Kitabı oku: «Иллюстратор», sayfa 3
Глава 4. Тень свободы
Слушая рассказ лекаря, я проникался искренним сочувствием к нему, но в то же время не мог отделаться от мысли, что оставшееся за границами повествования могло быть ещё страшнее и непригляднее, чем он смел рассказать. Возможно, подозрение это вызвала живость его рассказа, невольно воскресившая в моей памяти болезненные переживания прошлого, связанные со змеями.
Но, так или иначе, меня не покидало ощущение, что в лекаре этом сокрыто нечто ещё более таинственное и странное, о существовании которого не подозревает он сам. Оттого желание сопереживать ему не пропадало, а только усиливалось.
Я представил, как этот мирный человек, доверивший мне свою тайну, начнёт на моих глазах превращаться в уродливого змея. И что я тогда сделаю? Буду пытаться защищаться? Лишённый голоса, позову на помощь стражей, кулаком барабаня в железную дверь? Или попытаюсь воззвать к его человеческой сути? Я не знал. Но ясно было одно: отсюда во что бы то ни стало следует выбраться до того, как начнётся его трансформация.
Мой вынужденный сосед был не меньше заинтересован в этом. Ведь в случае разоблачения его ждала Яма, а потом смерть и Отстойник, и очевидно – чем дальше, тем хуже. И я нацарапал на стене одно слово: «Побег».
– Я и сам не раз думал о побеге, – ответствовал моей немой реплике Сагда. – Охранников всего двое, ты знаешь, но они, само собой, вооружены. Мне не стоило бы труда трансформироваться и убить их, но в змеином обличье я утрачиваю контроль, и весьма вероятно, что вместе со стражами змей прихватит на тот свет и тебя. И даже если допустить, что мы обезоружим или убьём стражей, нам всё равно отсюда не выбраться. Мы на вершине башни, и никто не стоит внизу и не ждёт сигнала, чтобы направить к нам подъёмник. Да и Хранители с нижних этажей тотчас набегут, как только услышат возню на верхнем ярусе. Нет, ты не подумай, что я против. Просто должен быть другой путь, понадёжней.
Следующие дни я размышлял только о побеге. Разные мысли вертелись в голове, но ничего стóящего и реально осуществимого на ум не приходило. Ежеминутно я отслеживал поведение своего соседа, старался уловить признаки изменений его облика, но пока всё оставалось по-прежнему. Его даже успели сводить на допрос, после которого он вернулся живым и невредимым.
На мой немой, но очевидный вопрос Сагда не дал ответа, хотя мне было прелюбопытно, за какие грехи лекарь оказался в тюрьме и о чём его расспрашивали Хранители. Он только сидел, понурив голову, думая о чём-то своём, далёком, былом и давно забытом.
* * *
Но пришёл день, когда вспомнили и обо мне.
А в ночь накануне мне приснилась та, за которой я шёл, преодолевая границы миров, и которую так спешил спасти. Странно: я поймал себя на мысли, что давно о ней не думал. Неожиданной, непрошеной гостьей она явилась в мой сон, и, казалось, вот она, здесь, рядом, как будто шепчет: «Не смей меня забывать».
Я следовал за ней во сне, как наяву, невзирая на причинённую ею боль. Но она ускользала от меня… или не она это была вовсе, а её тень?.. И в этом мире без теней её тонкий силуэт, сотканный из снов, обрёл в моих видениях форму и реальность.
Сон оживил чувства, пребывавшие в мёрзлой спячке с тех пор, как я очутился в Пангее. Так бывает: привязанности, словно неразорванные нити, если не поставлена финальная точка, подобны раскрытой книге, забытой на столе. К ней, несмотря на её предсказуемость, так и тянет вернуться, перевернуть страницу в ожидании продолжения – и непременно иного, чем то, что известно тебе наперёд. И ты возвращаешься к этой книге вновь и вновь, читаешь страницу за страницей, понимая, что лишь теряешь время: разочарование неизбежно, сюжет не изменить (во всяком случае, не тебе), но наваждение заполняет разум, погружая в омут бегущих перед глазами бесконечных строк, которых не счесть никогда.
Такой незакрытой книгой была она. Пригрезившись, она вновь стала для меня реальной, и то чувство, что побудило меня отправиться на её поиски, вновь заняло сердце, отзываясь повторяющейся болью, в вынужденном бездействии заставляя пылать нетерпением и вновь обретённым и вдвойне отчаянным желанием её найти.
И как раз в то самое утро, не успела моя голова оправиться от наваждений сна, как за мной пришли. Два уже знакомых Хранителя приказали мне следовать за ними. Дверь камеры закрылась, и я увидел в паре метров по правую руку ещё одну металлическую дверь, ведущую к подъёмнику, судя по доносившемуся снаружи грохоту железных цепей, уже ожидавшему нас.
Так, спустя долгие дни заточения, я впервые увидел рассвет. И пускай здесь им звался блёклый отсвет тяжёлых алюминиевых небес, он являл собой глоток долгожданной свободы, воодушевлял и радовал, вселяя надежду, высвобождая томившееся сердце из тисков уныния и печали.
Ступив через поручни механизма, я ощутил поток ветра – свежего и сильного, восхитительно приятного, с каждым порывом наполняющего клетки тела живительной силой, питающей дух.
Свежесть ветра опьяняла и окрыляла, суля свободу, избавление, полёт.
Так думал я. И мне безумно хотелось побыть ещё немного на высоте. Казалось, ветер – вечный странник, гуляющий среди миров, – вот-вот откроет свою тайну, а тайна подскажет выход; ещё немного, и открытие явилось бы мне со всей доступной пониманию ясностью…
Но подъёмник с грохотом ударился о землю, и ощущение исчезло, да и ветер будто бы тоже стих, давая понять, что то была не свобода, а всего лишь тень.
Хранители, вооружённые мечами и пиками, снова вели меня душными, унылыми городскими улицами, тут и там изобиловавшими объявлениями с именами врагов Пангеи. За очередным поворотом стояла крытая повозка, запряжённая парой лошадей. Остановившись, Хранители сомкнули на моих запястьях металлические наручники, соединённые цепью, застегнули навесной замок и усадили в повозку между собой посередине, так что мы еле уместились в ней.
Управляемая возницей повозка тронулась по вымощенной кирпичом мостовой.
Не проехав и сотни метров, возница вдруг резко затормозил – так, что дверца повозки приоткрылась и конвоир что постарше («чахоточный», как в уме называл его я), вывалился из неё, непотребно выругавшись. Держа руки, скованные наручниками, за спиной, я тоже не смог удержаться и кубарем скатился под ноги чахоточному, прочесав коленками уличные булыжники.
Не прибегая к помощи Хранителей, я смог подняться и посмотреть, что же произошло.
Взору открылась удивительная картина: путь повозке преграждала колонна рыцарей, восседающих на холёных лошадях благородного дымчатого окраса. Сияющие белизной доспехи рыцарей и золотые эфесы их мечей приковывали взгляд. Они держались уверенно и завораживали своим роскошным убранством на фоне окружающего мрачного убожества, возвышаясь над серым людом, подавляя исходящим от них всесилием.
Вперёд выехал командир всадников и заговорил низким, глубоким голосом, тембр которого при других обстоятельствах по праву заслуживал бы называться приятным:
– Я, Лансель Грэкх, Главный страж государства, защитник Пангеи, приказываю вам остановиться!
Хранители в испуге уставились на него, не в силах вымолвить ни слова.
– Я забираю вашего заключённого!
– Но… – дрожащим голосом пытался возразить молодой Хранитель, пока старый, чахоточный, тщетно пытался подняться с колен (по всей видимости, ему скрутило спину, выглядел он совсем плохо), – его приказано доставить в Цитадель кудесничества.
– Именем Короля я отменяю приказ!
И тут он посмотрел прямо на меня. К этому времени я успел вспомнить, где слышал его имя: Лансель Грэкх – единственный в истории Пангеи победитель мутантов, Сагда упоминал о нём. Впечатляло, что именно он прибыл за мной.
Но зачем я ему нужен?.. И ему ли?.. Я недоумевал.
С момента своего эффектного появления рыцарь стоял боком ко мне, и в моём обозрении находился его профиль: высокий лоб с небрежно спадающей на него прядью светлых волос, крупный, немного деформированный нос с едва заметной горбинкой, волевой подбородок.
Но вот Грэкх повернулся, и от увиденного меня передёрнуло: правую половину его лица пересекал огромный уродливый шрам, точнее, вся правая половина лица была одним сплошным шрамом, среди которого алым пятном выделялся рваный порез нижнего века с застывшей в углублении кровью.
– Что, не нравлюсь? – усмехнулся рыцарь. При разговоре изуродованная половина лица оставалась неподвижной. – Ты никогда обо мне не слышал, ведь так? Здесь все меня знают, а ты – нет. И это чертовски странно. Неужели ты и впрямь упал с небес, чужестранец? Как твоё имя? Подойди!
Я повиновался. Лансель Грэкх слез с лошади. И без неё он горой возвышался надо мной, значительно превосходя в росте и мощи. Если бы в этом мире существовали тени, его тень заслонила бы мы меня целиком. Но теней не было.
Исподлобья заглянул я в волчьи глаза Грэкха. Терять мне было нечего, а говорить я не мог, – оставалось смотреть. Но не так, как другие, под маской подобострастия скрывая страх, а дерзко, с откровенным вызовом.
«Пускай он поймёт, что мне вовсе не страшно», – подумал я, не вполне осознавая, зачем это нужно и к чему это может привести. Безотчётно сердце пылало не пойми откуда взявшимся возмущением: с какой стати я должен пресмыкаться, следуя стадной, витающей в здешнем воздухе покорности?.. Я неосознанно, необъяснимо ощущал себя выше всех встречных людей, даже выше самого высокого и сильного из них – Ланселя Грэкха. Мне безумно хотелось вырваться из этого гнусного мира тиранов и рабов, одинаково покинутых небесным светом и прозябающих в затхлых закоулках брошенной Богом земли, блуждающих в лабиринтах утраченных надежд, то и дело натыкающихся на стены взаимной ненависти, которая, не находя выхода, выгорает, сменяется безразличием ко всему, без конца проходя один и тот же круг вынужденного сосуществования и всетерпения.
Интуитивно я понимал: следуя этой рабской покорности, и сам рано или поздно заражусь безысходностью, прочными сетями опутавшей окружающую реальность, и мрак этого туманного края поглотит меня без остатка. Поэтому я смотрел Главному стражу прямо в глаза с очевидным выражением вызова…
Но его бедра касался острый меч, а я был скован, нем и безоружен. И что из всего этого выйдет, оставалось только гадать, уповая на хоть сколько-то благоприятный исход.
Глава 5. Аурелие
В ином «где» и «когда», задолго до…
Меня зовут Камаэль. Семнадцать вёсен минуло с тех пор, как я появился в Верхнем мире, который называют Страной солнца, света и Вечной весны.
Все мы, дети Бога Бальдра и матери Природы, рождаемся из цветков красного лотоса и несём цветок в своём сердце как источник божественного света. Каждому из нас с детства известно своё предназначение, знак которого – родимое пятно на запястье. У меня это – кисть, я художник.
Мы, дети Вечной весны, всегда остаёмся молодыми. Мы не стареем. По окончании жизненного цикла (он может длиться сколь угодно долго, в зависимости от предназначения) мы возвращаемся к своим цветкам. По мере выполнения нашей миссии источник божественного света в нас постепенно угасает, истощается, и потому каждый знает, когда наступает его время вернуться к цветку, после чего лепестки его закрываются навеки.
Общее, объединяющее всех детей Вечной весны предназначение – нести божественный свет в Нижний мир, людям, через свои способности.
Я художник, мои инструменты – карандаши, кисти, краски и холст. Цветок в моём сердце открывает взор в Нижний мир, становясь источником света для такого же цветка в человеке, питая его, поддерживая жизнь. Я беру в руки карандаш, и на белом холсте постепенно прорисовываются детали человеческого цветка. Сначала лишь набросок, затем краски наполняют его цветом, божественный свет струится сквозь оживающее полотно, и вот бумага исчезает, сменяясь искрящимся творением кисти, которое по невидимым нитям нисходит к человеку, отзываясь в его душе зарождающимся чувством прекрасного.
В каждом человеке с рождения живёт цветок, только люди Нижнего мира не знают об этом, полагая, что все так называемые богатства души даются им просто так, из ниоткуда.
Я наблюдаю, как свет открывает человеку особое ви́дение, позволяющее взглянуть на мир по-иному, разглядеть и уловить метаморфозы его контуров, разнообразие оттенков и красок. Человек начинает видеть и понимать искусство, а иногда и сам берётся за кисть, обнаружив талант живописца и создавая уже собственные творения, которые становятся источником света, притягивающим души других людей.
Мои наблюдения ограничены тем светом, что я направляю через своё ремесло художника. Иные сферы жизни человека, как и его образ, лежат вне обзора, мне и не хочется смотреть дальше, я не настолько любопытен. Ведь нет большей радости, чем лицезреть результат своей работы, раз за разом воочию убеждаясь, что предназначение исполняется как дóлжно.
Неподалёку работают мои братья и сёстры – дарят божественный свет через свои ремёсла: музыку, поэзию, литературу, театр, живопись. А кто-то обладает даром нести добро в сердца людей и даже любовь, таково их предназначение. Нам неведомы ни ссоры, ни бессмысленные споры; объединённые одной целью, мы дружим между собой, прогуливаясь в вечнозелёных лесах, согреваемые лучами солнца в небесной стране, где царство весны бесконечно, где лёгкий ветерок подгоняет ленивые, почти прозрачные облака, плывущие по лазурному небу от рассвета до закатных сумерек, провожаемые заливистым щебетом птиц.
Я просыпаюсь ранним утром, как только первые лучи солнца проглядывают в небе, прохожу по мягкому ковру неувядаемых трав к протекающей поблизости речке, воды которой сверкают в утренних лучах. Иду вниз по течению реки, где тропа проходит по крутому склону, спускаюсь к тенистым зарослям дубовой рощи и погружаюсь в блаженную прохладу под раскидистыми кронами древних деревьев. Мой путь лежит туда, где почва под ногами становится влажной, в сторону лесного болота, в обитель пробуждающихся от ночного сна лотосов.
Бумага и кисть со мной, я извлекаю их из набора и начинаю писать, стремясь запечатлеть момент, когда лотос, поднимаясь из воды навстречу рассвету, раскрывает свои лепестки первым лучам солнца и капельки влаги алмазным блеском сияют на его поверхности. Каждое утро я рисую новое рождение голубых, розовых, красных лотосов, растворяясь в их диковинной красоте, и душа моя танцует в предвкушении счастья, преображения всего вокруг, обновления.
Но вот краем глаза я улавливаю мимолётное движение, которое заставляет отвлечься. За деревьями слышен шелест травы, что-то нарушает моё уединение, и это что-то неудержимо влечёт за собой. Вижу – тонкий силуэт промелькнул среди ветвей, двигаюсь следом, стараясь остаться незамеченным. Крадучись, медленными шагами провожаю видение… но лес редеет, и я останавливаюсь.
На залитой светом лесной поляне видение обретает форму: это девушка – высокая, в белом льняном платье чуть ниже колен. Мне кажется, я где-то встречал её… не исключено, что во сне. Не имеет смысла описывать её внешность: так же бессмысленно пытаться описать изменчивые формы пляшущих языков пламени, искр, взмывающих вверх от костра, чтобы за доли секунды в потоке ветра исчезнуть без следа, – в обоих случаях формы не имеют значения, важно то, что и искры и пламя обжигают.
Неведомый доселе огонь охватывает и меня. Я выхожу из тени листвы, более не таясь. Незнакомка резко оборачивается, замирая от неожиданности, но замешательство быстро проходит.
– Ты меня напугал, – произносит она. У неё необычный низкий и вместе с тем волнующий тембр голоса. – Кто ты такой?
Подхожу ближе и замечаю на её запястье знак совы.
– Я Камаэль, художник. Извини, что напугал. Я рисовал на болотах, а тут ты…
– Ты следил за мной?
– Да, прости. Но это вышло случайно.
– Довольно извинений, – девушка снисходительно улыбается, протягивая изящную кисть с длинными, тонкими пальцами. – Меня зовут Аурелие.
Я улыбаюсь в ответ, неуверенно касаюсь её руки губами, хотя никогда такого раньше не делал, и с неохотой отпускаю. Она разрешает проводить её до дома – туда, где лес, сменяясь кустарником, уступает просторам зелёных полей.
Рядом с её домом раскинулся яблоневый сад, и деревья в цвету. Мы проходим его, разговаривая о том о сём. Аурелие рассказывает о своём ремесле – науке, замечая, что я обратил внимание на её знак, символ знания.
Вглядываюсь в изображение учёной совы на её запястье, и ум озаряет вспышка воспоминания из ушедшего детства – дня, выдернутого из глубин памяти случайно пойманным образом ночной птицы.
…Мы, дети весны, росли и обучались ремёслам под руководством наставника, которого прозвали Сказочником за его любовь к замысловатым образным выражениям, преувеличениям и привычке говорить нараспев, подобно менестрелю. Ему не хватало только лютни. Занятия проходили на лужайке под открытым небом. И однажды на одном из таких занятий, когда Сказочник объяснял, что суть всех без исключения ремёсел есть свет, который мы несём людям, чтобы поддерживать жизненные силы в их цветках, сохраняя бессмертие анимы, одна девочка с ярко-синими глазами и чёрными волосами, заплетёнными в косички, спросила:
– Учитель, зачем человеку анима? Разве он умрёт без неё?
– Ты задаёшь правильный вопрос, дочка, – отвечал Сказочник. – Очень важно понимать смысл нашего ремесла, ибо необходимая для его выполнения благодать не снизойдёт к сомневающемуся и неуверенному. Так вот, организм людей способен выживать в подходящей среде обитания, для этого анима не нужна. Но людям мало выживать, им необходимо чувствовать себя счастливыми, стремиться к счастью, так уж они устроены. Анима есть понимание счастья и надежда на него, ключ, открывающий дверь, где оно ожидает. Без этого ключа, без понимания того, что ждёт тебя в конце пути и к чему следует стремиться, человек, чувствуя потребность заполнить внутреннюю пустоту, начинает искать всевозможные удовольствия, принимая сиюминутные, быстро проходящие наслаждения за счастье. Он бесконечно страдает всю свою никчёмную жизнь, не находя в них должного удовлетворения, а затем умирает. Тело его разлагается, но природа цветка нетленна: даже не зародившийся, не знающий солнечного света, он неуничтожим и потому обречён вечно источать затхлый запах, какой сопровождает увядание роз, забытых в вазе с несвежей водой… И с каждым днём этот запах становится всё резче и невыносимее. Мёртвые цветки означают мёртвые души, несчастные при жизни и лишённые надежды на возрождение после неё.
– А что происходит с живыми душами после смерти тела?
– Все во Вселенной – часть Единого лотоса, вселенского цветка, и после смерти бренного тела живая анима, заключённая в цветке, возвращается домой, в объятия своего прародителя, сотворённого солнцем. Там, впитав силу божественного света, она перерождается в новом теле в каком угодно уголке Вселенной.
Тогда я мало что понял, не много понимаю и сейчас. Но я уяснил главное: то, что мы делаем, невероятно важно и угодно Создателю. Поняла ли что-то девочка с синими глазами, не знаю, но это, несомненно, была она, Аурелие…
Оторвавшись от нахлынувших воспоминаний, я спрашиваю:
– Как ты это делаешь? Свою работу.
– Обыкновенно, через Древо познания. Могу показать тебе, если захочешь. Только в другой раз.
Я не могу дождаться этого другого раза, и он наступает.
Думая о ней, я пишу лотосы у воды, и она появляется из ниоткуда, давая о себе знать еле слышным шелестом платья. Я оставляю своё занятие без сожаления: чудо перерождения лотосов больше не кажется мне волшебным. Оно вдруг стало чем-то обыденным, как будто отошло в тень, отстранилось. Моё существо теперь внимает иному сиянию из незнакомого живого источника – обжигающего, возможно, опасного, неизведанного… и потому до изнеможения, до боли притягательного.
Мы прогуливаемся по утреннему лесу. Я достаю из папки свои рисунки и показываю ей.
– Занятно… – Аурелие перебирает один за другим. – Цветы, пейзажи – очень миленько и недурно, но однообразно. Ты никогда не думал нарисовать что-нибудь другое?
– Моя работа – рисовать лотосы. Природная красота непогрешима, совершенна. Природа прекрасна в любом воплощении: лотос каждую ночь закрывает свои лепестки и, прячась под водой, умирает, и это прекрасно, как и его возрождение навстречу рассветным лучам. Что может быть более достойно кисти? – спрашиваю я, хотя сам уже знаю ответ.
– Например, люди. Тебя никогда не интересовало, что за человек скрывается за цветком, который ты питаешь светом? Каков он, этот человек? Хорош собой или уродлив? Какой у него нрав? И, в конце концов, мужчина это или женщина?
– Знаешь, я не привык желать заведомо невозможного. Нас учили, что жизнь человека недоступна познанию за пределами границ, достижимых для проникновения света от его источника. Жизнь человека я могу лишь представить в своём воображении. И я нисколько не сомневаюсь в том, что ничто, созданное воображением, не в силах превзойти нерукотворное великолепие природы. Я с благодарностью пишу её, и мне этого вполне достаточно. Посмотри вокруг! Разве можно представить лучшее?
– А как насчёт меня, Камаэль?.. Хотел бы ты нарисовать меня?
Я в замешательстве. Аурелие стоит под ветвистым деревом. Блики солнечных лучей пробиваются сквозь крону и играют на её лице, озаряя светлую кожу и тонкие черты в обрамлении небрежно спадающих на плечи чёрных волос. Конечно, я хочу её нарисовать, и не только нарисовать, возможно…
– Ну, так что скажешь? – торопит с ответом Аурелие.
– Попробуем, что из этого выйдет, – отвечаю я, слегка пожав плечами.
Обнимаю Аурелие за талию и веду на солнечную поляну, усаживаю на мягкую траву, прошу повернуться ко мне вполоборота.
Так я первый раз рисую человека. Сначала набросок. Уверенность возрастает с каждой новой линией, новым штрихом. Окончив работать карандашом, я уже понимаю, что портрет получится. Беру краски. Синие глаза похожи, но чего-то недостает… Добавляю блики, распределяю тени.
Последние штрихи – и портрет готов. Думаю, получилось. Сердце предательски колотится, когда я разворачиваю моё творение, представляя его на обозрение своей подруге.
Аурелие поднимается, всматриваясь в портрет пристально, изучающе, немного хмуря брови.
– Точно в отражение гляжу… Спасибо, Камаэль, удивил! Ты – художник! Теперь и я в это верю, – с улыбкой произносит она.
Невероятное облегчение и радость, лёгкость, восторг, счастье принесли мне эти добрые слова. Я не успеваю опомниться, как изящные руки обвивают мою шею. Ощущаю холод её пальцев; странно, но от этого холода всё тело бросает в жар. Наши лица так близко, и нет нужды просить разрешения… Я касаюсь её губ своими, переступая грань, где весь мир сужается до единственного реального чувства, которое имеет место быть здесь и сейчас, где лучи времени сходятся в одну точку бесконечного настоящего… где нет ничего, кроме этого чувства.
Так проходят дни и ночи, закаты и рассветы. Мы уславливаемся о встрече, стремимся друг к другу, влекомые неведомой силой. Сила, которая влечёт меня к Аурелие, подобна вихрю, он мнится мне ледяным и одновременно обжигающим. Но меня не покидает ощущение, что эта сила не бесконтрольна, что она управляема своим создателем, и создатель этой силы – не кто иной, как сама Аурелие. Скорее всего, эти мысли – порождение страха от вполне понятной боязни её потерять. Но, глядя на то, как уверенно держится Аурелие, видя выверенность каждого её движения, рассудительность и даже местами холодность, я склоняюсь к тому, что рациональное зерно в моих предположениях есть.
Как-то раз мы гуляем по засыпающему в объятиях предвечерья лесу. Закатное солнце ласкает плечи Аурелие. Покрывая её лицо поцелуями, я признаюсь, что до безумия счастлив. Немного отстранившись, она произносит со снисходительной улыбкой:
– А я безумно рада, что счастье для тебя так легко достижимо! – И смеётся низким голосом с чуть различимой хрипотцой.
Признаться, не такой реакции я ожидал и немного опешил.
– А ты, Аурелие… разве ты не счастлива? – спрашиваю я и, помедлив, добавляю: – Быть со мной?..
Тут же прильнув ко мне, она шокирует меня вновь – как быстро сменяются в ней лёд и пламя!
– Мне правда-правда очень хорошо с тобой, Камаэль! Но счастье – это нечто большее, я очень осторожно отношусь к этому понятию. Для меня это совершенство, абсолют, – отвечает она, обнажая тыльную сторону запястья, на котором красуется знак очкастой совы. – Знания – вот моё счастье. Я хочу постичь все тайны мира, и только тогда смогу сказать, что счастлива. Нам так мало известно о нашем Верхнем мире, а о Нижнем мире людей – и вовсе ничего. Мы знаем о своём предназначении, но кто дал нам его, кто рисует на наших руках эти знаки, нам неизвестно. И что, если я желаю быть предназначенной для чего-то иного… или вовсе не хочу исполнять предназначение?
– Знаешь, – произношу, – я задумывался о похожем. Но эти мысли улетучились, словно гонимая ветром пыль, как только я усвоил главное: нам известно, что мы несём свет, а свет прекрасен, и я никогда не откажусь от предназначения быть посланником прекрасного.
– Ты видишь и рассуждаешь как художник, не как учёный. А ты не задумывался, что эти невидимые незнакомые существа – люди – будут делать с твоим прекрасным светом? – раздражённо замечает Аурелие. – Вдруг они исковеркают твоё искусство, воспользовавшись полученным умением, и вместо шедевров начнут творить жалкие непотребства на потеху безмозглой толпе? Или, вооружившись знаниями, полученными моими стараниями, начнут сеять зло и разрушение в угоду личным интересам? Останется ли тогда твоё хвалёное предназначение благом?
Я знаю ответ, но не хочу усугублять её раздражение. Вместо этого я сжимаю холодную руку и целую, как в первый раз. Аурелие не отстраняется.
Да, поистине она не производит впечатление девушки, потерявшей голову от любви, чем выгодно отличается от меня. Но не всё ли равно? Пускай так, и да здравствует вечное «сегодня», раз в нём есть ты, Аурелие!..
