Kitabı oku: «Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934–1939», sayfa 5

При обращении к истории той Речи Посполитой не помешает сказать, что в ней было много похожего на чудеса. Первым удивительным шагом на пути к ее появлению на европейской карте стала та самая уния, заключенная в 1385 году в замке Крево – ныне это центр сельсовета в Ошмянском районе белорусской Гродненской области. Согласно этой унии еще малолетней польской королеве Ядвиге предстояло стать женой куда более возрастного великого литовского князя Ягайло, а ему надеть на свою голову королевскую корону Польши, так как польские законы не позволяли занимать монарший трон женщинам. Даже после состоявшейся 16 октября 1384 года в Кракове ее коронации она величалась не королевой, а королем Польши. Ягайло же перед этим собирался жениться на дочери московского князя Дмитрия Донского, против которого еще недавно намеревался драться на Куликовом поле рука об руку с татарским темником Мамаем, подвластным только хану Золотой Орды. Однако он «благоразумно опоздал», в расчете на то, что Дмитрий и Мамай нанесут один другому непоправимый урон, в результате чего самым сильным на огромном пространстве станет литовский князь. Просчитавшись, Ягайло сначала подписал договор о своем полном подчинении Дмитрию и о признании православия государственной религией Великого княжества Литовского. Правда, в Москве за это ему пообещали только жену и покровительство, а из Кракова, который был тогда столицей Польши, посулили и королевскую корону. Потому Ягайло, как пишут польские историки, никогда, никому и ни в чем не доверявший, даже семью, в которой родился и вырос, называвший змеиным гнездом, в каждой ситуации предпочитавший иметь как минимум два выхода, пожелал заиметь корону и молодую супругу.

Путь к Кревской унии был весьма трудным еще и потому, что до этого отношения поляков с литовцами были сугубо враждебными. Из-за литовских грабительских набегов все правобережье Вислы считалось опасным для ведения хозяйства. Надвислянские обитатели смотрели на литовцев как на дикарей, юная Ядвига даже подозревала, что у Ягайло есть хвост. Она посылала доверенного человека в баню с будущим мужем, дабы тот удостоверился, что у него все как у людей, напоминает С.М. Соловьев в своей «Истории России с древнейших времен». Юную Ядвигу уломали, убедив ее, что задачей задуманного брачного союза должен стать не только отпор крестоносцам, уже обжившимся на польском севере, но и распространение католицизма на восток путем подчинения Литвы – такова была основная суть унии, придуманной монахами францисканского ордена, который тогда был главным идеологом в государствах Западной и Центральной Европы. В книге «Мысли о давней Польше» Павел Ясеница отметил, что «в действительности на союз пошли два качественно разные мира». Князь А.М. Волконский – историк, дипломат и католический священник – в одном из своих исследований сделал вывод, что «трудно найти в истории другой династический брак, который был бы столь богат последствиями, как устроенный польскими магнатами брак Ядвиги и Ягайло». Явно обозначившийся к тому времени «естественный ход событий – объединение русского народа – остановился». Как бы в виде приданого «Польша получила Литву, а с нею и часть России», именно та затеянная в Крево свадьба, а не «не оружие, не заселение, не торговля отдали судьбу белорусов в руки Польши». Констатировав «полное отсутствие национальных оснований для господства Польши над Белой Русью», А.М. Волконский фактически пришел к тому же выводу, что и польский историк Павел Ясеница: в августе 1385 года в замке в Крево был дан старт попыткам соединить несоединимое, которые продолжались ровно четыре столетия.

К разряду чудес, связанных с Кревской унией, можно отнести и то, что главным поводом для ее подписания, считалась угроза, исходившая для Польши и Литвы от Тевтонского ордена. Но крестоносцев, в одно время оказавшихся бездомными, на польские земли пригласил польский же князь Конрад Мазовецкий. Зазывал их князь для борьбы с племенем пруссов – на тот момент язычников, с которыми у пана Конрада дела никак не ладились. В 1231 году тевтоны осели на правом берегу Вислы и первым делом построили крепость, давшую начало городу Торн. Рыцари, пожизненным занятием которых была война, с пруссами быстро справились, после чего взялись за поляков, затем и за ятвягов, литовцев, на которых тоже, по их же признанию, смотрели как на придорожную траву для своих коней. Ягайло уже отдал ордену часть земель княжества, от Польши оставалась только ее южная сторона, ее королю крестоносцы стали грозить, что достанут его своими мечами даже в Кракове. Последующие за Кревской унией четыреста лет повлекли еще полдюжины уний, главные польские усилия были потрачены на то, чтобы огромные территории превратить в сугубо польское унитарное государство, пишет еще один варшавский историк – Ежи Лоек. Черту под полонизационными процессами предстояло подвести конституции, принятой сеймом Речи Посполитой 3 мая 1791 года, в которой Литва как государственное образование уже не упоминалась. Но конституция «продержалась» лишь полтора года. Против нее выступили магнаты и шляхта, так как она отменяла «Liberum veto» и другие ее привилегии. Уже это дает повод сказать, что главным препятствием на пути укрепления польского государства стал именно эгоизм шляхты, которая личные устремления и представления о себе ставила выше интересов страны.

Не является тайной, что не желали укрепления Речи Посполитой и ее соседи. Особенно западные. В этом тоже сказались «тевтонские корни». История развивалась так, что утихомирить крестоносцев совместными польско-литовскими усилиями не удалось. Да, через полтора десятка лет после Кревской унии королевские и великокняжеские ратники общими силами нанесли крестоносцам серьезное поражение в Грюнвальдской битве, но потом события повернулись так, что орден, несмотря на выпавшие на его долю перипетии, перерос в Прусское герцогство, затем в Прусское королевство, а оно во второй половине XVIII столетия стало главной силой в деле демонтажа Речи Посполитой. Далее та же Пруссия, подчинив несколько десятков удельных немецких государств, сотворила Германскую империю, развязавшую сначала Первую, а затем и Вторую мировую войны. Так что приглашение на Балтику крестоносцев, совершенное мазовецким князем, возымело тоже очень далеко идущие последствия. Кто знает, как пошла бы европейская история, не будь той инициативы пана Конрада. Однако точно ведомо, что расчленение Речи Посполитой проходило при европейском молчании, ведь не стали возражать против этого ни Англия, ни Франция, ни Швеция, ни Османская империя…

Нельзя не напомнить и о том, что на финише раздела Речи Посполитой российская императрица Екатерина II не стала участницей дележа собственно польских территорий, называемых в Польше коронными. Их северная часть вместе с Варшавой отошла к Пруссии, а южная – с Краковом – к Австрии. С.Д. Сазонов подчеркнул, что «приобретения России по трем разделам» вернули ей «древнее историческое наследие и объединили ее этнографически, дав ей вместе с тем и прекрасную границу, основанную на принципе разграничения народностей». Однако никуда не уйти и от того, что с прекращением истории первой Речи Посполитой «чудеса», связанные с польским вопросом, как ни странно, не прекратились. Притом начались они еще при Екатерине II, которая из каких-то соображений вдруг озаботилась судьбой получившего ранение в бою с ее войсками польского повстанца Тадеуша Костюшко, утихомиривать которого посылала самого главного российского полководца А.В. Суворова. Императрица велела перевезти Костюшко на лечение в Санкт-Петербург. Нынче часто пишут, что в результате тот оказался в Петропавловской крепости, но забывают добавить, что не в камере, а в доме коменданта крепости. В книге «Приговоренный к величию» польская писательница Марцелина Грабовска уточняет, что повстанцу с его ординарцем в жилище коменданта было выделено две удобные комнаты, а вскоре он был переведен в дворец князя Орлова, получил возможность выезжать в город, его «телом занялся личный врач самой императрицы». Сюда на встречу с Костюшко приехал сам новый император Российской империи Павел I, предложивший польскому генералу имение с 1000 крестьян за обещание никогда больше не воевать против России. В ответ тот попросил эквивалентную стоимости имения сумму денег и получил предназначенные британским банкам векселя на 60 тысяч рублей. Еще 12 тысяч рублей взял на дорожные расходы. По тем временам это были огромные деньги, ведь за 2,5–3 рубля можно было купить коня или корову. Дали ему и карету, на которой он укатил в Стокгольм, а оттуда отбыл в Лондон. Историк Александр Широкорад уточняет, что взял Костюшко и соболью шубу, соболью шапку, столовое серебро. Марцелина Грабовска констатировала, что, покинув Россию, он все оставшиеся годы безбедно прожил на деньги Павла I.

Далее последовали еще более чудные политические повороты. Александр I, сын Павла, спустя менее трех лет после своего воцарения назначил польского князя Адама Ежи Чарторыйского министром иностранных дел Российской империи. Не охладило симпатий Александра к этим западным соседям и то, что в наполеоновском походе на Россию приняло участие свыше ста тысяч поляков, составивших пятую часть армии французского императора. В оккупированной Москве они вместе с баварцами вели себя безобразнее всех, даже церкви превращали в конюшни. Тем не менее, взяв Париж, Александр I тепло принял того же Тадеуша Костюшко, попросившего о встрече, в ходе которой царь пообещал ему, что «поляки обретут свое отечество, свое имя, а я буду иметь удовольствие убедить их, что тот, которого они считали своим неприятелем, забыв о прошлом, исполнит их устремления». В 1815 году на Венском конгрессе, поставившем точку в Наполеоновских войнах, российский император настоял на фактическом возрождении польского государства. При этом он нарушил весьма важную договоренность, принятую тремя государями при разделах первой Речи Посполитой. Тогда три монарха условились, что никогда и никто из них не будет пытаться воскресить этого «больного человека Европы», напоминает польский же журналист Анджей Романовский. Более того, была у них и договоренность, что «ни один монарх не будет включать в свою титулатуру понятия «король Польши». Этот параграф не решился нарушить даже Наполеон, создавший «не Польшу, а только Варшавское герцогство» – по-польски княжество, которое жило по французским законам и являлось одним из французских протекторатов, его главой Наполеон назначил саксонского короля Фридриха Августа I. Поляки с явной иронией говорили, что герцогство хотя и Варшавское, но кодекс в нем французский, король саксонский, монета прусская и только солдат польский.

Александр I, по сути, реально «воскресил Королевство Польское», подчеркивает Анджей Романовский. В российкой терминологии оно стало называться Царством Польским. Корону Царства надел на себя сам Александр I, но его наместником в новом государственном образовании, которое на первом этапе не входило в состав Российской империи, стал дивизионный генерал Юзеф Зайончек, командовавший сначала 16‑й дивизией пехоты, затем V корпусом в совсем недавно двигавшейся на восток Великой французской армии и потерявший ногу в знаменитых боях с русскими на реке Березина. Вместе с назначением он был повышен царем в звании до генерала от инфантерии – полного генерала по тем временам. Серьезное ранение на Березине получил и польский генерал Кароль Князевич, тоже удостоенный больших милостей российского императора. Тяжелую травму на той же Березине заимел и командовавший польской дивизией генерал Ян Домбровский, воевавший с русскими еще в Италии – против А.В. Суворова. Получив от русского царя орден Святого Владимира и орден Святой Анны 4‑й степени, став генералом от кавалерии, а также российским сенатором, он возглавил комитет по созданию армии Царства Польского, которую сформировали из вернувшихся из Франции польских воинских формирований, дравшихся против русских в течение всего наполеоновского похода на восток. Польский князь Юзеф Понятовский, командовавший в том походе на Москву корпусом своих соотечественников, погибший потом в знаменитой Битве народов уже на территории Саксонии, единственный из иностранцев, которому Наполеон даровал звание маршала Франции, был торжественно перезахоронен в Кафедральном соборе на краковском Вавеле – рядом с королями. Участвовали в той процедуре и высокие представители российского генералитета.

В том же 1815 году Александр I даровал Царству Польскому конституцию, которой не имела сама Россия. Он же учредил Варшавский университет, военную, политехническую, лесную, горную высшие школы, институт народных учителей. Император Николай I продолжил политику брата в польском вопросе. В результате, по его же словам, там, где была «песчаная и грязная пустыня, мы провели здесь превосходные пути сообщения, вырыли каналы в главных направлениях». Подтвердил он и вывод Адама Смита, что ранее «промышленности не существовало в этой стране», что «это мы основали суконные фабрики, развили разработку железной руды, учредили заводы для ископаемых. Существенное преимущество, данное мною польской промышленности для сбыта ее новых продуктов, возбудило даже зависть в моих других подданных. Я открыл подданным королевства рынки империи; они могли отправлять свои произведения далеко, до крайних азиатских пределов России». Польша в России в самом деле получила такие условия для хозяйствования, что вскоре превратилась в самый развитый в промышленном отношении регион империи. Ее население за сто лет возросло в четыре раза. Город Лодзь стали сравнивать с британским Манчестером, который тогда был мировым лидером в текстильной промышленности. Население Лодзи выросло с 428 человек в 1800 году до 600 000 в 1915‑м. Анджей Романовский приводит на этот счет еще одну интересную картину: «Представим себе Варшаву времен короля Стася (Станислав Понятовский – последний король Польши. – Я.А.): плывущие по сточным канавам нечистоты, Варшава смердела клоакой. Кто навел в этом деле порядок? Москаль, ген. Сократ Старинкевич, назначенный царем президентом Варшавы и создавший в этом городе канализацию». Современный польский историк Бронислав Лаговский признает, что пребывание польских земель в составе Российской империи было наиболее благоприятным этапом во всей тысячелетней биографии Польши. Однако его землячка публицистка Зофия Бомбчиньска-Елёнек отмечает, что «поляки упорно убирают из своей исторической памяти всякие позитивные явления, особенно в период Царства Польского, созданного царизмом после наполеоновских войн».

Как на все эти изменения отреагировали поляки тех времен? Они ответили двумя восстаниями. Первое из них вспыхнуло через семнадцать лет после создания Царства Польского, второе – еще через тридцать. Далее последовало два покушения на российских императоров. В первый день марта 1881 года студент Технологического института в Санкт-Петербурге Игнацы Гриневицкий, родившийся, как пишут польские энциклопедии, «в польской шляхетской семье герба «Пшегиня», взрывом бомбы лишил жизни Александра II. Через шестнадцать лет – тоже 1 марта – должно было состояться убийство Александра III, но заговор был сорван соответствующими имперскими структурами.

После польских восстаний, особенно после второго, по обе стороны было сделано несколько довольно жестких выводов. Первый из них огласил польский маркграф Александр Велёпольский, служивший в Царстве Польском помощником императорского наместника Константина Николаевича – родного брата российского императора Александра II: «Для поляков еще можно сделать что-то хорошее, с поляками – никогда». Потом Велёпольский уточнял, что это не его слова, он их только озвучил. Возможно, к такому выводу пришел сам царский наместник. Второе резюме сформулировал русский философ ХIХ века В.С. Соловьев – почетный академик Императорской академии наук, сын знаменитого историка С.М. Соловьева. В статье «Великий спор и христианская политика», опубликованной в 1883 году, еще до следующего покушения на царя, он отметил, что если бы «император Александр I думал более о русских, нежели о польских интересах», то «коренную Польшу возвратил бы Пруссии», а в таком случае, вероятно, «нам не было бы необходимости рассуждать о Польше», ибо польский вопрос был бы решен путем «неизбежного онемечивания», от которого «Россия спасла Польшу в 1815 году». В бывшем Великом княжестве Познаньском, присоединенном к Пруссии, «польский элемент… не может устоять перед немцами и все более и более поглощается ими». Тем не менее, «польские патриоты скорее согласятся потонуть в немецком море, нежели искренно примириться с Россией», невзирая на то, что «тело Польши сохранено и воспитано Россией», сделал вывод этот авторитетный ученый.

Почему Александр I пошел на создание Царства Польского? С.Д. Сазонов допускал, что объяснить подобное возможно не иначе, как «слабо развитым национальным сознанием» императора, которое «в редкие, совершенно исключительные минуты его жизни, как в 1812 году… у него ярко вспыхивало», но вскоре «вновь угасало, уступая место обычной ему расплывчатой мировой скорби». На непостоянство государя обращал внимание и А.С. Пушкин, заметивший, что царь «в лице и жизни арлекин». Есть историки, утверждающие, что Александр I «жил на два ума, имел два парадных отличья, двойные манеры, чувства и мысли», ему хотелось нравиться всем, чему способствовал его «врожденный талант». Желание снискать симпатии у поляков, мол, побудило царя и к решениям, внесшим весьма серьезные изменения в разделы Речи Посполитой, чтобы добрым отношением к ним изменить их отношение к русским. Однако вряд ли Александр, будучи человеком, которого даже Наполеон называл тонким, хитрым византийцем, подходил к польской проблеме только с такой стороны. Решение создать Царство Польское было подвигнуто также и его нежеланием отдать Австрии и Пруссии все коронные польские земли, населенные отнюдь не симпатизировавшими России обитателями, что стратегически укрепило бы ближайших оппонентов и противников. Цель задобрить поляков, похоже, являлась частью задачи, связанной с намерением уменьшить опасности для России с западной стороны. Однако в результате все получилось наоборот, ибо, по мнению С.Д. Сазонова, «непримиримо враждебная России Польша внедрялась в ее состав и значительно ослабляла ее политически, сыграв роль нароста или грыжи в нормальном до этого времени организме Русского государства». Александр не учел, что «между Россией и Польшей лежало, как зияющая пропасть, три века почти беспрерывной войны, в которой Польша часто играла роль нападавшей стороны и нередко бывала победительницей».

Вообще-то во временном смысле та пропасть была как минимум в два раза шире. Если уж стремиться к большей точности, то не помешает напомнить, что западный натиск на восток, чаще всего обозначаемый немецкой фразой «Drang nach Osten», был начат не германцами, а поляками еще в начале XI века. В августе 1018 года польский князь Болеслав Храбрый захватил Киев – тогда столицу Руси. Поводом стал отказ Предславы – сестры великого князя киевского Ярослава – выйти за него замуж. Пленив княжну, Болеслав прилюдно ее изнасиловал, затем с двумя сестрами вывез в Краков, а заодно и все богатства Ярослава, признают и польские источники, тот же Павел Ясеница. Дальнейшая судьба Предславы неведома. Зато известно, что это была первая иностранная оккупация в истории Киева, но не последняя со стороны поляков даже в том столетии. Через полвека Болеслав Смелый – правнук Храброго – вновь дважды захватывал Киев, воспользовавшись усобицей между русскими князьями. В 1581 году уже король Речи Посполитой Стефан Баторий со своим войском осаждал Псков, удивляясь при этом, что этот город не меньше Парижа. В начале XVII столетия войска Речи Посполитой заняли Москву, что раньше удавалось только золотоордынцам. Русским царем тогда был назван польский королевич Владислав, а экс-царь Василий Шуйский увезен в Варшаву, где 29 октября 1611 года бил челом польскому королю, признавая себя побежденным. Современный варшавский историк Юзеф Шанявский утверждает, что в тот день «Польша праздновала самую крупную победу в своей истории». Умереть Василию Шуйскому суждено было в польском заточении. Московского Кремля и трона Владислав, правда, никогда не увидел, но еще целых четверть века он не отказывался от царского титула, украшал себя во время торжеств специально изготовленной «московской короной» и время от времени повторял попытки вновь атаковать русскую столицу. В ходе одного из таких походов – в 1635 году – Владислав, уже не королевич, а польский король, чуть не попал в русский плен, но выручил его верный на тот момент слуга – запорожский казак Богдан Хмельницкий, отмеченный королем за это золотой саблей.

Исторические причины для того, чтобы задуманное Александром примирение не получилось, в самом деле были весомыми. В.С. Соловьев имел немалые основания сделать вывод, что «нельзя сойтись с поляками ни на социальной, ни на государственной почве». Но не удалось расположить к себе поляков не только по историческим причинам, утверждают польские же исследователи. В ходе процесса их задабривания проявились и факторы иного плана. Один из них зафиксировал известный польский политический деятель Роман Дмовский, ныне называемый на берегах Вислы главным идеологом польского национализма. В своей книге «Мысли современного поляка», изданной в самом начале ХХ столетия, говоря об экономических преобразованиях на польских землях, он признал, что Царство Польское «не было готово к таким резким переменам», затеянным российским правительством, так как «не обладало соответствующим человеческим материалом для творения новой жизни». Ведь до этого в Речи Посполитой главные ее обитатели – шляхтичи— имели только одну обязанность: защищать страну от вражеского нападения. В мирные же дни они проводили время на балах и разного рода увеселениях. Шляхтичу непозволительно было заниматься каким-либо производством или торговлей, за такое его могли понизить в статусе до мещанина, что было бы воспринято им и его окружением как большой позор. Расхожим было суждение, что шляхтич предпочтет умереть от голода, но не измажет себя физическим трудом. Современный польский историк, член Польской академии наук Януш Тазбир в своей публикации «Привилегированное сословие феодальной Польши» в журнале «Вопросы истории» в 1977 году прямо отметил, что для шляхты «физический труд считался позорным».

Но отмена крепостничества, экономические реформы «выбросили тысячи шляхетских семей с земли на городскую мощенку, вынуждая их представителей, непрактичных, неспособных к самостоятельной активности на новой почве, к поискам хлеба на путях, требующих больших, нежели ранее, усилий», констатировал Роман Дмовский, обратившись к тем временам. На польских пространствах, по его словам, создалось «ненормальное, удивительное положение». С одной стороны – поле «для получения не только хлеба, но и богатства для активных особей», с другой – «легион людей, нуждающихся в хлебе, вынужденных в результате общественной деградации снижать свои потребности, однако людей пассивных… неспособных двигаться вперед, найти недалеко лежащее поле деятельности», на котором можно создать себе «способ жизни и источник доходов». Более подробен в этом русле академик Януш Тазбир, которого в данном случае тоже лучше процитировать: «Шляхетские нравы, сформировавшиеся в сельских условиях и существующие в виде многочисленных пережитков и в наши дни, оказались не только непригодными, но и во многих случаях вредными в эпоху индустриализации страны из-за своего пренебрежительного отношения к времени, чрезмерного индивидуализма, презрения к систематическому исполнению обязанностей, неприязни к идее экономии и лишений. Возникшие в своих основных чертах в эпоху, когда Польша либо отказывалась догонять остальную Европу, либо, занятая другими проблемами, не могла вступить в соревнование с нею, эти нравы становились помехой в моменты, когда лихорадочно делалось все, чтобы ликвидировать различие между Польшей и остальной Европой».

Никуда не уйти и от того, что «шляхетская культура оказывала сильное влияние на культуру других слоев общества, поскольку во все времена и под всеми географическими широтами примером служили обычаи, манера поведения и мода правящего класса» – и это отметил Януш Тазбир. Как-никак, а «господский пример всегда импонировал, особенно если учесть, что его видели каждый день в непосредственной близости». Мещане, то есть горожане, тоже «старались по возможности подражать красочной, поражавшей воображение шляхетской культуре». Весьма важным результатом подражания стало то, «приходившие в упадок городские поселения не могли противопоставить ее сельскому характеру ничего достаточно привлекательного», говоря еще точнее, «мещанство не только не создало собственной, заманчивой культурной программы, которая была бы в состоянии воздействовать на другие слои, но и само оказалось под влиянием шляхты». Как и шляхту, польских мещан-горожан стало характеризовать «потребительское отношение к жизни». В такой ситуации, признал Роман Дмовский, «новые формы производства стали создавать элементы чуждые, свободные от традиционной польской пассивности, прежде всего немцы и евреи», а собственно польский фактор «был весьма скромным в той самостоятельной, творческой деятельности». В другой своей книге «Германия, Россия и польский вопрос» он отметил, что «разленившийся шляхтич-земледелец нуждался все в большем количестве посредников, почтительно подчинявшихся его желаниям». На роль таких посредников «прекрасно подходили евреи». Они не стремились к «какому-либо самостоятельному положению в Речи Посполитой», говоря иначе, к своему политическому и социальному самовыпячиванию, однако, двигаясь по пути улучшения собственного благосостояния, демонстрировали не только желание, но и умение. Постепенно «в их руки перешел почти весь товарообмен в (Привисленском. – Я.А.) крае».

Подобного рода нюансы, несмотря на явный экономический прогресс в родных польских чертогах, весьма болезненно сказались на польских настроениях. Ведь шляхтичи, отмечал в своей книге «Як жылі нашы продкі ў XVIII стагоддзі» и белорусский профессор Адам Мальдис, ставили знак равенства между собой, нацией и государством, утверждая, что горожане, среди которых было много евреев, и крестьяне ниже их в физическом и умственном смысле, что и происходят они не от библейского Иафета, а от подлого Хама – «магнатская спесь не знала границ». Даже «король Речи Посполитой в сравнении с Каролем Радзивиллом выглядел «бедненьким». О том, что шляхта считала себя самым совершенным слоем нации, а поляков – принадлежащим к ведущим народам Европы, вершиной вершин, не преминул напомнить в одном из своих интервью и Януш Тазбир, подчеркнув, что ее мегаломания «достигала заоблачных высот». Еще в начале XVII столетия монах-францисканец, доктор богословия, поэт, композитор Войцех Демболенцкий утверждал, что «на небесах, тоже говорили по-польски». И вдруг оказалось, что «вершину» оттесняют в сторону те, кого она считала ниже себя. Произошло же подобное, получается, по вине создавших новую экономическую ситуацию русских чиновников, чего шляхта простить никак не могла. Своеобразным восклицательным знаком к такого рода настроениям стало суждение, высказанное в начале ХХ века тем же Романом Дмовским, пребывавшим на тот момент депутатом Государственной думы Российской империи: польский патриот больше ненавидит Россию, чем любит Польшу.

Властям Российской империи было уже невозможно оставить подобное вне внимания. По утверждению того же С.Д. Сазонова, «польский вопрос настоятельно требовал разрешения». Предполагалось же оно в форме дарования полякам «самоуправления для удовлетворения их национальных запросов», что было «крайне заманчиво и сняло бы с плеч России тяжелую обузу». Но его выработку сдерживало понимание, что «о восстановлении польской независимости до великой войны… не могло быть и речи», так как «отказ России от Царства Польского привел бы нас, весьма вероятно, к войне с Германией, владевшей значительной частью коренного польского населения, в отношении которого она не допускала никакого компромисса». Однако и когда вспыхнула война, мешала сделать соответствующий шаг нерешительность Николая II. Министр С.Д. Сазонов впоследствии писал, что «Россия никогда не имела менее самодержавного Государя, чем Николай II». В польском вопросе, «как почти во всех случаях его жизни, его намерения были благи, но воля его была не самодержавна».

На заседании Совета Министров империи в июле 1915 года глава российского МИДа сделал заявление, что «вопрос о польской автономии требовал немедленного разрешения путем Высочайшего манифеста» и дарования полякам «самоуправления для удовлетворения их национальных запросов». Могло последовать предоставление полякам возможности жить, образно говоря, по-фински. Великое княжество Финляндское, тоже входившее в Российскую империю, обладало настолько широкой внутренней автономией, что финны не служили в русской армии, так как в соответствии с постановлением финского сейма, принятым еще в 1877 году, их войско предназначалось только для того, чтобы «защищать престол Финляндии и родину финнов». На государственную службу в Финляндии русских брали лишь после получения ими финского гражданства. Там действовал даже иной календарь, что учитывалось и в императорских указах. Для внутренних платежей использовалась финская марка, за общественным порядком следила финская полиция. В.И. Ленин, ставивший своей главной целью свержение самодержавия в России, по пересечении границы с этим княжеством, считавшимся частью империи, становился недосягаемым для российских правоохранителей, как и в Кракове, который тогда принадлежал Австро-Венгрии. Но Николай II вновь отложил принятие столь назревшего решения до окончания войны.

И все-таки не все результаты столетнего существования Царства Польского стали отрицательными для России. Никаких польских восстаний в русских тылах после вспышки большой войны не произошло. Наоборот, утверждал Павел Ясеница, польские крестьяне, существенно поправившие свои хозяйственные дела, глядя на отступавших русских, вздыхали: «Наши уходят…» Кроме того, обозначился в польских настроениях еще один важный нюанс. Стремясь к возрождению Речи Посполитой, шляхта перестала уповать только на восстания. Расчет на возобновление польской государственности уже связывался именно с большой войной в Европе. Особенно грезил таким политическим поворотом будущий маршал Польши Юзеф Пилсудский, руководивший на тот момент боевой организацией Польской социалистической партии и полагавший, что для возрождения Речи Посполитой сначала Германия и Австро-Венгрия должны разгромить Россию, после чего Франция с Великобританией при содействии Соединенных Штатов Америки разобьют Австро-Венгрию и Германию. Тогда вновь появится Польша. Такого рода суждения Пилсудский вслух выразил еще в феврале 1914 года. Одни авторы пишут, что его «предсказания» прозвучали в ходе лекции, прочитанной им в Париже на конференции Географического общества, другие полагают, что они случились при иных обстоятельствах, но в принципе никто их не отрицает.