Kitabı oku: «Далёкая песня дождя»

© Ременчик В. Е., 2024

© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2024

Далекая песня дождя
Повесть

 
А на улице дождь… ождь…
А за окнами гнусь… усь…
Ты ко мне не придешь… дешь…
Я к тебе не вернусь… нусь…
 

Анатолий Аврутин

* * *

Она, не открывая глаз, мягко положила голову мне на плечо и, привычно скользнув теплыми ладошками по груди, обхватила шею своими тонкими нежными руками.

– Ты слышишь, как поет дождь?

– Ну что ты, милая, разве ж это песня? – как обычно, словно общаясь с ребенком, ответил я. – Это просто крупные капли без толку барабанят по подоконнику.

– Дурачок, ты, как всегда, меня не понимаешь, – она чуть-чуть приоткрыла веки, и из-под золота длинных ресниц блеснули яркие огоньки зеленых, как майская весна, глаз. – Ты слушаешь ушами, так ты никогда не услышишь песню дождя.

Эти разные по настроению строки бережно достаю из глубин моей памяти, из ее самых, ранее никому не доступных, закромов. Пишу, перечитываю написанное и снова пишу, тем самым снова и снова погружаюсь в сладостные и одновременно терзающие душу воспоминания, вызываю в себе давнюю, но не забытую, сердечную боль, свежесть чувств и всепоглощающую страсть.

1

Мы встретились на многолюдной, но неимоверно скучной для нас обоих «маевке», устроенной на Чистых прудах моим близким другом, именитым московским художником Александром Макушиным. В один из солнечных, украшенных буйным цветением сирени, деньков в его шикарной двухэтажной квартире с мастерской на большой светлой мансарде (моей вечной мечты) собралась разноликая творческая элита, как выразился мой друг, «те из народа, кто почему-то возомнили себя великими и гениальными». К своему величайшему стыду, я никого из «великих и гениальных», приглашенных на этот шумный сабантуй, не знал. К слову, меня, скромного хабзайского учителя живописи и рисунка, никто из присутствующих тоже не знал, кроме, разумеется, хозяина этого просторного с парадным творческим беспорядком жилища, поэтому я был лишен участия в таком обязательном на таких мероприятиях ритуале как «теплые дружеские обнимашки» и неискренние «рад видеть», о чем нисколько не жалел. Мне даже нравился этот нечастый для меня статус-кво, и я не пытался его никоим образом нарушить, к примеру, радостно подпрыгнуть при виде какого-либо напудренного старичка с пестрым шейным платком под двойным подбородком, манерно прокричать, что-то типа: «Боже, какие люди без охраны» и нежно прижаться к дряблому, упакованному в «Кристиан Диор», телу. Уверен, что, при должной артистичности этого трюка, я бы сошел за своего, и очень скоро попивал бы «Пина коладу» под душевную беседу с этим самым старичком и ему подобными визитерами. Однако демонстрации таких дешевых фокусов я предпочел бесцельное брожение по полупустым залам Сашкиной резиденции, подогревая в руке любимый «Вольфберн морвен» с давно растаявшими кубиками льда. Пока гости кучковались в каминном зале первого этажа, я бесцеремонно копался в мастерской воистину «великого живописца», где, не без удовольствия вдыхая родной запах масляных красок, восхищался свежими, несомненно талантливыми, холстами моего друга. Александр Макушин был мастером городского пейзажа, иногда, как он сам выражался, «грешил» с молоденькими натурщицами в «портретных бдениях», что тоже получалось талантливо и даже неординарно. ¹²

Завершив осмотр «лаборатории бессмертных творений», так помпезно, но, по-моему, справедливо, называл мастерскую на мансарде ее хозяин, я приступил к захватывающему обозрению хаотично валяющихся в разных, порой самых неожиданных, местах карандашных набросков на бумаге и картоне, сиюминутных акварельных и масляных этюдов в толстых папках и россыпью, а также незавершенных по каким-то причинам живописных полотен.

Единственной работой, которая была помещена на свежевыкрашенную стену «голубой гостиной», был портрет обнаженной девушки с распущенными ниже плеч ярко-рыжими волосами, с наслаждением купающейся в сияющем в лучах солнца радужном потоке жизнеутверждающего летнего дождя. Незнакомка на картине запрокинула голову к яркому солнцу и простерла высоко к небу тонкие руки с красивыми длинными пальцами. Слепящие солнечные лучи смело пробивались сквозь небесные капли и красиво озаряли прекрасное молодое почти прозрачное тело. Дождь тонкими бриллиантовыми струйками неровно стекал с ее белых искрящихся на солнце плеч, маленькой с нежными розовыми сосками груди и трепетно обнимал каждый изгиб фигуры, тонкую талию, плоский живот, стройные точеные ноги.

Казалось, что взгляд художника настиг ее во время какого-то стремительного волшебного танца. Я был восхищен выбранным живописцем ракурсом (что-то отдаленно напоминало манеру Дали): натура писалась сверху, будто мастер восседал высоко над головой натурщицы – на дереве или на облаке, что ли.

Я долго не мог оторвать глаз от этого удивительного портрета, казалось, прошла целая вечность с той минуты, когда я впервые взглянул на него. Искренне восторгаясь талантом художника и красотой его героини, я не мог понять, почему ее лик в огненно-рыжем обрамлении густых волос так и не удосужился касания кисти мастера, на девственно чистом грунте значилось несколько плавных карандашных линий, лишь намекающих на тонкие черты узкого по форме лица. Неужели у гениального автора не хватило силенок или воображения, чтобы завершить работу, и он отложил это дело на потом (такое случалось и у Перова, и у Репина), но руки по каким-то причинам до него не дошли?

Конечно же, моя буйная творческая фантазия постепенно, шаг за шагом, мазок за мазком воссоздала на холсте этот прекрасный облик, но вопрос о причинах незаконченности работы я все же решил непременно задать ее автору.

С трудом оторвавшись от удивительного холста, я в волнении одним большим глотком опорожнил почти кипящий расплавленным виски стакан и в легком приятном опьянении решительно выдвинулся к каминному залу. Но с высоты широкой дубовой лестницы увидел, что мой друг с вожделением «купается» в теплых волнах всеобщего воспевания, и повернул обратно к распахнутым створкам широкого выхода на давно полюбившийся мне просторный балкон.

Небо хмурилось, еще недавно игравшее яркими лучами солнце исчезло за тяжелыми фиолетовыми тучами, и город внизу казался серым и невыразительным.

– Скоро будет дождь, – эта банальная фраза прозвучала на удивление восторженно – мелодичным с легкой хрипотцой девичьим голоском.

Я неохотно отвлекся от созерцания на глазах потускневшего Чистопрудного бульвара и повернул голову в сторону предполагаемого источника этого приятного звука.

В глубоком венецианском кресле (Сашка усердно собирал мебельный антиквариат по всей Москве), по-домашнему укутавшись в теплый белоснежный в крупную серую клетку плед, уютно восседала милая рыжеволосая девушка. Узкое бледное лицо с едва выдающимися скулами и легкой россыпью веснушек, высокий открытый лоб, полные розовые губы с чуть приподнятыми уголками и громадные зеленые, как у кошки, глаза со слегка насмешливым выражением – именно этот облик еще недавно я рисовал в своем воображении, любуясь безликой красавицей под солнечными струями дождя.

За толстым пледом невозможно было угадать ее фигуру, но я уже не сомневался, что предо мной та самая загадочная героиня портрета из «голубой гостиной».

Я совершенно не умею общаться с красивыми женщинами, а вот, например, со Светкой Мигулиной, соседкой по этажу, толстой прыщавой девахой, промышляющей в Подмосковье секонд-хендом, я могу без каких-либо проблем до поздней ночи на ее прокуренной облезлой кухоньке обсуждать раннее творчество Питера Брейгеля Старшего. Хотя девушка под пледом была, скорее, безгранично мила, чем банально красива, но это совсем не важное в данный момент обстоятельство никак не преумножало мой скудный запас самоуверенности. А прекрасная незнакомка, словно почувствовав мое смятение, блеснула изумрудными глазами из-под вьющегося рыжего локона и, как ни в чем не бывало, продолжила свою речь:³

– Хотите коньяка?

Из-под пледа волшебно возникла початая бутылка «Хеннесси» и пузатый коньячный фужер на низкой ножке, еще мгновение – и он, наполненный по самую кромку ароматной золотистой жидкостью, оказался у меня в руке.

– Пейте-пейте, – подбодрила незнакомка и мило, с какими-то шкодливыми чертиками в зеленых зрачках, улыбнулась.

По этому взгляду я сразу же сообразил, что солидная часть сосуда с живительной жидкостью уже греет душу рыжеволосой симпатяге и, желая хоть чуть-чуть сблизиться с ней в восприятии окружающего мира, гусарским рывком опрокинул в себя все содержимое фужера. Через десять минут, окончательно уничтожив остатки коньяка, мы бодро покинули этот гостеприимный дом через парадный вход, чем привлекли внимание уважаемой общественности. Ядовито-гремучий взгляд моего друга беспощадно прошелся по нам обоим, но моя милая собутыльница его даже не заметила, а мне в тот миг на все было просто наплевать. Еще через минуту мы, вприпрыжку, как расшалившаяся ребятня, шлепали двумя парами ног по лужам, плотно укрывшим весь Чистопрудный, и наслаждались теплым проливным дождем, щедро поливающим Москву – то еле покрапывая, то после короткой передышки обрушивая на землю тяжелые массы воды, будто кто-то всесильный баловался высоко над нами с невидимой бездонной лейкой.

Мы были одни на давно опустевшей, поникшей под беспросветным ливнем, алее, и, наполнившее мою душу, давно забытое, ощущение безраздельного счастья вроде бы не собиралось ее покидать. Я набросил своей спутнице на плечи поверх легкого летнего платьица свою старую ветровку, но это не помогло, мы оба промокли до нитки. Когда дождь достиг своего апогея, и я уже поглядывал на витрины близлежащих заведений с мыслью о теплом сухом убежище, она впервые произнесла это:

– Ты слышишь?! Слышишь это?! Неужели ты не слышишь?!

Я не понимал, к чему этот вопрос, и потащил продрогшую, дрожащую всем телом девчонку к прибрежному ресторанчику, но ее ладошка легко выскользнула из моей, она, словно мокрую тряпку, скинула на черный блестящий асфальт куртку, швырнула на зеленый газон босоножки и в два прыжка оказалась в центре громадной, отражающей небо лужи. В этот момент солнце окончательно освободилось от серой завесы туч и брызнуло вниз изо всех сил ослепительными пучками стронцианового света. Не успел я сообразить, что происходит, как моя юная спутница закружилась в безудержном фуэте под прозрачными небесными струями посреди искрящейся золотыми бликами воды. Мокрые волосы, словно притушенный огонь, вспыхивали красным ореолом вокруг ее счастливого лица, мокрое, ставшее почти невидимым, платье плотно облегало ее стройную фигурку, открывая красивые ноги, волшебно высекающие кончиками пальцев из зеркальной поверхности яркие солнечные искры. И в этот восхитительный миг я окончательно понял, что пытался изобразить мой друг на том полюбившемся мне холсте.

2

Люблю ли я дождь? Странный вопрос. Я никогда не думал об этом. Не думал, так как любые природные явления воспринимал как не зависящие от нас обстоятельства, на которые мы не в силах влиять, будь то наводнение или засуха, метель, буран или оттепель, мертвое безветрие или ураган. Конечно же, к этому невозможно относиться безразлично, это может нравиться или нет (ей-богу, я не встречал людей, безумно любящих или люто ненавидящих что-либо в природе). Но дождь… ведь он может быть разным, так же как солнце, как ветер, как снегопад или туман. К примеру, моросящий дождик, он вроде бы робкий, ненавязчивый, но если зарядит на неделю, то превращается в страшного зануду, портящего настроение многим добропорядочным гражданам. Или ливень, вроде бы ничего страшного в нем нет, ну льет и льет, а сколько людских планов он напрочь перечеркивает? Вот собрался я, к примеру, с утра красить забор у бабушки, а тут, откуда ни возьмись, – ливень, да затяжной, и вся добрая задумка насмарку, а выходной заканчивается. Или пригласил девушку на свидание, принял накануне душ, освежился «Диор Саваж», выгладил брюки, надел новую рубаху – и вдруг ливень, и она звонит и говорит «давай на завтра перенесем», а завтра ты не можешь, и кто-то другой уже прогуливается с этой милой девушкой по бульвару. А солнечный дождь? Это же чудо какое-то! Название «грибной» мне не нравится, потому что я не грибник, а народное прозвище «слепой» вообще не понятно. Этот дождь радует взгляд и согревает душу, им можно бесконечно любоваться, наблюдая из окна квартиры или из-под густой кроны ветвистого клена, как сияющие сквозь солнце капли нежно, я бы даже сказал, уважительно, поливают прохожих, асфальт и траву, постепенно растворяясь прозрачной пылью в небесной синеве, и завершают свое пришествие величественной феерией красок в прекрасной палитре радуги.

Люблю ли я дождь? Может быть, и люблю. На фоне дождя, каким бы он ни был, мне легко и свободно думается. Именно в дождь, когда он размеренно стучит по подоконнику, или дробно барабанит по куполу зонта, или немилосердно хлещет в лицо, в уме всплывают свежие или незаслуженно залежалые мысли, те, которые по разным причинам когда-то возникли, взбудоражили душу, озарили своей новизной и улеглись в недолгую сладостную дрему до лучших времен. Свежесть, размеренность или неистовость дождя (все равно) пробуждает эти мысли и выпускает в небо, словно невольницу-птицу, которая, обретая долгожданную свободу, продолжает свой некогда прерванный полет. И тогда вдруг рождаются стихи, между прочим, довольно неплохие, или идеи для возвышенной прозы, или иные уже не сдерживаемые мысленными преградами откровения. Вот сейчас легкий июньский дождик скромно постукивает к нам в окошко, и в голову приходят давно полюбившиеся строки:

 
                               …А дождь расшибся о стекло,
                               Внезапно хлынул и расшибся.
                               Звонок… Нет, это я ошибся
                               И в трубку зря кричу: «Алло…»
 
 
                               А в трубке только треск глухой.
                               Грозою небосвод расколот,
                               И ветвь, упавшая на провод,
                               Твой голос унесла с собой.
 
 
                               И связь оборвана опять,
                               Конечно, провод свяжут снова.
                               Но то, несказанное слово,
                               Уже не хочется сказать.⁴
 

Она прижимается ко мне еще крепче, я с наслаждением вдыхаю ее юную утреннюю свежесть и чувствую биение маленького, но бескорыстно отдающего мне свое тепло, сердца, и нет, не слышу, а чувствую нежный, ласкающий ухо, шепот:

– Ты снова ничего не понял…

3

Мы были вместе все лето. Можно было бы в подробностях описать каждый из этих счастливых дней, но пусть это навсегда останется в моей и ее памяти. Счастье не бывает вечным, ведь это всего лишь миг блаженства, дарованного нам свыше по случайному стечению обстоятельств.

В начале сентября она без какого-либо предупреждения, даже малейшего намека, внезапно исчезла, улетучилась в никуда вместе со своим невеликим скарбом (два платьица, свитер кроссовки и джинсы), умещавшемся в небольшом кожаном рюкзачке. На кухонном столе под тарелкой с еще неостывшим завтраком лежал блокнотный листочек с бегло выведенными детским убористым подчерком словами: «Не ищи меня. Я сама тебя найду» и лаконичной припиской: «Люблю».

Мне до конца не верилось, что в здравом рассудке можно вот так с бухты-барахты взять и исчезнуть, когда вроде бы все хорошо. Значит, не все у нее было хорошо, значит, что-то позвало ее туда, где она сейчас. Из головы никак не выходил наш недавний разговор в Нескучном саду. Она была необычно задумчива и весь вечер, пока мы прогуливались по нашей любимой алее, не отпускала мою руку.

– А ты знаешь, что миллиарды лет назад на Марсе тоже шли дожди?

Меня никогда не интересовал этот вопрос, и я просто невнятно хмыкнул в ответ. А она крепче сжала мою ладонь и стала пристально смотреть на небо, как будто сквозь свет уличных фонарей и столичный смог пыталась отыскать взглядом ту самую «красную планету».

– Там так же, как и на Земле, с небес частенько лил дождь, только облака в атмосфере парили гораздо выше, и падающие капли были намного крупнее, чем у нас. Поэтому песня дождя звучала фортиссимо.⁵

Она так вдохновенно говорила об этом, что я невольно увлекся живописным повествованием.

– Но обитатели Марса погрязли в постоянных политических распрях, жестоких кровопролитных войнах, иждивенчестве, цинизме и разврате. Ничего не напоминает?

Она и не ждала ответа, хотя я уверенно кивнул козырьком кепки.

– Песню дождя уже никто не слышал, вернее, не мог слышать во все возрастающем шуме обреченной цивилизации. И после очередной кровопролитной, испепеляющей все вокруг, войны дожди исчезли, как будто их никогда и не было. А за ними испарились многочисленные реки, моря и океаны, и жизнь на планете навсегда канула в Лету.

Она внимательно посмотрела на меня, словно пыталась проверить, какое впечатление произвела эта фантастическая история.

А я вместо того, чтобы поддержать ее, задал глупейший вопрос:

– И ты в это веришь?

Конечно же, моя собеседница обиделась и чуть не сшибла с ног своим пронзительным изумрудным взглядом.

– Я знаю это! Как и то, что на нашей планете с каждым годом уменьшаются масса осадков и объемы воды в мировом океане! – с вызовом выкрикнула она. И мне сразу же показалось, что эта история не такая уж фантастическая, и имеет под собой серьезный научный базис.

Куда же исчезла эта «марсианка»? Я даже приблизительно не мог предположить, где она могла находиться! Мобильную связь – эффективное средство современных социальных коммуникаций – она не признавала, и сотовым телефоном принципиально не пользовалась, мои редкие вопросы о близких родственниках – игнорировала, у нас даже не было общих знакомых, кроме Сашки Макушина. Ему-то я от безысходности я и позвонил, но ожидаемо безрезультатно.

Мой гениальный друг готовил свою очередную выставку в Питере и был по уши погружен в так обожаемую им беспросветную нервозную суету. С первых же звуков Сашкиного фальцета я понял, что раскланиваться со мной ему некогда.

– Старик, – он так обращался ко мне даже в далекой юности, – забудь ты эту чокнутую. Приезжай в субботу на открытие выставки, я познакомлю тебя с настоящей питерской барышней, дворянкой в четвертом колене, так сказать, девицей голубых кровей.

И я поехал, нет, не ради обещанного авантюрного знакомства, а просто для смены обстановки, чтобы развеяться и хоть немного в атмосфере выставочного бомонда разогнать одолевавшие меня мрачные тягостные мысли. К тому же я люблю Питер и считаю его лучшим городом на Земле.

4

Постепенно я настроился на давно ставшую привычной ежедневную рутину жизни простого среднестатистического учителя художественного колледжа. Большая часть моего времени проходила с учениками в людных мастерских «кузницы мастеров кисти и карандаша». По вечерам после работы и скучными серыми выходными я не засиживался дома, где все напоминало о ней, бродил по извилистым улицам и закоулочкам Москвы, иногда просиживал до глубокой ночи в тихих малолюдных забегаловках. Именно в одну из таких бессонных августовских ночей мой телефон завибрировал, глухо выбивая чечетку на деревянной поверхности барной стойки. Вначале подумалось, что Анжелка, моя новая питерская знакомая, традиционно зажигает с подругами в «ночнике» и приготовился терпеливо, до скрежета сжимая зубы, выслушивать ее очередные нетрезвые откровения. Но на экране высвечивался незнакомый номер с неизвестным мне иностранным кодом. Я решил не отвечать, уверенный в том, что кто-то там далеко ошибся или это очередная мошенническая схема, одна из многих, о которых нас то и дело предупреждает МВД. Но телефон не прекращал «танцевать», и в готовности мгновенно прекратить разговор я все же приложил к уху нагретую продолжительной вибрацией трубку.

– Вы простите, ради Бога, за столь поздний звонок, – этот сильно простуженный баритон с легким иноземным акцентом был мне совсем не знаком, но что-то мешало без промедления прекратить ненужный разговор, а звонивший, явно волнуясь и с трудом подбирая русские слова, продолжил, – я только сейчас сообразил, что между Торонто и Москвой большая разница во времени, – он неестественно, с трудом сдерживая кашель, хохотнул.

Торонто? Там у меня никого нет и быть не может. Но этот неожиданный звонок с того края света меня, одурманенного крепким алкоголем, почему-то совсем не удивил, тем не менее я уже намеревался разочаровать непрошенного собеседника и, простившись пожелать ему спокойной ночи. Остановил меня его сухой надрывный кашель, после чего он немного успокоился и, снова извинившись, представился:

– Я – отец Евы, – я мгновенно протрезвел и весь превратился в слух, а собеседник, все еще волнуясь, продолжал: – Я со второй семьей давно живу в Канаде, мать Евы умерла семнадцать лет назад, а я… Хотя не это сейчас главное.

Я в нетерпении прервал его взволнованный сумбурный монолог:

– Ева у вас?

– Да, конечно, она у меня, – бешено бьющееся сердце тяжелым молотом проламывало мне грудь. – Вернее, не совсем у меня, она в клинике лечения редких заболеваний в Норт-Йорке. Понимаете, у Евы такой же диагноз, как у ее матери… Врачи как могут спасают ее…⁶

Следующая пауза с беспощадно разрывающим больные легкие глухим буханьем чуть не свела меня с ума.

– Я, к сожалению, уже не могу ее навещать, а ей очень нужна забота. Не волнуйтесь, с медицинскими услугами здесь все в порядке, лечение полностью оплачено, но так получилось… – слышно было, как он с трудом сдерживает наступающий кашель. – В общем, она давно хотела вас видеть, но я все медлил, не звонил. Считал, что все это у вас несерьезно. Простите, ради Бога, – его извинения, как и непрерывный кашель, уже начали меня раздражать, но он сквозь какое-то булькающее сипение вдруг выдавил из себя то, что окончательно меня отрезвило и подбросило с насиженного барного стула. – В мой последний визит в клинку я услышал, как она говорит с вами во сне, и понял, что моя девочка вас любит, как никого никогда не любила.

Его последние слова были похожи на один протяжный хрип:

– Я знаю, что вам можно доверять… Прилетайте как можно скорее…