгами, но потом рассказывал, что отдыхал в Москве и на море. Деньги пришли через два месяца. Выслала жена. Долго решали, кто поедет во Владикавказ за их получением. Каждый находил отмазки: караул, дежурство по части, на командном пункте. Выбор пал на меня. Но что сказать комбату? Построения четыре раза в день плюс вечерняя поверка.
– Не волнуйся, Слава, скажем, что пошёл на рынок или в медбат к друзьям-коллегам, – подбадривал психолог.
– А как без документов, командировочного лететь?
– С командировочным любой дурак сможет…
Утром иду на взлётку. Повсюду сотни людей. Основное направление – Моздок, дополнительно есть Гизель (Владикавказ), Борзой, Шали, но это уже в другую сторону. Большая часть – контрактники-возвращенцы, которые за счёт государства проколесили всю страну, попили водочки и теперь так же летят обратно. Кого-то обманули с оплатой, кто-то испугался здешних условий, кто-то не прошёл фэйс-контроль. Грязные, оборванные, со свежими синяками под глазами. Мы как-то с психологом подсчитывали – 80 % возвращаются обратно. Переклички, очереди, иногда доносящийся гул крылатых машин.
«Крокодилы», «коровы», «восьмёрки»… Это я слышал неоднократно, но летать не доводилось. Как все инструктировали, «главное, чтобы лётчики такого не слышали, а то могут и по морде въехать».
– Когда ближайший на Гизель?
– Спроси у диспетчера, вон в той палатке сидит.
– Доброе утро, помогите, пожалуйста, улететь на Гизель.
– Могу вписать в команду на Моздок.
– Да мне надо во Владик.
– Какая вам разница? Летите, а там на такси доедете.
– А сколько ехать?
– Километров сто шестьдесят, сто семьдесят, не больше.
– Да мне деньги получить, на такси не хватит.
– Ну ладно, давайте командировочный, запишу вас на Гизель.
– Да понимаете, я туда-обратно, комбат сказал, что на один день командировочный не выпишет. Вот моё офицерское удостоверение, вот квитанция на перевод.
– Ну ладно, через час отлёт, борт тридцать семь.
Приземлились мы в Гизели. Начфин нарисовал схему, как добраться до города. Предварительно проинструктировал, сколько будет такси стоить.
Как только мы сошли с трапа вертолёта, нас обступили толпы улыбающихся таксистов, мило зазывающих в свои машины.
– Кому в Минводы, Моздок, Ростов? Едет машина в Воронеж! Эй парень, едешь в Воронеж, будешь четвертым, давай быстрей.
– Мне на почту, в город.
– В город по сто рублей с человека. Садись, сейчас машина уезжает.
– Так ехать-то всего пять километров.
– Не хочешь, других возьму.
Я решил, что доберусь до трассы, а там на автобусе, и затея себя оправдала. Автобус, троллейбус, улицы, девушки не в камуфляже… Прошло всего ничего, а я уже отвык от этой жизни. Другая планета.
Быстро получив деньги, накупив осетинских пирогов и фруктов-овощей, я снова направился на взлётку. Решил, что дойду-добегу. Но на полпути остановился фургон.
– Эй, военный, садись, подвезём.
– Спасибо, я дойду.
– Садись, мы тебя бесплатно подкинем. Из Чечни?
– Да, из Ханкалы.
Ребята были похожие на осетин. В фургоне шло застолье, в котором участвовали все пассажиры и водитель.
– Ты откуда приехал?
– Из Киева.
– О, хороший город, бывал я там. У меня там брат живёт.
Как потом выяснилось, у многих из тех, кого я встречал в Алании и Чечне, живут родственники в Киеве, но никто не знает или не помнит их адресов.
– Вот тебе стакан. Знаешь, за кого мы сейчас выпьем? В Осетии принято поднимать тост за святого Георгия. Он покровитель всех военных… Теперь с тебя тост!
– Будьмо!
– Видно, хохол!
Пока мы ехали эти три километра, было произнесено пять тостов. За родителей и детей, за женщин и здоровье… Из машины мне помогли выйти. Пожелали ратных подвигов и скрылись. Добродушные сельские парни!
На взлётке меня ждало разочарование. Пассажиров на Ханкалу было человек двадцать, борт ожидался после обеда. Но на него я не попал из-за отсутствия командировочного. Все мои просьбы к командиру экипажа результата не принесли. Я подумал, что это знак – целее буду, – и поехал на автобусе в Моздок, откуда стартовали «коровы», вмещавшие в себя под сотню человек.
