«Угрюм-река. Книга 1» kitabından alıntılar
– Ого! Да вы, я вижу, индивидуалист.
– Я? Я просто – Прохор Громов.- Вот страдаю за нее всещадно, – показал он на чалму, – парни били. Не по вашей ли рекомендации, пардон?– Это мучительство. Как вы не понимаете? Я усиленно страдаю...Шумно: собаки лают, мычит корова, горланят петухи, голопузик бесштанно брякнется в крапиву и орет. Жизнь!Он грозы боится. Во время грозы он обычно спускается в подпол и меланхолически сидит там на картошке.– За ваше драгоценное! В честь солнечности атмосферной погоды... Адью!
набрасываясь на грозно торчавшие из воды камни. Вода кипела, злилась; грохот и рев стояли неописуемые. Прохор кричал Ибрагиму, Ибрагим Прохору, но ни тот, ни другой не могли расслышать даже своего собственного голоса. – Вот тот камень самый страшный
года, прошло ничто. В конце третьего года примчалась от Прохора Петровича в село Медведеве телеграмма. Петр Данилыч и Марья Кирилловна! Радостная это телеграмма или роковая? Человеческим незрячим сердцем оба в один голос: радостная, да. Но за эти три года Угрюм-река трижды сбрасывала с себя ледяную кору, за это время случилось вот что. Прохор обосновал свой стан в среднем течении Угрюм-реки, чтоб ближе к людям. Но и для орлиных крыльев людское оседлое жилье отсюда не ближний свет. Высокий правый берег. Кругом густые заросли тайги. Но вот зеленая долина
Ну, скажите, мистер Кук, в чем национальные идеалы обожаемой вами Америки?
«Выезжаю Питер. Посовещаться с профессором от полноты. Буду ждать Мариинской гостинице. Целую тебя, Нину, внучку. Бабушка тоже кланяется. Дела благодаря Бога хороши. Яков Куприянов». На следующее утро Нина дулась. Но все же, прощаясь, перекрестила Прохора, сказала:
Отходить когда буду… в тот свет… теперича еще, может, оклемаюсь. Буди Марью. Зови Прошку. Да-а… ведь он в науке… Зря… Не надо бы. Зови попа… Пусть Гараська верхом смахает в Медведево… Стой! стой! Подожди-ка… Ну ладно… Покличь Марью… Петр плохо понимал, что говорил отец. Пред его глазами стояла сосна, серел покрытый мхом вросший в землю камень, блестели и сладко позванивали червонцы, а дальше… разливным морем бурлила вольная жизнь-услада. Петр наскоро чмокнул отца в холодный лоб, брезгливо отер губы и тряхнул головой: – Батюшка, благослови. – Бог тебя благословит. Иди покличь. Петр расставил локти, благодарно взглянул на лучистый
прерывисто дышал. Он поцеловал морщинистый, мудрый лоб черкеса и, против воли, прислушался к себе: вот
он стал слегка покрываться благополучным жиром
Отнюдь не дешевизна водки прельщала их, а любопытный облик хозяина, этого разбойника, каторжника. Пушкин, Лермонтов, Толстой – впечатления свежи, ярки, сказочные торцы бегут со страниц и манят юные мечты в романтическую даль, в ущелья, под чинары. Ну как тут не зайти к Ибрагиму-Оглы? Ведь это ж сам таинственный дьявол с Кавказских гор. В плечах широк, в талии тонок, и алый бешмет как пламя. А глаза, а хохлатые черные брови: взглянет построже – убьет. Вот черт! Но посмотрите на его улыбку, какой он добрый, этот Ибрагим. Ухмыльнется, тряхнет плечами, ударит ладонь в ладонь: «Алля-алля-гей!» – да как бросится под музыку лезгинку танцевать. Вот тогда вы полюбуйтесь Ибрагимом… Заглядывал сюда с товарищами и Прохор Громов.
в кабаке!» – и на всю церковь подымали дружный чих. Ребятишки прыскали в шапки смехом и получали по затылкам от родителей раза. Батюшка, отец Ипат, служил хотя и благолепно, но заливчато, как бы на веселый лад. Ведь и он не прочь погулеванить: блинки, икорка. От вчерашних блинов с превеликим возлиянием у священника вроде помрачение ума – кругом блины: по иконостасу, в алтаре, под куполом и вплоть до паперти – блины, блины. – Слушай, – шепчет он подающему кадило
