Один день Дениса Ивановича. Хроники конца света

Джаляб

Александровская электричка на 19–05 была, что называется, рабочая. Толпа разнокалиберного люда мощным потоком текла вдоль ее вагонов, разбивалась на ручейки, заполнявшие любую свободную полость, трамбовалась, ругалась, потела, испускала пивную и табачную вонь. Сквозь набившуюся толпу, как иголка сквозь тряпку, сновали продавцы газировки и пива: «Пиво, водичка, сухарики-кошмарики!»

Пятничным вечером весь работный люд из дальнего Подмосковья, перекантовавшись неделю в жилых подвалах и строительных вагончиках столицы, рванул на выходные домой. Но, несмотря на сверхъестественную давку, настроение у Сашка (или, как он любил представляться – Александр из Александрова) было приподнятое. По случаю получки Сашок выпил с ребятами из бригады водки и красного, залакировал все это парой банок пива и, прихватив с собой в дорогу полуторалитровый баллон «Ярославского», отправился к родным на побывку.

С тех пор как он пристроился в бригаду земляков, обслуживающих различные стройки в Москве, в его семье произошло маленькое экономическое чудо. Жена каждое воскресенье покупала на рынке обновки, сыну приобрели компьютер, дочке – какую-то испускающую музыку висюльку на шею. Пил Сашок умеренно, зарабатывал неплохо. Вот и сегодня он вез домой весьма приличную сумму.

Пристроиться ему удалось только в тамбуре хвостового вагона. Народ все продолжал прибывать, и скоро справа в него уперлась бедром какая-то деваха (судя по макияжу – сменная продавщица из ларька), слева прижался худой высокий парень, сразу уткнувшийся в мобильник-раскладушку, попискивающий компьютерной игрой. По фронту народ медленно, но неуклонно продвигался, уплотняемый в спину все прибывающими и прибывающими пассажирами. По опыту Сашок знал, что наибольший напор будет непосредственно перед закрытием дверей.

И точно, лишь только женский голос из репродуктора произнес «осторожно, двери закрываются», как толпа опоздавших, запищав и заохав, поднажала и ввалилась внутрь.

Пусть и не с первого, а со второго раза, двери действительно закрылись, и электричка тронулась в свой почти трехчасовой путь. Мерно постукивая и переваливаясь, как гусыня, с боку на бок на стыках, она вышла на основную магистраль и попыталась развить крейсерскую скорость, но вскоре споткнулась на Москве-Третьей.

Так, спотыкаясь каждые три-четыре минуты, она проползла до Лосинки, где население тамбура еще больше уплотнилось. В воздухе повис густой дух человеческих тел, материализующийся на стеклах дверей множеством мелких капель, постепенно стекающих вниз. Свежий воздух, врывающийся в тамбур на остановках, далеко не проникал и пропадал ровно через секунду после того, как двери вагона с шипением закрывались.

В Тайнинке в вагон втиснулся старичок с небольшой рейкой. Никто не догадывался, что это спаситель, пока он не сунул рейку стоящему у двери пареньку: «Вставь между дверей, а то у меня руки заняты». Вырезы на концах рейки идеально подходили для этой манипуляции: один был в виде закругленного углубления, другой состоял из двух прорезей, напоминавших букву «м». У резиновых прокладок на сходящихся кромках вагонной двери не было никаких шансов увернуться от хитроумной деревяшки. Она заклинила дверь, и ветер со свистом ворвался в тамбур тронувшегося вагона.

– Ну, дед, ты, видать, опытный… – прохрипел покрытый татуировками краснорожий потный мужик, недавно с упоением вспоминавший родственников конструктора вагона.

– А то, – гордо встрепенулся дедок. – Не первый год замужем!

– Оно и видно, – с непонятной едкостью закончил неконструктивный диалог его татуированный визави, подставляя разгоряченный лоб под свежую струю воздуха.

Райское блаженство продолжалось до Пушкино, где старичок вышел, разумеется, прихватив с собой волшебную рейку. Но теперь и без него полегчало – вышли многие, и в тамбуре стало свободнее. Правда, им на смену с перрона ввалились десятка полтора новых пассажиров, однако большая их часть прошла в освободившийся вагон, и только человек пять остались в тамбуре. Один из них, долговязый парень лет двадцати пяти, сразу привлек внимание Сашка своим лицом определенно кавказской национальности. Потягивая пивко из пластикового баллона, Сашок краем уха прислушивался, как тот рассказывает своему соседу о поездках в Питер и Нижний.

Сосед, паренек помоложе, поблескивал в полутьме тамбура черными горячими глазами, слушал, кивал, иногда тихо вставлял какие-то нерусские слова. Когда заходящее солнце заглядывало в окошки, его темные волосы отсвечивали рыжей медью. Третий из их компании, высокий толстяк с тупым выражением смуглого жирного лица, часто переминался с ноги на ногу, иногда похохатывая невпопад.

Скандал у противоположной двери тамбура отвлек внимание Сашка от кавказцев. Старушка с замызганным рюкзаком на спине и такой же грязной сумкой на колесиках насела на пьяненького мужичка. Того давно колбасило, он то и дело сгибался пополам, словно собирался опорожнить желудок прямо на окружающих. Видимо, это и положило предел их терпению.

– У меня у самой дома такой. Терпеть не могу всю эту пьянь, – зло, во весь голос (за то, что алкаш ее услышит, можно было не беспокоиться) вещала бабка. – Поэтому в России все так, что у русских руки из ж… растут, только пьянствовать умеют. Гвоздя вколотить не могут!

– А как же мы тогда самую большую страну в мире построили?! – задохнулся от возмущения стоявший рядом с ней паренек в черной футболке, на которой был нарисован бородатый гном с огромным топором на плече, марширующий по надписи: «Русский лес без чурок и сучков!»

– Да уж, – абсолютно не замечая реплику мальчишки, поддержала старуху молодящаяся дамочка, прикрывшая свою увядшую красу блондинистым париком и бледно-голубым плащом. – Я вот ремонт делаю, русских ни за что не приглашу. Таджики не пьют, да и сделают дешевле…

– Ну и делай, – негромко пробормотал профессионально возмущенный Сашок, – а через полгода у тебя штукатурка отвалится и обои отклеятся. Нашла строителей – таджики!

Расфуфыренная тетка расслышала и огрызнулась:

– Небось, тебя не позову. Пьешь свое пиво – и пей! Тебя моя штукатурка не касается.

Электричка подошла к очередной платформе, из вагона хлынули пассажиры, и назревающий скандал увял в зародыше. Вместе с толпой вывалился пьяница, и исчез сам повод для ссоры. Вышла бабка в рюкзачной сбруе, вышла тетка небесного цвета. Ввалилась бригада железнодорожных рабочих в оранжевых грязных жилетах. Все трое, как на грех, чернявые. Остальные обитатели тамбура отодвинулись от перемазанных, гремящих инструментами гастарбайтеров.

Толпа поджалась, долговязый кавказец, стоявший перед Сашком, втиснулся плечом между ним и его крашенной соседкой. Видимо, деликатностью кавказец не отличался, или схватился за что-то не то, поскольку «продавщица» возмущенно воскликнула «убери лапы!», сопровождая свои слова энергичным движением локтя.

Долговязый повернулся к ней, глянул свысока, и презрительно процедил сквозь зубы:

– Ты брэдишь, что ли? Джаляб!

Сопровождавший его здоровяк хохотнул жирным смешком. Рыжий желчно согнул уголки губ. Кампания явно наслаждалась тем, что никто вокруг не понял похабного слова.

Сашок, оттрубивший лет двадцать назад срочную в Средней Азии, вывез на память о службе в Черных Песках пару скорпионов в стеклянной банке, пластмассовый браслет со светящейся в темноте зеленой русалкой (дембельская поделка армейских умельцев, попятивших фосфорные указатели из ракетного бункера) и небольшой словарный запас, почти сплошь состоящий из местных ругательств. Поэтому понять, что сказал кавказец раскрашенной незнакомке, лично для него не составило труда.

Однако, не смотря на пьяный туман в голове, вмешиваться его не тянуло. Пачка денег во внутреннем кармане заставляла быть осторожней. Да и тройка ремонтников-азиатов явно встала бы не на его сторону в случае конфликта. Сашок глотнул пива и протиснулся в вагон. У самых дверей было совсем свободное купе. В нем разместилась лишь одна женщина – полная, смуглая, в зеленой шифоновой кофте и джинсовых бриджах, спускавшихся чуть ниже колен. Ноги она вытянула на противоположное сиденье. Нижняя часть ног и маленькие овальные ступни, лежащие на коричневом дерматине, были обтянуты плотными черными колготками, поддетыми под штаны. Гладкие икры маслянисто блестели в электрическом свете.

Сашок рухнул рядом с этими черными ногами на короткое, из двух мест сиденье, и полминуты с пьяным тупым интересом разглядывал пассажирку. Сквозь застилавший глаза туман (не надо было мешать водку с вином и пивом!) он разглядел лишь холеные пухлые руки с небольшими пальцами, похожими на вытянутые до невозможности бочоночки для игры в лото. Или на длинные розовые виноградины. Но никакого неприятного впечатления пальцы-виноградины не производили, наоборот, привлекали своей нерусской необычностью. Руки постоянно двигались и сверкали перстнями. Сверкали большие золотые кольца в ушах, сверкали перламутровой краской глаза и губы незнакомки.

Чертами лица попутчица напомнила Сашку жену командира части, в которой он служил в Средней Азии – таджичку, которую полковник вывез как трофей из Афгана. Она тоже была холеная, пухлая, с тонкой талией и пышными формами. Дочь какого-то партийного афганского деятеля. Солдаты, страдая без женщин в военном городке среди пустыни, полушутя-полусерьезно называли ее «персидской княжной».

Трудно сказать, какой характер был у афганской персиянки, но Сашкина попутчица сдержанностью не отличалась. Заметив мутный, настойчивый взгляд мужика, усевшегося напротив, она спросила:

– Что уставился, пьяный свинья?

Голос у женщины был хрипловатый, с небольшим восточным акцентом. То ли это, то ли вопиющая несправедливость, проявленная женщиной, возмутили Сашка, у которого в голове, несмотря на хмель, не было ни одной похабной мысли. И Сашок перешел от безмятежного созерцания к конкретным действиям. Глядя в буреющее от возмущения смуглое лицо, он крепко ухватил даму за щиколотку и сбросил ее ноги на заплеванный подсолнечной шелухой трясущийся пол вагона:

– Убери свои вонючие грабли (хотя ноги абсолютно ничем не пахли).

И, что-то вспомнив, добавил:

– Джаляб!

Уже не видя, как, ощерив влажно блестящие зубы и не отрывая напряженного взгляда от его лица, женщина выхватила из-под сиденья пластиковые синие шлепанцы и отскочила в сторону, Сашок упал на освободившееся место и провалился в пьяную муть. А оскорбленная «персиянка» бросилась к желтому коммуникатору и, нажав кнопку, негромко, но настойчиво внушала что-то хрипящему в ответ динамику.

Вскоре динамик сдался, а еще через пару минут над развалившемся на скамейке Сашком стояли двое ментов. Один из них, поджарый и горбоносый, внимательно слушал пострадавшую, размазывающую черное вокруг глаз, кривящую в сухом плаче перламутровый рот, сочувственно кивал. Другой, помельче, белесый, с белыми как у рыбы, мертвыми глазами, нагнулся над ничего не чующим Сашком, брезгливо ткнул его в плечо:

– Давай, вставай!

Тот приоткрыл глаза, вглядываясь в мышино-серые фигуры, не понимая, что происходит:

– Вы чё, мужики?

Спросонья Сашку показалось, что пора на работу, и кто-то из бригады пришел его разбудить. Он отмахнулся рукой, и тут же острая боль пронзила его. Это белесый ткнул ему в живот «демократизатором». Сашка скрючило почти пополам, и он, все еще ничего не понимая, скатился на заплеванный пол.

– Вставай, мразь! – мент ткнул Сашка ботинком под колено, и дикая боль, пронзившая ногу, заставила его охватить голень руками.

– Смотри, он не хочет! – белесый усмехался бледными губами. Но глаза его не смеялись. Они помутнели, словно яичный белок на пару.

– Сапративлениэ при арэсте, – гортанно ответил поджарый. – Давай, бэрём его, и в отдэл.

Ухватившись за куртку, они подняли Сашка и потащили к близкому полутемному тамбуру. Оставшиеся в вагоне искоса смотрели, как волочится по полу подбитая ударом нога. Отводили глаза, упираясь невидящим взором в вечерний пейзаж, мелькающий за окном.

Полустанок был пуст. Те немногие, кто вышел из поезда, растворились в вечернем воздухе. Справа, на востоке, всё уже почернело, лишь где-то вдали мертвенным светом сияли несколько фонарей, да гулко брехали в поселке собаки. С запада густо-синее небо отрезал от леса алый клинок заката.

Ниже леса, в овраге, текла узкая грязная речка, заваленная ржавыми остовами машин, лысыми покрышками и прочей дрянью. Наползающий от воды туман придавал свалке ненужных вещей вид готического кладбища. Туда и поволокли Сашка крепко ухватившие за куртку руки. На свежем воздухе он почти пришел в себя. Колено, задевая бугристую землю, зверски болело. Он попробовал зацепиться здоровой ногой за какой-то корень, но тут же получил дубинкой по икре. Вторая нога онемела. С бровки обрыва Сашка бросили, и он покатился под гору по камням, железкам и банкам, пока не плюхнулся в вонючую вязкую жижу близ воды.

Он почти не чувствовал, как его били. Зато отчетливо ощутил, как чужие холодные руки залезли за пазуху и вытащили получку. И почему-то заплакал. Не то чтобы ему стало жаль денег, просто он, наконец, понял, что больше никогда не увидит тех, кому их вез.

Крепкий как сталь ботинок белоглазого ударил его в последний раз:

– Мразь!

И Сашок ответил в наступающей тьме:

– Джаляб!

Мыльный пузырь

23.12. 20… 17.00. Сегодня он, наконец, покидал эту страну. И потому без колебаний согласился на предложение смуглого бородача, тем более, что вознаграждение за ту небольшую услугу, которую он оказал арабу, было весьма и весьма кстати на новом месте жительства. И даже то, что он еврей, а араб – палестинец, не смогло помешать сделке. Пачка зеленых перекочевала в карман замшевой куртки, купленной специально к отъезду, – на место небольшой ампулы, заполненной темно-коричневой жидкостью. Через два часа куртка, вместе со своим владельцем, была в Шереметьево. А через десять часов аэропорт имени Кеннеди принял в свое лоно еще одного смуглого и курчавого обладателя грин-карты.

23.12.20… 21.00. Амир не знал, поможет ли маска, которую он выменял за героин у патрульных в метро. Скорее всего, это был ни на что не годный старый противогаз, провалявшийся на складе со времен холодной войны и извлеченный на свет Божий по случаю тех актов, которые братья-шахиды провели в этой подземной обители шайтана два месяца назад. Но ненависть к кафирам, недостойным жизни животным, сжигала его. Кафиры убили его семью в Ираке, его брата в Чечне. Он отомстит, даже если придется заплатить за это жизнью.

Араб натянул бледно-желтые перчатки и взял в руки ампулу. С трудом верилось, что в этой коричневой жиже живет долгая и мучительная смерть. Миллионы, быть может, миллиарды смертей. Его месть будет поистине ужасна. О ней будут петь в веках акыны Великого Халифата. Если бы Ислам не запрещал изображать людей, ему бы, конечно, поставили памятник в каждом месте, где есть правоверные.

Амир резко хрустнул кончиком ампулы и наполнил шприц коричневой дрянью. Извлек из-под стола коробку с пестро раскрашенными цилиндриками. И стал методично втыкать в них шприц. Он знал, что даже капли раствора будет достаточно. Ампулы ему хватило на всю упаковку. Затем он тщательно завернул покрытый изнутри коричневой пленкой шприц в несколько целлофановых пакетов и положил в пол-литровую банку. Шприц он помоет завтра. В волнах подмосковного водохранилища.

Голова слегка кружилась. Наверно оттого, что так долго пришлось работать в противогазе. Он стянул его, и сунул вместе с уже ненужными перчатками в ведро под наполненной грязной посудою мойкой. Дошел до дивана. И упал на него, провалившись в долгий коричневый сон.

24.12.20… 09.30. Баба Шура зашла домой за новой партией товара. Перед новогодними праздниками мыльные пузыри расходились как горячие пирожки. Торговала баба Шура на площади Трех вокзалов, и редкая приезжая мамочка отказывала своему ребенку в удовольствии – тем более, что цилиндрик с мыльной водой стоил копейки, а дитя, увлекшись волшебным процессом выдувания нечто из ничего, надолго отключалось от других внешних раздражителей. В день разлеталась упаковка, и вот за ней-то баба Шура и забежала в свою квартиру, которую сдавала жильцам, а попутно использовала как склад для товара и ненужных вещей.

Вся однокомнатная квартирка на задворках Красносельской улицы была завалена хламом. Грязно-желтые, прокуренные шторы плотно задернуты. Алик (так баба Шура звала жильца) спал на диване, тяжело храпя настежь раскрытым ртом, из которого сверкали сахарно-белые зубы. Серый зимний рассвет, просачиваясь сквозь шторы, только подчеркивал черные круги вокруг плотно закрытых глаз постояльца.

«Опять обкурился», – подумала баба Шура, вытаскивая из под стола коробку с мыльными пузырями. Ей не понравилось, что упаковка была раскрыта, но быстро оглядев содержимое, она удостоверилась, что все на месте.

24.12.20… 10.00. Полчаса спустя она уже стояла на бойком месте и пускала гроздья радужных тугих пузырей, перед которыми не мог устоять ни один ребенок. Толпа текла мимо бесконечным потоком, и пузыри, врезаясь в нее, бесславно гибли, превращаясь из рождественского чуда в мелкие, оседающие на людей брызги. Иногда из толпы, словно буксир из бурной реки, вырывался малыш, тянувший за собой к бабе Шуре упирающуюся баржу-мамашу. Купив пузыри, они снова ныряли в поток, чтобы уже никогда не вернуться назад.

24.12.20… 19.00. Пригородная электричка Москва-Тверь медленно ковыляла по шпалам. В душном битком набитом вагоне маленькая девочка устало и безразлично окунала пластмассовое колечко в пестрый цилиндрик, подносила его к бледным губам и выдувала очередной мыльный пузырь. Он рос, колыхаясь, срывался с кольца и рассыпался тысячью мелких брызг.

– Мам, у меня голова болит…

24.12.20… 21.00. Тащиться на другой конец Москвы, к сестре, у которой она жила, баба Шура уже не смогла. Ноги еле держали, голова кружилась. До Красносельской было подать рукой, но старуха добиралась до нее почти час. Дрожащей рукой, с трудом попав ключом в замочную скважину, она вошла во тьму квартиры. Мертвая тишина охватила ее. Скользя по стене всем телом, баба Шура нащупала выключатель. В тусклом свете единственной сороковаттной лампочки она увидала на полу Алика. Весь почерневший и выгнувшийся, как дерево, в которое ударила молния, он валялся в луже густой дегтярно-черной жижи, растекавшейся у него под спиной и у головы, из распахнутого в безмолвном вопле рта. Клетчатая байковая рубаха была растерзана на груди, на неестественно впавшем животе виднелись глубокие кровавые борозды, оставленные ногтями, словно араб пытался добраться до терзающей его внутренности адской боли. Нижнюю губу он откусил, и из оскалившегося рта торчали остатки сгнивших за сутки кишок. Баба Шура тихо ойкнула, и навсегда провалилась во тьму.

24.12.20… 23.00. Рейс на Китай только что объявили. Желтолицые жители Срединной империи, сверкая узкими припухшими глазками, вереницей потянулись на посадку.

Рядом с контрольной зоной стоял мальчик лет пяти. Задрав вверх белокурую головку, он заворожено таращился на китайцев. И вдруг побледнев, пошатнулся и упал. Из рук его выпал пестрый цилиндрик и покатился под ноги странных, разговаривающих на диковинном птичьем языке людей. Цилиндрик хрустнул под ногами пассажира, спешившего в Пекин и мутная мыльная жижа брызнула на зеркально-черный ботинок.

25.12.20… 00.00. На станции метро «Комсомольская площадь» бомж, мотавшийся весь день в поисках подачек по площади Трех вокзалов, то ли разомлев от тепла, то ли одурев от стакана паленой водки, купленной тут же у метро, пошатнулся и рухнул под бешено взревевший поезд. Машинист рванул рукоять реостата, и локомотив, словно встав на дыбы, замер на месте. Редкие пассажиры в вагонах кубарем покатились вперед, а из-под колес на платформу выплеснулся фонтан черной жижи – все что осталось от проспиртованных внутренностей бродяги.

25.12.20… 10.00. «Здравствуйте! Сегодня с Вами в студии Ирина Царапова. И о самом главном событии Рождественской ночи. Трагически закончились праздничные богослужения во многих католических храмах мира. Прямо во время мессы неизвестная болезнь настигла миллионы своих жертв в Европе, Америке и Азии. В главном костеле Москвы умерли все участники ночной службы во главе с архиепископом Фидеусом. Как нам стало известно, команда спасателей и врачи, срочно приехавшие на вызов, никого не застали в живых. Среди медиков и сотрудников МЧС также есть жертвы. Врачи пока не могут определить, что за болезнь распространилась с такой скоростью в мире. Известны лишь ее симптомы: головокружение, слабость, обморок, судороги, потемнение кожных покровов, разложение кишечно-желудочного тракта, рвота, диарея и смерть. Как считают медики, период времени от заражения до смерти не превышает одних суток.

И к другим новостям. Генеральный секретарь ООН выступил с заявлением, призывающем к спокойствию и объединению усилий всего человечества для противостояния новой смертельной угрозе. В частности он сказал…»

Речь диктора оборвалась на полуслове, и она ткнулась лицом в лежащие перед ней бумаги. Перед камерой замелькали чьи-то тени. Затем на экран опустилась картинка с новогодней елкой, украшенной радужными пузатыми шарами. А через час экраны телевизоров во всей стране погасли, чтобы уже никогда не загореться вновь.

25.12.20… 20.00. Уже сутки, как он покинул Россию. И все эти сутки просидел в отеле. Телевизор почему-то погас, тратить деньги в баре было бы большой глупостью, недостойной умного еврея, а потому, хотя гойский праздник его не интересовал, он решил прогуляться по своей новой малой родине. Б-г наказал гоев, это было последнее, что он узнал из сообщений телеведущих. Все кричали, что это конец света. Но он-то знал, что это Б-г очищает землю для избранного народа. И он приложил к этому руку. Надо же, в конце концов, посмотреть на дело рук своих? Он всегда знал, что он – особенный еврей, не такой, как все другие евреи. Может быть, он и есть мошиах? А что? По делам их узнаете их… и так далее.

Он отодвинул от дверей труп швейцара. Намокшая в черной жиже ливрея оставила на мраморном полу вестибюля жирный вонючий след. Открыл стеклянную дверь. На той стороне улицы стояла выгоревшая машина – длинный как нефтяной танкер, когда-то белый лимузин. Невдалеке стреляли. Его предупреждали, что в Нью-Йорке большой разгул бандитизма. Но чтобы так… Стоит быть поосторожнее.

И все-таки, как кружится голова. Наверное, от свежего воздуха.