«Для вас быть человеком привычка,
для меня редкость и праздник».
А. Платонов
Город умирал. Люди умирали тоже. Земля умирала вместе с нами, и все вместе мы не нужны были Богу. Мы не были ни прокляты, ни отвергнуты Богом, мы просто перестали для Него существовать…
Поздно вечером ко мне домой зашел Толик Дик. Мы сидели на кухне и смотрели в пыльное окно. Куст акации, за лето из зеленого ставший серо-пепельным, уныло скреб по стеклу голой веткой.
Толик приподнялся, распахнул створку, и отломил отмершую часть куста…
– Вот так и мы, – бесцветно сказал он и положил ветку на кухонный стол.
– Ты есть хочешь? – спросил я
– Я не ем вторые сутки, – ответил Толик, – и не хочу… Вчера похоронили Людмилу Георгиевну… Ты помнишь, она вела у нас в школе математику? Я пошел на кладбище. Ее принесли в целлофановом мешке, вытряхнули из него, поцеловали и сбросили в яму… Потом яму закопали…
– У меня есть картошка, я могу ее отварить.
– Отвари, – равнодушно ответил Толик. – Говорят, что авиаторам скоро дадут зарплату.
– Картошку почистить или просто так?
– Просто так, – отмахнулся Толик. – Я написал материал о том, как хоронили Людмилу Георгиевну… Он может пойти на первую полосу?
– Не выдумывай, – возразил я, – никто такие материалы на первой полосе не дает. Кстати, какое сегодня число?
– Тридцатое августа тысяча девятьсот девяносто пятого года, – с пафосом ответил Толик Дик. – До третьего тысячелетия остается четыре года четыре месяца и полтора часа.
– Значит, сегодня ровно полгода, как наша газета перестала выходить, – вздохнул я. – Это надо отразить в передовой.
– Мы же договорились, что наша газета выходила и выходит по расписанию – пять раз в неделю, – голос у Толика напрягся, и я не стал спорить. В конце концов – он был прав. Каждый день мы исправно писали материалы и делали макет очередного номера нашей газеты, отбирали фотографии для клише и все это прятали в общие папки, аккуратно пронумеровав и обозначив датой. Таких папок у нас набралось порядочно: они лежали прямо на полу в моем редакторском кабинете, занимая целый угол за письменным столом. Денег на выпуск газеты нам никто не давал, поскольку мы не «отражали» проправительственные настроения, а печатать газету в долг типография отказалась. Наша родная типография была по уши загружена заказами на печатание рекламных листков всевозможных обществ и сообществ так называемых новых русских и эротических бюллетеней «Без покрывала». В типографии регулярно получали зарплату и ели ананасы.
– В сентябре будет шестьдесят лет нашему судостроительному заводу, – мы уже ошкуривали горячую картошку, вытирая липкие от кожуры пальцы мокрым полотенцем, – надо бы отразить…
– Я знаю, – промычал Толик. – Цех ширпотреба у них, кажется, еще работает. Кстати, они недавно оформляли интерьер банка «Канон», и рабочим выдали по сто семьдесят пять тысяч рублей зарплаты.
– Ого! Аж на восемь буханок хлеба, – завистливо вздохнул я.
– Там у них новая фирма открылась, – сказал Толик, вытирая рукавом рот, – по сбору металлолома… Говорят, какие-то японцы или корейцы.
– Да ну! – удивился я. – Где они думают его собирать?
– Как – где! – Толик удивленно посмотрел на меня. – Будут демонтировать станки и вывозить к себе под видом металлолома… Считай, судостроителям повезло: месяца два-три они еще продержатся, а вот станкостроителям – полная хана… Вчера последний цех закрыли. Зарплаты у них с февраля нет…
Когда Толик ушел, было уже совсем темно. Я вышел на балкон и увидел необычайно огромную, полную луну. Она висела низко над Городом и от нее во все стороны расходились широкие белые лучи, как от театральных «юпитеров». Город в этих лучах был белым и холодным, словно его по самые крыши засыпало крошками льда. Я сел на старенькую банкетку и представил Людмилу Георгиевну в яме. Длинно и ровно распростертое тело со скрещенными на груди руками и вспухшим от голода животом. Слегка проваленный внутрь рот и немного отечные полукружья под неожиданно синими глазами. Да, именно такой я и видел ее в последний раз возле мусорных ящиков на вокзале. Она стояла с коричневой хозяйственной сумкой, из которой выглядывала какая-то вязаная тряпка и горлышко пустой бутылки. Она стояла и пристально смотрела прямо на меня, а к ее ногам жался какой-то грязный и ласковый песик, испуганно просунувший хвост между задних лап. Они смотрели на меня в четыре одинаково голодных глаза, и у песика от смутной надежды потекла светло-желтая слюна.
– Вы были не самый лучший мой ученик, – мрачно сказала Людмила Георгиевна.
– Да, – подтвердил я.
– И потом, вы увлекались курением в туалете.
– Было дело, – повеселел я, краем глаза заметив, что песик потерял ко мне всякий интерес.
– Но вы окончили Университет, стали редактором очень популярной молодежной газеты…
– Которая не выходит уже пять месяцев, – вставил я.
– Пусть, – нахмурилась Людмила Георгиевна, – я не об этом… Я хочу вас спросить, как человека умного и интеллигентного…
– Пожалуйста, – скромно ответил я, разглядев в глубине коричневой сумки сломанную грязную игрушку времен развитого социализма.
– Я хочу вас спросить, почему все это стало возможным? – она широко повела рукой, как бы обнимая весь Город и с омерзением притискивая его к груди.
– Только потому, что вы этого сами хотели, – не задумываясь, ответил я.
Она вытаращила на меня изумленные глаза, потом усмехнулась и хотела уйти, но в последний момент ее озарило:
– Ах да, понимаю, – Людмила Георгиевна попыталась улыбнуться, но вместо этого ее рот провалился еще больше. – Аллегория?
– Никакой аллегории, Людмила Георгиевна, уверяю вас. Мы все этого хотели…
– Вот этого? – казалось, она окончательно проснулась и теперь брезгливо покосилась на склизкие мусорные ящики.
– И этого – тоже…
– Спасибо, – она гордо вскинула голову, оттолкнула ногой песика и сделала шаг. – Ничего другого я от вас и не ожидала.
– Людмила Георгиевна, вы хотя бы помните, как обещали нам прекрасную жизнь при коммунизме? – разозлился и я.
– При чем здесь это? – она задержала шаг.
– Всего лишь при том, что вы научили нас ждать хорошую жизнь, а не работать для нее. Целая страна сидела и ждала семьдесят лет, когда наступит коммунизм…
– Впрочем, это вполне в традиции русского народа – ждать лучшей доли, а не биться за нее. Все и всегда чего-то ждут: Василиса – Прекрасная – Царевича, Иван – дурак – щуку из проруби, Илья Муромец и тот чего-то выжидал тридцать три года у себя на теплой печи…
– Это совсем иное! – нервно вскакивает заведующий отделом культуры нашей газеты, Володя Крапулин, принесший очередную информацию о закрытии очередного кинотеатра. – Илья Муромец потом доказал…
– Что не зря на печке отсиживался? – спрашиваю я. – И еще вот это вечное желание что-то кому-то доказать– при любом удобном случае.
– Ты не любишь русский народ! – Володин палец грозно останавливается на уровне моей груди. – Ты и сам не совсем русский человек…
– И еще вот это, – уныло вытягиваю я из себя и мне становится скучно, так скучно, что я беру принесенную информацию и начинаю читать.
«Разгул демократии в нашем Городе достиг своего апогея, – медленно и вслух читаю я. – Закрыты все Дома культуры, все очаги досуга наших горожан. Печальная судьба настигла и всеми любимый кинотеатр «Мир». Еще несколько лет назад счастливые дети выстаивали длинные очереди за билетом на дневной сеанс, а сегодня два-три человека в зале – большая редкость. Нечем стало платить за свет, тепло и аренду, и служащие кинотеатра вынуждены были отдать его «новым русским» под автосалон. Там, где дети наслаждались отечественным киноискусством, сегодня стоят шикарные иномарки для новых нуворишей»…
Я бросил читать и посмотрел на Крапулина.
– Чего ты хочешь? – спросил я.
– Я хочу, чтобы все вернулось назад, – тихо сказал Володя. – Я хочу, чтобы мои дети были пионерами, потом комсомольцами…
– Потом коммунистами, – продолжил я, – партийными работниками, номенклатурой… Так уже было, Володя!
– А разве плохо? Все получали зарплату, ездили отдыхать на Черное море, копили деньги на машину…
– И всем ужасно не хватало свободы, – опять продолжил я. – Теперь свободы – хоть отбавляй, но не хватает денег. И что, все начинать сначала?
– С тобой трудно разговаривать, – Володя насупленно смотрел на меня. – И вообще, ты сильно изменился за последнее время.
– Это комплимент? – усмехнулся я.
– Нет, это…
Володя вскоре ушел, оставив после себя розовый туман надежды. Мне пришлось встать, открыть форточку и основательно проветрить комнату.
Ветер перемен дул с лимана, и в Городе пахло селедкой или, если хотите, малосольными огурцами. Под этот запах мужики дружно потянулись к палаткам, где денно и нощно продавалась хмельная продукция, начиная с импортного баночного пива и кончая водкой «Распутин» с двумя портретами на этикетках. Спиртное стоило дешевле хлеба и мужики отпаивались после вынужденного горбачевского воздержания. Рядом с палаткой «Русская тройка» два здоровенных амбала нещадно колотили подвыпившего мужичка, обозвавшего их мироедами. Женщины опасливо переходили на другую сторону улицы, мальчишки, бросив пинать банку из-под пива, горячо заспорили – насмерть забьют или нет.
– Он только размахивается сильно, а пинает со слабиной, – говорил один.
– Но зато сразу по голове, – возражал другой.
– А что по голове, что по голове! – горячился первый. – Она же костяная, долго продержится. Надо бы по кишкам, там сплошной полиэтиллен – вмиг разорвется.
– Или по башке, но чем-то твердым, – настаивал второй.
Мальчишки подходили все ближе, злобный азарт перекосил их лица, руки непроизвольно сжимались в кулаки.
Мужик уже почти не шевелился. Выбитый глаз плавал в желеподобном сгустке крови и только пальцы еще скребли землю.
Амбалы согласно переглянулись и молча ушли в палатку.
Первый пацан поднял метровый брусок дерева, оглянулся, и с оттяжкой ударил мужика в затылок. Тот дернулся, подогнул к животу колени и потом медленно, судорожными толчками, выпрямил ноги.
Готов, – тихо сказал второй, – оттрепыхался…
Они и еще понаблюдали за неподвижно распростертым телом, потом вернулись к своей пивной банке, расплющенной меткими пинками.
Последним принес материал в очередной номер Саша Бронфман. Вообще-то он Иссаак, но Саша говорит – какая разница? И мы все зовем его Сашей. Но наши конкуренты из газеты «Даешь демократию!» зовут Бронфмана «Какая задница!» Задница, конечно, у Саши, как у донской казачки, но дело не в этом. Просто у них не получается переманить его к себе, и они ничего не могут понять. У них оклады в твердой валюте, свободный выход на радиостанции «Свобода» и «Немецкая волна», а Саша работать у них отказывается. Из принципа, видите ли. И это тем более странно, что Саша прирожденный репортер, божьей милостью, так сказатью И вот он рыскает по всему Городу, всюду поспевает первым, берет буквально горячий материал, и тащит его в нашу газету «Маяк». А мы – прячем его материалы в очередную папку и складываем все это добро у меня в кабинете. «Братской могилой» остроумно окрестил кто-то из наших всю эту кучу невышедших газет. Так оно и есть! Самый забойный материал уже на следующий день ни хрена не стоит и это понимаю даже я, редактор, а что говорить про Сашу…
– Старичок, – Саша сидит напротив меня в вальяжной позе, – ну поставь ты этот материал на первую полосу – чего тебе стоит?
– Вы что сегодня, на ежа наступили? – удивляюсь я, наливая ему стакан чая из плодов шиповника. – Толик приносит материал о похоронах – ставь на первую полосу. Ты приносишь черт знает что – ставь на первую полосу… Да она что, резиновая?
Толстые Сашины губы становятся еще тоще, в выпуклых глазах вселенская тоска и боль всех евреев мира вместе взятых. Я не выдерживаю этого океана тоски и молча протягиваю руку. Саша с готовностью отдает мне свой материал с цветной фотографией. На снимке я вижу костер вокруг человека и бегло читаю первые строчки: «На центральной площади, напротив Городской мэрии, облил себя бензином и поджег 46-летний рабочий судостроительного завода. Охватившее его и стоящие рядом автомашины пламя було потушено, но не сразу»…
– Совсем сгорел? – буднично спрашиваю я.
– Нет… На восемьдесят процентов…
– Проследи за ним – нам надо знать причины.
– Они же шесть месяцев зарплату не получают, – удивился Бронфман. – Какие еще могут быть причины?
– На заводе две с половиной тысячи рабочих, сгорел же пока только он один.
– Слушай, Соколов, а ты кровожадная личность, – хмуро говорит Саша. – И вообще, ты не тянешь на свои тридцать два года. Ты, извини, как член политбюро…
– Может быть я и член, но только не политбюро… Материал твой ставлю на вторую полосу, – категорически отрезал я и убрал Сашин репортаж в папку № 120 от 30 августа 1995 года.
Вечером я был на презентации интерклуба «Российский закат». Под крышей «Клуба культурных связей» преспокойно устроилась некая немецкая фирма, торгующая вином. На презентацию понаехали вечно голодные телевизионщики, расставили камеры и освещение, распахнули двери, и народ повалил на халявную жраньку. Всех снимали, в том числе и меня, на цветную кинопленку. Президент Клуба, больше смахивающий на городского урку, толканул прочувствованную речугу о взаимопроникновении двух великих культур – русской и немецкой. Потом открыли шампанское. На специальных столиках появились бутерброды с икрой и паштетом из гусиной печени. Я навалился на то и другое, запивая ранним рейнским вином. Жирные, хорошо упакованные рожи, медленно фланировали между столиками, обмениваясь последними городскими сплетнями. Среди них я узнал множество знакомых мне людей, которых я раньше встречал в высоких коридорах горкомов и обкомов партии, в милицейских кабинетах и на кремлевских приемах. Популярная, стареющая певичка тоже была здесь. Внимательно присматривая за пьяненьким молодым мужем, она между делом выторговала себе у хозяев десять тысяч спонсорской помощи. Разумеется, в долларах…
– Как поживаешь, Сергей Иванович? – неожиданно остановился передо мной бывший первый секретарь обкомо комсомола, а ныне президент преуспевающего коммерческого банка, Юрий Петрович Слизун.
– Вашими молитвами, – мрачно ответил я, облизывая солоноватые от икры губы.
– Дотаций на газету так и не дают?
– Не дают.
– Значит, продолжаете работать на «Братскую могилу»?
– Значит, продолжаем…
– А ведь я мог бы тебе помочь, – вдруг, понизив голос, сказал Слизун и внимательно посмотрел на меня. – Основательно помочь…
– Чем? – равнодушно поинтересовался я.
– Деньгами, разумеется, – Слизун смотрел на меня с предупредительной снисходительностью.
– Тогда – нет, – покачал я головой, – ничего не выйдет.
– Не понял! – опешил Юрий Петрович. – Ты отказываешься от денег?
– Я не рэкетир, понимаешь, а деньги сегодня платят только им…
Представитель немецкой фирмы «Адмирал», спонсировавшей «Клуб культурных связей», некий господин Вайс, тоже толканул речугу. Говорил он на швабском диалекте, а переводила прехорошенькая белокурая девица лет двадцати пяти. Несмотря на ужасный диалект Вайса, переводила она довольно бойко и грамотно. К ним тотчас устремились прихлебатели с фужерами и хрустальный звон поплыл над столами. Я отвернулся и начал считать пустые бутылки, со злорадством думая о молоденьких переводчицах и старых любовниках, которые ничего не могут. Мне стало легче. В самом деле, думал я, зачем зарабатывать кучу денег, на которые слетаются такие вот роскошные белокурые бабочки, если ты уже ни хрена не можешь? Ну не стоит у тебя и все тут, а она смотрит из-под длиннющих ресниц и ждет… И груди у нее высоко вздымаются под прозрачным пеньюаром, и трусики так сооблазнительно узки, а стройные ножки так плотно сжаты, что вокруг коленных чашечек проступают белые пятна, а ты, задыхаясь от желания, даже и понять-то не можешь, есть ли он вообще у тебя. Сдерживаешь непроизвольное желание проверить рукой и начинаешь что-то униженно бормотать про головную боль и финансовые неурядицы, хотя прекрасно знаешь, что главная твоя неурядица – у тебя в штанах… Ты видишь, как беспомощно опускаются ее плечи и красный, огромный, порочный рот растягивается в призывной улыбке…
Увы, слишком долго думать в таком плане тоже не безвредно – может лопнуть и разлиться по всему организму перетруженная желчь. И я бросаю это опасное занятие, переключаясь исключительно на вина. Их дурманящий аромат и терпко-кисловатый вкус вселяют в меня надежду на лучшие времена и смутное желание разглядеть на этой презентации хотя бы одно человеческое лицо. Но повсюду и везде, за каждым высоким круглым столиком и у стеллажей с бутылками, пасутся жирные, высокопарные особи с непомерно раздутыми животами. Они беспрерывно что-то шлепают розовыми отечными губами, перемещаются по высокому, просторному залу, и делают вид, что наслаждаются вином. Но я-то знаю, что каждый из присутствующих примеривает эти нарядные, порочные, замысловато раздутые бутылки с элитными винами на себя. Всяк думает, что он с них может поиметь и что уже имеет хозяин, так остроумно спрятавшийся от налогов под вывеску «Клуб культурных связей»… За этими размышлениями я как-то не заметил, что публики изрядно поубавилось, столики «зачистили» от пустых бутылок, а телевизионщиков, жадно дожевывающих бутерброды, выставили за двери. Наступало главное действо презентации – заключение договоров на покупку и поставку немецких вин. В воздухе запахло миллионами баксов и вдруг стали заметны телохранители российских боссов виноторговли. Они усиленно раздувались друг перед другом, их бычьи красные шеи покраснели еще больше, а узкие кожаные куртки затрещали по швам. Лица стали каменными, квадратные челюсти усиленно замолотили жвачку, а из выпученных от страха и ненависти глаз потек расплавленный свинец…
– Извините, – неожиданно всплыло передо мной такое вот кожано-свинцовое мурло. – Вам пора уходить…
И такая у него была пакостная ухмылочка, так он был доволен тем, что сказал, что я буквально позеленел.
– Как это – «пора уходить»? – неприязненно переспросил я. – Кто это решил?
– Все ваши уже ушли, – нахмурился качок и пошире развернул плечи.
– А мне плевать на «ваших» и наших! – в глазах у меня потемнело, а пальцы непроизвольно сжались в кулаки. – Лично я уйду тогда, когда сочту это нужным.
– Ну не-ет, – позеленел в свою очередь и двинулся на меня качок, – ты уйдешь сейчас, немедленно!
– А вот это мы еще посмотрим, – мне вдруг стало весело и все равно, как это обычно случалось в детстве перед дракой. – И я бы тебе очень не советовал садиться голым задом на ежа – уколешься…
Качок от моей несусветной наглости на мгновение растерялся, но потом ринулся на меня всей своей кожаной тушей. Я отступил в сторону и правой слегка подправил его стремительное движение, так что он, пролетев между столиками, уперся чугунным лбом в башмаки сорок пятого размера бывшего криминалиста Эдуарда Хуцкого.
– Сработано чисто, – одобрил Хуцкий и допил вино из бокала.
В это время слева мне прилетел совершенно замечательный хук, но я устоял и ногой сбил столик на качка справа. Достав левого мордоворота головой в челюсть, я вместе с ним покатился на пол, и тут же почувствовал, как на мой затылок опустилась тяжелая железобетонная свая. Так бывает, когда сверху вниз и с оттяжкой бьют кастетом по голове. Занырнув в непроницаемый подвал бессознания, я вынырнул из него с тревожной мыслью о том, как теперь встать? В таких ситуациях это самый ответственный момент, потому что ты еще «плывешь», и тебя тут же вырубают вновь грамотным пинком в живот или еще более грамотным боковым в челюсть… Слегка разлепив веки и разглядев напружиненно склонившегося надо мною качка, я изо всей силы ударил его каблуком ниже колена и рывком в сторону попытался уйти от еще двоих. Но они были начеку, вновь сбили меня на пол и я почувствовал приторную тошноту – били по печени и почкам чем-то тяжелым…
– Прекратите! – как сквозь вату услышал я чей-то женский голос. – Сейчас же прекратите! – на удивление решительно командовала какая-то божья коровка. И, что удивительно, меня перестали бить. Более того, шумно дыша и тихо матерясь, качки неохотно снялись с моей спины.
– Вам больно? – услышал я сочувственный голос и, приподняв голову, разглядел сидящую передо мной на корточках переводчицу. – Вам очень больно?
– Как вам сказать, – с трудом приостанавливая головокружение, глубокомысленно ответил я. – Впечатление такое, словно бы я перепил вонючего немецкого вина…
– Почему это обязательно «вонючего»? – обиделась переводчица, помогая мне встать с пола. – Вполне приличное, нормальное вино.
Как только я встал на ноги, все у меня поплыло перед глазами, и божья коровка едва успела подставить стул под мою обмякшую задницу. Руки, как ни странно, оказались у нее достаточно твердыми и сильными. Сквозь разноцветные круги перед глазами я однако же углядел, как в нашей мизансцене появилось третье лицо – господин Вайс. В школе и университете я изучал немецкий язык, и в отличии от многих наших шалопаев отдавался этому занятию вполне серьезно. Поэтому диалог господина Вайса с переводчицей я одолел без особого труда.
– Катрин, – с упреком сказал немец, – зачем ты ввязываешься в такие дела?
– Но, папа, они же его били втроем! – возмутилась божья коровка и моя спасительница, почему-то называя господина Вайса папой.
– Ну, хорошо, хорошо, Катрин… Мне скоро понадобится твоя помощь, – как-то неожиданно благодушно ответил этот странный спонсор не менее странной переводчице…
– Папа, попроси их оставить в покое этого человека, – сказала Катрин, и господин Вайс молча удалился, а я внутренне усмехнулся наивности этой девочки: начатое дело качки любят доводить до конца.
Но когда я впервые смог глубоко вздохнуть и слегка повести глазами из стороны в сторону – к своему немалому удивлению качков не обнаружил. Лишь Хуцкий издалека одобрительно помахал мне рукой.
– Ну, как вы? – участливо спросила меня не то переводчица, не то дочка господина Вайса, и в ее зеленых глазах было столько сочувствия, что мне стало как-то тепло и уютно под неуютной крышей «Клуба культурных связей». – Очень больно?
– Пойдет… Спасибо, – буркнул я, с трудом ворочая челюстями и лихорадочно соображая, как мне достойно ретироваться с милой презентации. Выглядеть жалким и беспомощным в глазах этой девочки мне почему-то не хотелось.
– Зачем вы с ними связались?
– Извините, но в тот момент я не разглядел вас…
– Вы грубиян, да? – заинтересованно спросила она, усаживаясь верхом на стул, а подбородок опуская на спинку. – Или же просто рисуетесь перед незнакомой женщиной?
– Примерно…
– Что – примерно? – тонкой, красивой рукой она взяла бокал с вином и мелкими, частыми глотками осушила его до дна. – Я не понимаю… Поясните, пожалуйста?
– Послушайте, зачем я вам? – раздраженно спроси я. – Вам не хватает острых ощущений? Сходите в речной порт или снимите номер в гостинице «Русь»…
– Да нет, вы просто грубиян! – утвердилась она в своем первом мнении. – Кстати, меня зовут Катрин Вайс. Я самая настоящая единственная дочь Хельмута Вайса… Вы знаете его?
– Очень приятно… Никого я не знаю, – скороговоркой ответил я, внимательно изучая окружающую обстановку. Но все было очень пристойно и выглядело вполне мирно. Толстопузые боссы за столиками перешли на крепкие напитки и не стеснялись больше в выражениях. Их верные псы сладко облизывались и тревожно озирались друг на друга. Про меня, казалось, все давным-давно и думать забыли, и это вызывало во мне неосознанную тревогу: теперь, когда вспышка ярости прошла, я очень не хотел рисковать своей драгоценной шкурой.
– Извините, а как вы попали на эту презентацию? – с чисто женским любопытством спросила Катрин Вайс.
– Очень приятно было познакомиться, – я встал и как мог быстро зашагал между столиками к выходу. Я шел и спиной ощущал удивленно-вопросительный взгляд молодой немочки, видимо, прилетевшей в Россию за острыми ощущениями. Ну что же, в этом смысле сегодняшний вечер не пропал для нее даром.