Прощание с «Императрицей»

Хроника военных действий

Северо-западный фронт

…Фронт 10-й армии был прорван силами, подошедшими из Франции. И хотя взять её в клещи, как планировал фельдмаршал фон Гинденбург, не удалось, положение русских войск оказалось аховое. Да, упорное сопротивление наших левофланговых корпусов, особенно 3-го Сибирского генерала Радкевича, на участке Лык – Райгород задержало продвижение 8-й германской армии. Но поскольку правофланговый 2-й Сибирский корпус оказался менее стойким, его командующий генерал Епанчин вынужден был приказывать отступать под натиском превосходящих сил, обнажая тем самым фланг соседнего 20-го корпуса генерала Булгакова. В результате этот корпус (40 тысяч человек), замешкавшийся с отходом, попал под сосредоточенный удар двух немецких армий в районе Августова и был окружён.

В течение десяти дней 20-й корпус, беспрерывно контратакуя и пытаясь вырваться из окружения к Гродненской крепости, отбивал в заснеженных Августовских лесах атаки германских войск, втрое превосходивших его численностью и невесть на сколько – вооружением, мешая им развивать дальнейшее наступление. Но после ожесточённых боёв, подчистую израсходовав боеприпасы, корпус генерала Булгакова вынужден был всё-таки сдаться. Впрочем, несколько частей всё же смогли вырваться из окружения и пробиться к своим.

«Честь ХХ корпуса русских была спасена, и цена этого спасения – 7000 убитых, которые пали в атаке в один только день битвы на пространстве всего 2-х километров, найдя здесь геройскую смерть! Попытка прорваться была полнейшее безумие, но святое безумие – геройство, которое показало русского воина в лучшем его свете, которого мы знаем со времён Скобелева, времён штурма Плевны, битв на Кавказе и штурма Варшавы! Русский солдат умеет сражаться очень хорошо, он переносит всякие лишения и способен быть стойким, даже если неминуема при этом и верная смерть!» – так писал об этом военный корреспондент немецкой еженедельной газеты Рольф Брандт.

Николай Иванов

Без выбора

– То що робыты будемо?.. – поддержав за локоть подпрапорщика и убедившись, что припадка у Никиты уже не случится, спросил вахмистр, доставая из-за пазухи куцего тулупчика кисет.

Честно говоря, ответа на этот вопрос, что впору назвать сакраментальным (ибо вопрос, как ни крути, вопрос выбора), у капитана Иванова не было.

Собственно, приказа о сдаче в плен им никто не отдавал. И уставом пехотным ни бегство с поля боя, ни сдача в плен не предусмотрены, если только не прочитать в таком смысле «воинскую смекалку», которую положено в бою проявлять. Последний же полученный прямо приказ они выполнили как должно. Израсходовав все возможности – до последнего патрона и до последних сил идти врукопашную, противника на просеке они задержали. Вот только и они, русские, и немцы, что расшибали лбы, чтобы пройти по их трупам на заброшенном тракте, оказывается, упирались напрасно. Где-то стороной, другими тропами и другими дорогами, прошли решающие силы и события. Где-то в другом месте приняты были судьбоносные решения. А они и их враги почём зря остались коченеть в заснеженном лесу, тотчас же обретшем первозданное умиротворение. Хоть и дымилась до сих пор рыжая прошлогодняя хвоя в прогалинах, мокрых от гранатных разрывов.

«И не будет ни вечной памяти на поминках, ни даже упоминания в статистике. И сын твой не станет играть в геройскую смерть отца, упорно отказываясь от волшебного врачевания игрушечным шприцем», – как-то само собой подытожило в голове Николая нередкое в последнее время «прозрение будущего».

Будто вживую увидел, как он сейчас даст команду:

– Кто хочет с остальными… – Капитан Иванов, не глядя, кивнул в сторону серой колонны, змеящейся снежным тоннелем еловых лап, и продолжил: – Разделить, так сказать, участь, – препятствовать не буду. Попрошу только взять на себя заботу о раненых, они сдаются безоговорочно, поскольку нам их не унести. И ещё попрошу чуть повременить со сдачей, чтобы дать подальше уйти тем, кто захочет попытать счастья.

– Щастя? – конспиративно разогнав ладонью клубок табачного дыма, вахмистр Борщ с сомнением покосился назад, в лесную глушь, совсем недавно бывшую вполне себе достойным предбанником пекла.

– Пробраться к действующей армии, – уточнил капитан, уже сосредоточившись на подсчёте патронов в барабане нагана. – Не все же части сдались. Вон, слышно.

Он хотел было обратить внимание товарищей на гул далёкой канонады, чуть слышный уже, но ещё вполне отчетливый. Но близкий треск валежника, гортанная перекличка и особо звонкий в лесу лязг затворов заставили всех обернуться, а кое-кого невольно попятиться от леса к краю пригорка.

– Хальт!

Физиономия под серой холстиной, намотанной на рогатую каску, была не так уж и решительна, но её уверенности всё же хватало, чтобы требовательно махать плоским, как нож, штыком:

– Хэнде хох!

Григорий Борщ, как назло смотревший хоть и в лес, но в другую сторону, даже не обернулся. Только смачно сплюнул размокшую «козью ножку», свёрнутую как раз из листовки, прельщающей на ломаном русском: «Горячий еда и 50 gm водки».

Подпрапорщик поднял руки, так и не выпустив верной трёхлинейки.

Немцы, а их уже через мгновение была чёртова дюжина, загалдели наперебой и явно что вразнобой.

– Кулемёта сами попрэтэ? – терпеливо переждав крикливую пантомиму, поинтересовался у немцев вахмистр Борщ.

Его жест в сторону «максима», уныло понурившегося стволом в снег, вызвал у немцев новый прилив глухонемого красноречия, так что вахмистр только устало закатил выпуклые чёрные глаза.

Капитан же Иванов молча отбросил револьвер, но так, что кургузый «командирский» наган провалился бог весть куда под валежник, заметённый снегом…

Кира Иванова

Знание и признание

– Папá, – с ударением на второй слог спросила Кира у профессора-антрополога. – Вы действительно мой пáпа? – С ударением на первый слог.

Профессор поднял глаза, близоруко прищурился и какое-то время всматривался в лицо приёмной дочери, будто во что-то новое и незнакомое.

Впрочем, Кира обладала поразительной способностью менять и комбинировать наряды, причёски и макияж, причём с такою частотой и таким радикализмом, что её утреннюю не сразу можно было опознать в полдень, – если не всматриваться в лицо, конечно.

– Дитя моё, – в конце концов отозвался профессор Иванов, – что за странные мысли посещают твою прелестную, да ещё и причёсанную на японский манер головку?

– Да вот, посмотрелась внимательно в зеркало, – невинно изрекла Кира. – Когда сие азиатское сооружение на голове выстраивала посредством маменькиного парика. Теперь ведь японцы наши союзники, не правда ли?

– Да, присоединилась Страна восходящего солнца к Антанте, – кивнул профессор и снова обратился к манускрипту, полагая разговор завершённым.

Но Кира оказалась преисполнена решимости учинить ему форменный допрос.

– Дядя сказал, что моя мама (с ударением на втором слоге) – натуральная азиатка. Чуть ли не из Чингизидов.

– Странно. – Профессор даже манускрипт отодвинул. – Откуда это у Алексея такие фантазии? Приличный же человек…

– Ну, о Чингизидах – это я сама предположила, – созналась Кира. – Но Алексей Иванович сказал, что вы меня привезли из экспедиции, откуда-то из Центральной Азии. И Варя подтверждает…

– Разве это секрет? – поморщился, как от кислятины, профессор. – Да, привёз – не бросать же сиротой в глуши и дичи. Что, только сейчас решила разобраться в генеалогии? Кстати, твоя природная мама – отнюдь не монгольских корней. Хотя и сам Темучин, по ряду свидетельств, то ли не совсем монгол был, то ли совсем не монгол.

– А она, то есть мама, жива?..

– Увы. Эпидемии там всё ещё не редкость.

– Так у вас был с нею р-роман?

Иван Иванович бросил на неё взгляд – из тех, которыми он усмирял мздоимство даже в мыслях чиновников, призванных обеспечить прохождение экспедиций, и более того: напрочь усмирял буйных студиозусов, вздумавших затеять на его лекции вредную политическую дискуссию.

– Не надо оскорблять память Елизаветы Константиновны. Я ей даже в помыслах не смел…

Карий взгляд Киры как-то странно остекленел.

В кабинете С.Д. Сазонова

– Что известно об эвакуации союзных войск с того злосчастного полуострова? – спросил Сергей Дмитриевич, едва статский советник Иванов притворил за собою двустворчатые двери министерского кабинета.

Алексей Иванович ответил с некоторым удивлением:

– Я же вчера подавал вам сводку донесений с Лемноса и Мальты. За истекшие сутки ничего существенного не поступало. Разве что сообщение нашего конфидента, капитана греческого пассажирского парохода, нанятого британцами для скорейшей эвакуации, что не было никакого противодействия со стороны турок. Никакого.

– Вот именно. Вот именно! – Сазонов будто бы даже слегка обрадовался подтверждению каких-то своих мыслей. – А ведь знают, что выведенные отряды союзников сразу же направляются в Месопотамию, то есть против них, и на Балканы – теснить австрийцев… Их союзников.

– Полагаю, турок больше воодушевляет, что можно перебросить свои хорошо подготовленные и обстрелянные дивизии на Кавказский фронт. Но сам факт провала Галлиполийской операции вас не слишком удивляет?

– Не слишком. Ещё когда их доблестное командование их доблестным флотом отказалось сделать последнее усилие и, хоть ценой потерь, прорвать турецкие укрепления в узости пролива, у Нэрроуза, выйти в Мраморное море и к Константинополю, и выиграть тем самым войну, я сказал Бьюкенену, что теперь будет много крови, а победа придёт не скоро.

– Эту вашу фразу британский посол процитировал. В несколько измененном виде её упомянула и «Таймс». Но позже, когда потери английских войск на полуострове достигли удручающих сотен тысяч…

– Мне сразу стало понятно, что союзники, начиная подступ к Константинополю с узкого Дарданелльского полуострова, не добьются никаких результатов. – Было заметно, что в очередной раз подтвердившаяся способность к предвидению совсем не радует министра Сазонова. – Укрепления проливов, Галлиполийского полуострова и самой столицы, находившиеся давно в ведении немцев, за время войны приведены в состояние полной исправности и значительно усилены. Но как у человека невоенного, у меня на этот предмет не могло быть авторитетного мнения. Одни впечатления…

Алексей Иванович счёл возможным вставить реплику:

– Не впечатления, а весьма разумные опасения. И как на это отреагировали послы?

– Впечатления или опасения, как угодно… Не на что было реагировать: я не сказал ни Бьюкенену, ни Палеологу ни слова, да и вообще никому своих опасений не навязывал. И что бы это изменило? И кстати, хотя Галлипольская экспедиция не разрешила своей главной задачи, она тем не менее оттянула немалую часть турецких сил от нашей границы и этим способствовала беспрерывным военным успехам, подчинившим нам всю северо-восточную часть Малой Азии.

Статский советник Иванов чрезвычайно редко позволял себе выказывать своё отношение к словам министра иностранных дел, если вопросы не касались непосредственно разведывательной работы. Но здесь он не выдержал:

– Турки не смогли бы вовремя перебросить большие силы из европейской части – с их-то транспортными возможностями. Так что прямая польза для нас от провала флотской и десантной операций союзников сомнительна. Хоть и ожидаема: большой десант при отсутствии базы, которая позволила бы союзникам развернуть свои силы, – почти безнадежная затея.

– Увы, всё так, – согласился Сергей Дмитриевич. – Для России неудача Галлипольской экспедиции стала в целом большим бедствием. Последствий этой неудачи мы, полагаю, не в состоянии исправить собственными силами.

– Вы о транспортном обеспечении?

– И о нём тоже. Помимо этого Главная квартира требует отправлять на наш Западный фронт все военные части, кроме настоятельно необходимых для удержания наших завоеваний в Малой Азии и для дальнейшего продвижения в пределах Азиатской Турции.

Василий Иванов

«Кинжал и роза»

Гоголем в гулких коридорах Дерябинских казарм Ваське-Варягу (тут чаще, чем где-нибудь, звучала его кличка) походить как-то не довелось. Класс его выпустили досрочно, хоть и на малое время, но как раз, чтобы кольнула иголкой «Георгиевской звезды» сердце Василия какая-то бессмысленная обида: «Эх, как бы ироничен был мой взгляд на блестящие кортики однокашников, мичманов свежей выпечки. С моей-то боевой наградой, самой что ни на есть солдатской, какое сравнение? Тут же суровая окопная правда…»

Он до такой степени измучил старшую сестрицу Варвару, что как-то, клюя носом в пустую («кажется, десятую уже?») чайную чашку за очередным полуночным рассказом героя об этой самой («чтоб её прах побрал!») окопной правде, вдруг подумала Варя: «Надо ему невесту найти, пусть её мучает. Прямо хоть ему легендарную Нелидову из Севастополя выписывай…»

И тут на вручение мичманского кортика прибыла…

Вручение, увы, прошло без особой помпы, но зато не на плацу училища, а в собственном кабинете генерал-квартирмейстера Кронштадта. Наслышан был «чёрный» генерал – знамо от кого! – о геройстве этакого «морского пехотинца» и, как морской чиновник первого класса, право имел.

Нет, прибыла Нелидова не собственно на вручение, что было бы невозможно в морской крепости первого класса и генеральском кабинете, а прямо на Дворцовую набережную, куда, бороздя серую невскую рябь, прибежал паровой катерок с Андреевским флагом. Пришла сама, хоть и не в одиночку, а с Варварой Ивановой. И теперь нервно как-то поглаживала белой кружевной перчаткой красный гранит парапета.

Сама Нина Нелидова! Та самая соседка по даче, к которой, когда та была ещё гимназисткой младших классов, они – Васька и Мишка – поклялись не приближаться и не отзываться, даже если позовёт (протокол героико-спасательных исключений прилагался), дабы не разрушать суровой мужской дружбы и товарищества.

Каким чудом Васька не свалился за борт катерка – он сам не понял, но вполне взял себя в руки, пока сошёл на берег, и сказал, чётко бросив двуперстие к козырьку:

– А меня в ногу ранили…

– Боже! – уставилась на его ногу Нелидова из-под чёрной вуалетки.

Впрочем, не на ту.

– И в руку, – тотчас подсказала находчивая Варя.

– И в руку, – как-то не сразу подтвердил мичман Василий Иванов (младший), утирая двуперстием обильный пот под козырьком…

И даже простил Нелидовой вечером, когда уже они вместе пошли в «Крео» на фильму «Кинжал и роза», то, что «кинжал» (суть, морской кортик) Нелидова находила куда более романтичным, чем его невзрачную «розу». А «роза» – то – петличный знак георгиевского кавалера!

Времени, чтобы прояснить девушке сиё простодушное заблуждение, у мичмана было немного. Согласно предписанию его ждали Севастополь и Черноморский флот, служба в Минном отряде. Как бы не под началом старшего брата.

Перевод был как раз в компетенции генерала, Кронштадтского знакомца дядюшки Алексея Ивановича, но Васька об этой «странности» счастливо не знал.

А вот с переездом всё оказалось не так просто и не так скоро…

Как-то раз, и весьма некстати, пожаловал мичман Василий Иванович Иванов на Сенатскую, в кабинет дядюшки, Алексея Ивановича, статского советника.

А там проходило небольшое совещание несколько не по профилю дипломатической разведки, но, впрочем, кто может точно сказать, что нужно, а что нет разведчику, озабоченному судьбами отечества?

И услыхал вдруг Василий Иванов, новорождённый мичман, нечто для его оттопыренных ушей не предназначенное, хотя в принципе и не должен был услышать, и напротив, должен был «глухой тетерей» прикинуться. Тем более что и дядя Алексей Иванович, статский советник и, как Ваське мечталось (и небезосновательно), «серый кардинал» русской дипломатической разведки, выставил, как положено, племянника за дверь с приходом фельдъегеря из «Морского технического комитета».

Трудно сказать, не был ли завербован здешний кот британской разведкой, что было бы даже понятно, исходя из самого его имени Уинстон. Точными сведениями никто в министерстве не располагал, хоть и видели неоднократно, как предательски он трётся о ноги посла Его Величества мистера Бьюкенена, нередкого гостя в МИДе. Но за фотосъёмкой секретных документов никто его (раскормленного чёрного кота) никогда не заставал. Лежит себе, бывало, на самых что ни есть «top secret» и ухом не ведёт, только жмурится хитро зелёным глазом.

Так что наверняка без всяких таких иудиных побуждений отворил министерский котище тяжёлую дубовую дверь дворцовой высоты – а что ему, откормленному на довоенных деликатесах, та дверь?

Открыл и прошествовал в кабинет, задрав хвост паровозной трубой, что твой литерный, невзирая на все предубеждения военной поры и всякую там конфиденциальность.

А Васька подле образовавшейся щели воленс-ноленс услышал:

– Постановка мин подводным заградителем не станет уже, конечно, сюрпризом для немцев, как прежде, – философски заметил дядюшка, шурша картами.

– Да они и тогда не сильно-то удивились, – ворчливо возразил кто-то, Ваське незнакомый, из Морского ведомства. – И мины повсплывали после шторма, обозначив постановку.

– …И знали уже, что есть у нас такое чудо-юдо, что может тишком мины метать не в воду, а из воды, – нехотя поддакнул статский советник и даже добавил справедливости ради: – Знали-то ещё с момента закладки на «Навале». Быстро всё из Николаева до Берлина дотекает. Но я сейчас не об этом…

Алексей Иванович задумчиво убрал огромную чёрную кляксу кота с чертежа:

– Ну, не вышло большого фурора из подводного минного заградителя…

– Единственного в мире на сей момент, – ревниво вставил представитель Морского ведомства.

– Единственного, да, – рассеянно повторил статский советник. – И это важно. Потому что некоторые достоинства «Краба» по-прежнему остаются уникальными…

– «“Краба”! – зажглось в мозгу мичмана Иванова вспышкой тревожной сигнализации. – Ну да. Подводный минный заградитель “Краб”, коим так восторгался в классе “судовой механики” лейтенант Шлёгель…»

Тут и накрыла Ваську волна романтическая, окунула под воду с кипенью белых пузырей. И ведь нельзя сказать, чтобы не видал он до сего момента подводных лодок. Да сколько угодно. И с Малахова кургана в Севастополе видел, как греются на солнышке серебристые железные рыбины в доках «Ремонтного завода». И в Кронштадте на верфи видел. И вроде не было уже детского самообмана, что бродят эти дивные «аппараты» по подводным кладбищам кораблей в поисках сундуков, что плывут в зелёном небе древних, затонувших при Потопе ещё городов, что сражаются среди коралловых рифов с химерами бездны. Знал уже, что плавание в подводной лодке сродни сидению под арестом, причём в машинном отделении. Но вот сейчас услышал он в словах Алексея Ивановича, словно нотку охотничьего манка, шёпот большой шпионской загадки:

– Габариты этого судна – словно нарочно для тайного проникновения, – задумчиво произнёс «серый кардинал» политической разведки, в очередной раз убирая наглого котяру с чертежа. – Шило такое, понимаешь, для любого мешка. Компактные размеры.

…И будто ведомый этим манком как на заклание, сунул новоиспечённый мичман Иванов лохматую головёшку самым несолидным образом в дверь и доложил:

– Я тоже. Весьма. Компактен.

И покраснел до удушья.

Оттого, что выходка вышла донельзя детская, или оттого, что, и впрямь: что правда – то правда. Даже Нина на матушкиных «японских котурнах» по моде 905-го года, вынуждена была сдвинуть Васькину фуражку ему на затылок, чтоб одарить на именины обещанным поцелуем, а то козырёк ей как раз в нос приходился…

– Ну-ка, господин мичман, – строго посмотрел на племянника статский советник, ещё раз сняв с чертежа огромную чёрную кляксу кота. – Потрудитесь-ка засунуть образину вспять.

Секретари Алексея Ивановича, Василий и Базиль, помогли тёзке вернуться восвояси, то есть в приёмную. А он хоть и не упорствовал особо, но почитал своим долгом принести извинения. «Из сугубого патриотизма», мол, – и в результате вышла некоторая толкотня и суматоха.

В ответ на немое изумление собеседника, статский советник пожал плечами:

– Да нет. Ни во что «эдакое» этот малец у меня не посвящён. Но есть у него талант ли особый или такое особое проклятье, – вздохнул Алексей Иванович, уже с некоторым раздражением снимая с чертежа малопонятным образом вновь материализовавшегося там кота. – Иной раз мне боязно его за дверь одного выпустить, непременно вляпается в какую-нибудь историю. Может, как раз потому, что не посвящён…

– И что, ты, правда, готов ради «Краба» застрять ещё без малого на полгода в Питере? – недоверчиво переспросил статский советник племянника несколько позже, и как будто ни с того ни с сего. В театральной ложе Мариинки на «Пиковой даме». Понятное дело, что прибыл туда мичман по просьбе Нины Нелидовой. А дядюшка с удовольствием увязался за молодёжью.

– А что, можно?! – наконец-то оживился и Василий, загорелась шальная искорка в серых глазах. Впрочем, тут же и потухла: – Да как теперь? Уже и предписание есть к Вадиму на миноносец. Да и что мне, «палубному», под водой делать? Это я сгоряча…

– Ну что под водой делать, тому тебя в Водолазной школе обучат, – снисходительно хмыкнул статский советник и упреждающе поднял пухлую ладошку: – Можно, можно устроить. Как раз дополнительный набор идёт с экипажей. Курсы, должен сказать, не ускоренные. Большая нужда в подготовленных специалистах. Так что застрянешь в Питере до весны.

Теперь уже не только глаза, но и примечательные «ивановские» уши Васькины вспыхнули, зарделись: «До весны!» Тут же примерещились румяные Ниночкины щёчки в белом меху боа. Рождественские гуляния на Марсовом поле! Пролётка на полозьях. Снежки. Жарко приоткрытые губы и мелкие зубки-жемчужинки…

И конечно, не был бы дядя Лёша истинным Ивановым, чтобы не уточнить со свойственным всем Ивановым фамильным прямодушием, граничащим с беспардонностью:

– А не зазноба ли твоя Таврическая такому твоему энтузиазму виной?.. – и чуть заметно кивнул он на классический профиль девицы Нелидовой, конспиративно почёсывая седеющую бровь.

Васька вздрогнул.

– Слышал я, она теперь питерская стала, – откровенно залюбовался Алексей Иванович восторгом, выписанным на лице девушки с такой детальностью, что не только приспущенные ресницы на бледных скулах, но даже морковный кончик языка, забытый с детской непосредственностью снаружи, были такими очаровательными – хоть сейчас в портретную рамку. – Так, может, потому и не рвёшься в Севастополь уже? Без неё на берегу там не то будет. Тоскливо.

Васька покраснел до одури, как застигнутый врасплох при разглядывании срамных «окопных Джоконд» в офицерском блиндаже.

– Нет, что вы, дядя Лёша! Мне, правда, интересно в подводную лодку. Секретную…