Сердце Проклятого

Глава 6

Израиль. Иудейская пустыня неподалеку

от Мертвого моря.

Наши дни.

Рувим Кац оказался прав: последние события многому научили Карла.

У Легиона не было истории, на примерах которой можно было бы привить его бойцам предусмотрительность или осторожность. Вернее, история была, но рядовым легионерам и легатам знать ее было не положено, да и узнать неоткуда. Все удачи и неудачи, конечно же, учитывались, но обособленность частей организации, гарантировавшая ей строгую конспирацию и возможность выжить при любых обстоятельствах, в данном случае играли против Легиона.

Неудачники умирали – таков был закон, и неизбежность наказания являлась одним из краеугольных камней существования тайного ордена. Вторым краеугольным камнем стали деньги, потому что нет на свете более сильного побудительного мотива, чем человеческая алчность! А если алчность соседствует со страхом, то человек делает невозможное!

Люди, создавшие Конклав и Легион почти две тысячи лет назад, не сомневались, что человеческая натура останется неизменной всегда, и оказались правы. Но человеку – любому человеку – свойственны также самоуверенность, самовлюбленность и беспечность, от которых ни страх, ни алчность уберечь не могут. Это под силу только опыту, но коллективный опыт рождается лишь в свободном обмене информацией, а вовсе не в обстановке секретности и таинственности.

Каждый легион, каждый легат, каждый легионер мог научиться преодолевать обстоятельства только на собственных ошибках. Успех же рождал уверенность, уверенность – беспечность, беспечность приводила к поражению, а поражение – к смерти.

Взамен проигравших приходили новые люди, но Конклав, связанный обязательствами, законами и уложениями прочнее, чем рабы цепями, не мог изменить существовавший изначально порядок.

Никто из новеньких не знал, что случилось с предшественниками. Никто не знал – были ли они. Никто не анализировал их победы и их ошибки. Каждый легионер начинал с чистого листа, пустого банковского счета, и каждый новый Первый снова и снова предлагал новичкам только лишь деньги и страх – ведь Вера и Идея были исключены из плана изначально.

Поражения и победы хранились в одном месте – в памяти Конклава – так было всегда и так должно было оставаться в веках.

Опыт, полученный Шульце в Израиле, был воистину бесценен, но для того, чтобы его сохранить и передать дальше, нужно было выжить, а это оказалось задачей не из легких. Впервые на его памяти (и откуда ему было знать, что такое случалось не раз и не два?) легионеры столкнулись с организованным сопротивлением и не смогли переломить обстоятельства. Старик, журналист и девчонка – клоуны, на которых не стоило обращать внимания! – разгромили его группу и полностью уничтожили группу Кларенса.

Этого не могло быть!

Это не должно было случиться, но случилось!

Карл только что своими глазами видел зажеванные искореженным металлом тела легионеров, оставшиеся в минивэнах, а немец привык верить своим глазам. Те, кого он считал клоунами, оказались опаснее пустынной гадюки! И ему не надо было два раза объяснять новые правила…

Перед ними была не дичь, которую можно загнать и расстрелять без труда и сожаления. Перед ним был враг! Враг умный, грамотный, неплохо вооруженный и непредсказуемый. И еще… Врагу помогала страна, страна, враждебная Шульце по определению. Помогала, скрывая его в каменных трещинах своего тела, посылая навстречу Легиону свои самолеты с ненормальными пилотами за штурвалом…

Шульце был небедным человеком, а небедные люди быстро учатся понимать, чего хотят от жизни. Карл очень хотел выжить, чтобы насладиться заслуженной роскошью и праздностью в старости. А выжить означало одно – победить!

Поэтому никто не бросился за профессором и его спутниками очертя голову. Шульце и его люди вошли в ущелье в боевом порядке «два плюс два» с ПНВ на головах, в бронежилетах и со снятыми с предохранителей автоматами. У беглецов была пятнадцатиминутная фора, но их спасение было не в том, чтобы попытаться убежать или спрятаться! Нужно было сражаться и победить!

Это понимал Рувим Кац.

Это понимал Карл Шульце.

Это понимали все.

Смерть была так близка, что, казалось, в воздухе уже висит сладковатый запашок тлена.

Но вот только чьею была эта смерть?

* * *

Пустыня остывала.

Едва слышно пощелкивали разогретые за день камни.

Шагровский шагал молча, стараясь не сбиться с ритма.

Если бы кто-то еще пару недель назад сказал ему, что пустыня – это крутые горные тропы, провалы, разломы, рассекающие огромные каменные массивы на части, то был бы осмеян. Сегодня Валентину было не до смеха. Он снова потерял направление, не мог сообразить где какие стороны света, и ни яркая огромная луна, ни россыпь звезд на черной простыне южного неба не могли помочь сориентироваться.

Таинственная команда дяди «держаться левее» означала, что из открывавшихся им проходов в скалах Арин неизменно выбирала крайний левый. По мнению Шагровского, такая тактика должна была заставить их кружить на месте, на практике же они все дальше и дальше углублялись в каменный хаос.

Несмотря на то, что луна заливала скалы белым, холодным, как позёмка, светом, идти бесшумно не получалось даже у опытной Арин. Летящие из-под ног мелкие камушки звонко щелкали о камень, хрустели под подошвами ботинок осыпи, и даже тяжелое дыхание беглецов, казалось, разносится на многие сотни метров вокруг.

Погоня, конечно же, шла по пятам. Ее слышно не было, но Шагровский понимал, что стоит им троим на минуту остановиться, замереть и прислушаться, как их ушей достигнут шаги тех, кто спешит по их следам. Хотелось надеяться, что преследователи собьются с пути, очень хотелось. И еще хотелось сесть или лечь хотя бы на полчаса, чтобы перестали ныть натруженные икры, не горели стопы и невидимый мучитель прекратил бы закручивать шурупы в колени.

Он посмотрел на идущую впереди него Арин.

По тому, как девушка ставила ногу, по потерявшей прямизну спине можно было понять, что каждый новый шаг дается ей с огромным трудом. Неровная скалистая тропа выматывала, высасывала силы. Главное – не упасть, не повредить связку, сустав, не рассадить кожу до кости, ударившись об острый выступ…

Внезапно Арин остановилась и подняла руку – внимание!

Они стояли на краю достаточно высокого обрыва. Скала уходила вниз, открывая глазу неширокое ущелье, на дне которого клубились непроницаемо темные тени, словно кто-то налил туда чернил.

Дядя Рувим ловко проскользнул мимо племянника и замер над провалом, высматривая дорогу. Арин негромко заговорила с ним на иврите, и Шагровский уловил только одно знакомое слово «нахаль»^[11]. Профессор кивнул и поднял голову к небу, будто принюхиваясь, повел носом из стороны в сторону и поморщился. Из последовавшей за этим тирады Валентин не понял ни слова, зато Арин произнесла «беайОт» – проблемы – и несколько раз энергично выплюнула интернациональное «shit».

– В чем дело, Рувим? – спросил Шагровский тихонько. – Что-то стряслось?

Дядя пожал плечами.

Он взмок от пробежки по скалам, и от рубашки исходил резкий запах пота.

– Пока ничего. Арин говорит, что внизу ручей. Она слышит запах воды.

– И все?

Профессор отхлебнул из фляги, прополоскал рот, проглотил теплую влагу и покачал головой.

– Нет, не все. Я тоже слышу запах влаги, но не от ручья. Я эту воду затылком чувствую, последние два часа ноет не переставая – сегодня может быть дождь. Удобная штука – метеозависимость!

– Ну и прекрасно! – обрадовался Шагровский. – Дождь смоет следы!

– Сейчас апрель, – вмешалась Арин. Она начала говорить на русском, но тут же перешла на английский, так было легче сформулировать мысли. – В апреле дождь может быть сильным. Особенно сильным. Даже не дождь, а … настоящая суфА!

– Буря, – подсказал Рувим. – Настоящая буря! А настоящая буря в этих местах смывает не только следы… На иврите это называется шитафОн – что-то вроде наводнения. Вода скатывается с гор и сама выбирает русло. Или пробивает его себе. В принципе, она может легко подняться и до того места, где мы стоим, все зависит от того, сколько ее будет и как соберутся потоки.

Валентин с недоверием посмотрел вниз, в приоткрытую пасть провала.

– Будь уверен, – подтвердил дядюшка. – Я вовсе не шучу. Обычно буря длится несколько часов. Сначала приходит хамсин, а уже потом начинается ливень – настоящий, с молниями, громом! Все ущелья, что мы видели за эти дни, это русла, пробитые водой в скалах. Обратил внимание на камни с наш джип величиной? Их тоже принесли потоки! Поверь, воды будет много, очень много! Гораздо больше, чем надо нам для того, чтобы скрыться…

Арин на мгновение положила руку на плечо Шагровского, нашла глазами его глаза и ободряюще улыбнулась.

– Нам надо вниз, чтобы успеть, – сказала она по-русски. – Ходи аккуратно, Вэл…

– Успеть куда? – с недоумением спросил Шагровский. – Зачем нам вниз, если там вода? И будет этот ваш, как его… шитофонОт?

– Поверху мы не пройдем, – отозвался дядя. – Все изрезано ущельями, так что если мы не научимся летать или на крайний случай, планировать через многометровые провалы, то дальше у нас путь только по руслам… Наводнение? Наводнение, конечно, страшно… Это я не спорю… Но мы с вами знаем о наводнении, а вот те, кто идет за нами, наверняка не знают. Так что одно преимущество у нас есть! Выберемся, Валек, не волнуйся – выберемся… Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмоер: нет в мире жопы, которая нам не по плечу! Уж в чём в чём, а в жопах Беня разбирался виртуозно… Можешь мне поверить!

Издалека донёсся глухой рокот, словно на огромный барабан бросили пригоршню мелких камешков. Рокот возник на юге, за линий горизонта, прокатился над неровно освещенными скалами, отражаясь от стен ущелий и валунов, и замер, зацепившись за спящую в тени тьму, оставив после себя гудящее настороженное эхо.

А потом из пустоты вдруг пахнуло горячим. Воздух на мгновения наполнился запахом раскаленного песка, сухой мелкой пылью и жаром, как из духовки. Шагровский даже ощутил, как сворачиваются, подгорая, волоски на бровях и в носу, но тут же все стало на свои места и снова стало легко дышать.

– Хамсин, – произнес Рувим с отвращением. Он вглядывался в темноту, словно стараясь рассмотреть того, кто дунул на них горячим. – Черт бы его побрал! Хамсин! Он еще далеко, но скоро будет здесь! Быстрее, ребята! Вниз! Быстрее!

Иудея. Ершалаим.

30 год н. э.

Прокуратор был насуплен, более суров, чем до прихода Афрания, и вытирал вспотевшую голову куском мягкого полотна, смоченного в воде с лимонным соком. В воздухе все еще витал запах кожаной перевязи и пота.

– Что еще? – буркнул Пилат. – Мелочи отбрось, говори о главном.

– На праздники в Ершалаим прибыл тетрарх Иудеи Ирод Антипа, – проговорил секретарь быстро. – Он выразил вам свое почтение и передал подарки. Тетрарх надеется увидеть вас у себя в гостях сразу после праздника.

Пилат поморщился, как от зубной боли.

Антипу он не любил.

Никто не любил Ирода Антипу – ни братья, ни подданные, ни римляне. Из всех сыновей Ирода Великого он был больше всех внешне похож на отца и поэтому всегда вызывал у окружающих желание сравнивать его с великим родителем, но, увы, такого сравнения не выдерживал.

Он был сложен почти как отец, но за одним исключением: Антипа родился коротконогим, и из-за этого широкие плечи и могучая грудь воина смотрелись на маленьких ножках смешно, не по размеру.

Он унаследовал от Ирода черты лица крупной лепки, но и тут природа пошутила – острые скулы, крепкий подбородок, широкий лоб плохо сочетались с крошечным ртом-бантиком, почти незаметным под сенью крупного крючковатого носа.

И умом своим Антипа, как это ни прискорбно, явно не дотягивал до отца. Впрочем, никто из сыновей не мог сравниться талантами с мертвым царем Иудеи. И именно по этой причине вместо великого Царства Ирода в его бывших владениях нынче разместились три отдельных государства. Неспособный к разумному царствованию этнарх Архелай лишился царского титула еще при Цезаре Августе и отправился в ссылку в Галлию, а Иудея стала римской провинцией под рукой прокуратора.

Северной тетрархией – Трахонеей, Батанеей и Авранитидой – продолжал успешно править второй сын Ирода Филипп, а Ирод Антипа, не особенно утруждая себя государственными хлопотами (зато умея выбирать умных советников), владел Галилеей и Переей.

Так пожелал разделить царство Ирода Рим – и так было сделано. У Цезаря Августа имелись на то веские причины, и даже самые горячие сторонники единого Израиля не предоставили аргументов против такого императорского решения.

Оставить страну в управлении сыновьям Ирода Великого означало ввергнуть Израиль в многолетнюю гражданскую войну, в разорение, залить одну из главных римских житниц кровью. Особого доверия к Филиппу и Ироду Антипе Цезарь Август не испытывал, и унаследовавшего проблему вместе с властью императора Тиберия не было оснований поменять отношение к тетрархам. За каждым их шагом внимательно приглядывали римские чиновники, донесения которых шли как к Пилату, в Кейсарию Стратонову, так и в Дамаск, на стол наместника Вителлия.

Каждый из тетрархов прекрасно знал, чем может кончиться малейшее проявление своеволия и чем грозит преступное неповиновение римской власти, поэтому конфликты между тетрархами и Империей были практически невозможны, а малейшие проявления недовольства пресекались одномоментно – грозным окриком сверху.

Пилату был более симпатичен взвешенный и рассудительный Филипп, но тот редко покидал пределы своих владений, и ждать его в Ершалаиме не приходилось даже на Песах.

Напротив, Ирод Антипа находил удовольствие в путешествиях. Приезжая в столицу, заполненную праздничными толпами, словно рыночная площадь, он каждый раз считал своим долгом выразить свое уважение Пилату Понтийскому. Отказать ему в приеме прокуратор не мог, тем более, что Антипа всячески демонстрировал свою любовь к Риму и римскому образу жизни, следовал обычаям и традициям Империи куда как больше, чем обычаям своего народа и веры, а его столица Тивериада, мало похожая на иудейские города, носила имя в честь властвующего императора Тиберия.

Именно Ирод Антипа унаследовал от Ирода Великого страсть к строительству, и это было единственное его качество, признаваемое и друзьями и врагами как несомненное достоинство.

Да, Антипа не был умен, как отец, не был так уравновешен, как брат Филипп, но притом далеко не глуп и правил куда лучше томившегося на чужбине Архелая. Его мало интересовало мнение тех, кто не мог изменить его судьбу. А изменить ее мог только правитель Рима и его наместники, которых Ирод Антипа боялся настолько, что даже уважал.

Оба брата-тетрарха славили Цезаря, всячески выказывая свое расположение к нему, но в то время как Филипп вел размеренную, скучную жизнь праведника, лично вершил суд и разрешал споры мудро, подобно еврейскому царю Шломо, Ирод Антипа жил в свое удовольствие.

В его дворце играла музыка, лилось рекой вино, стояли статуи и постоянно звучал призывный женский смех. Что там говорить – он даже открыто жил с бывшей женой Филиппа – Иродиадой, без стеснения нарушая священные для евреев законы Мозеса, запрещавшие иудею брать к себе жену брата, пока она не овдовеет. Его откровенно льстивые манеры и сладкие речи, в изобилии лившиеся из крошечного рта тетрарха при встрече, приводили Пилата в раздражение, но положение обязывало не отвергать приглашение, и, справившись с брезгливою гримасою, прокуратор ответил на вопросительный взгляд секретаря:

– Обязательно, в любой удобный для него день. Напишите ему. Дальше?

Дальше пошли неотложные хозяйственные списки.

Гарнизонные дела, а гарнизон в Ершалаиме был невелик, решали Марк и Квинтиллий, но документы, касающиеся расходов на снабжение войска продовольствием и фуражом, на ремонт казарм и на работу оружейников, подписывал прокуратор. В очередной раз удивившись про себя сумме, истраченной на содержание кавалерийской турмы, Пилат подписал счета.

В сравнении с теми деньгами, что платились через Афрания шпионам и соглядатаям, наводнявшим улицы Ершалаима, гарнизонные траты казались мелочью. Но если бы люди Бурра не сообщали о каждом подозрительном писке в подворотне своему хозяину, вместо трех центурий и алы здесь пришлось бы держать как минимум легион. Так что пока арифметика складывалась Пилату на пользу.

С нескрываемым облегчением просмотрев последний пергамент, прокуратор приказал секретарю удалиться и снова промокнул голову и шею влажным полотном. Если повезет, то вскоре после полудня между колоннадами дворца начнет гулять легкий ветерок, он разгонит застоявшийся над горячими камнями воздух, и можно будет дышать. В Кейсарии он спасался у моря или в бассейне, наполненном прохладной водой. Хотя, надо сказать, дышалось в Ершалаиме легче, чем в Кейсарии Стратоновой – воздух был суше, а вечером, когда с гор спускалась прохлада, можно было даже замерзнуть во сне, если не прикрыть ноги легким одеялом. Прокула, не выносившая холода совершенно, спала, с головою накрывшись покрывалом из овечьей шерсти.

Вспомнив о жене, Пилат невольно улыбнулся.

Родители ее, люди богатые, но лишенные места при дворе и, соответственно, императорской милости, были счастливы выдать дочь за военачальника из рода всадников, фаворита командира преторианцев, делавшего стремительную карьеру. Странно, но случилось так, что женщина, отданная ему в жены по расчету и не вызывавшая сначала ровным счетом никаких чувств, сейчас – единственный человек, которому Пилат доверял абсолютно.

Хотя, подумал прокуратор, абсолютно – это слишком сильное слово. Абсолютно Пилат не доверял никому, даже себе.

Он вышел на балкон и, опершись о низкую балюстраду, с надеждой посмотрел на ярко-синее, режущее глаз небо.

Ни облачка.

Висящий в зените раскаленный шар здешнего неистового солнца.

Шум города, неясный, тревожный, как гудение в гнезде диких ос, едва доходил во внутренний двор Претории.

И все-таки в воздухе неуловимо пахло грозой. Она была далеко, очень далеко – возможно, что дождь хлынет с небес только через несколько дней, но то, что с севера на Ершалаим катится тяжелая грозовая туча, прокуратор мог сказать определенно. Он достаточно долго прожил в этой стране, чтобы уметь определить приближающееся ненастье по почти неуловимым признакам – особому дыханию ветра, по изменившейся дрожи раскаленного воздуха над каменными плитами мостовых, по отчаянному полету ласточек и стрижей над крышами.

Гроза приближалась. Он был в этом уверен.

Прокуратор убрал широкие ладони с перил и, переводя дыхание, отступил с пекла в спасительную тень залы.

Под мантией между лопаток покатилась струйка холодного пота.

Буря близко, но когда она грянет над городом, Пилат не знал.

Глава 7

Израиль. Иудейская пустыня

неподалеку от Мертвого моря.

Наши дни.

Карл замер, почувствовав на лице дуновение горячего ветра.

Замер и поднял руку, приказывая своему маленькому отряду остановиться.

– Что это было? – прошептал Морис, бесшумно скользивший справа от легата.

Карл покачал головой.

Лунный свет давал возможность различать не только жесты, но и выражение лиц спутников, но сильно портил картинку в окулярах ПНВ – глаза нестерпимо резало от ярчайшего зеленого света, заливающего визир, поэтому все четверо продолжали преследование, откинув приборы в положение «на лоб».

– Не знаю, – произнес немец едва слышно. – Но это мне не нравится!

Морису тоже не понравилось прилетевшее с юга дыхание. Опасность француз чувствовал кожей, на уровне инстинкта, и инстинкт подсказывал ему, что ничего хорошего от притаившегося в скалах великана ждать не приходится. А вот неприятности… Это да! Неприятностей можно не обобраться! И еще – этот рокот…

Среди двоих оставшихся легионеров Карла один, бельгиец по имени Ренье ван дер Ворт, воевал в составе Французского иностранного легиона и помнил, как приходит хамсин в районе Аденского залива. Он вспомнил и тут же насупился: об опасности надо было предупредить начальство. Хамсин – это не просто пыльная буря. Хамсин – враг, которого надо встречать во всеоружии, если, конечно, хочешь его пережить. Крайне желательно иметь укрытие. Нужны мокрые повязки, чтобы дышать. Нужны противопылевые очки. А, вообще, хотелось бы оказаться за пару сотен километров отсюда, потому что, когда буря навалится на их отряд, никому не будет сладко…

Ренье вспомнил ревущую и клубящуюся стену, налетевшую на их роту, набившийся в рот, в нос, в уши мелкий красновато-черный песок, гноящиеся глаза и постоянный мерзкий кашель, после которого на тропе оставались сгустки черной мокроты…

Вспомнил и содрогнулся.

Второй легионер из отряда Вальтера, датчанин по имени Ларс Йенсен, никогда не бывал в Африке и на Ближнем Востоке, но тоже насторожился, глядя, как замерли Карл и Морис, и как поводит носом, словно собака, уловившая след, его напарник.

Йенсен был испуган.

События последних двух дней заставили его задуматься, а насколько в действительности легки те деньги, что приносит ему сотрудничество с седым и молчаливым человеком, которого он знал под именем Вальтер. Участь, постигшая людей Кларенса, окончательно разрешила дилемму – ни одни деньги не стоили того, что случилось с этими ребятами! Ренье – другое дело! Он профессиональный наемник. Не то чтобы бельгиец много говорил, но по некоторым фразам, по тому, как он обращается с оружием, по его ухваткам можно догадаться, что ему многое пришлось повидать.

Йенсен тоже повидал немало – служил в бывшей Югославии, потом осел в охранной структуре в Исландии… Одно время его звали снова взяться за автомат, но Йенсен в профессионалы не стремился: воевать его больше не тянуло, ведь на войне можно и умереть! Он бы так и просиживал штаны за пультом в диспетчерской, пил пиво и в ус себе не дул, но случившийся кризис заставил его сняться с насиженного места.

Предложение Вальтера он принял в тот момент, когда понял, что ссуду на дом ему теперь уже не выплатить без помощи чуда, а чудо, как известно, нужно создавать собственными руками. Пусть работка была мутная, пахнущая кровью, но оплачивалась она превосходно! Буквально первых же двух операций хватило, чтобы забыть о финансовых проблемах и начать откладывать на черный день. Убивать, конечно, грешно, но Ларс считал, что убивает не он, а Организация – Легион. Он – всего лишь руки, не более. Только вот сейчас, когда жертвы оказались не так беззащитны, как случалось до того, Йенсен понял, что смертоносный Легион останется, а вот он, вполне материальный, конкретный человек, имеет все шансы умереть за не очень большие деньги. За сумму, которой его жене и двум детям не хватит даже на пару лет. Умирать Ларсу не хотелось – ни за деньги, ни за идею.

Из игры надо было выходить, и Ларс дал себе слово, что эта миссия – последняя. В конце концов, кризис почти закончился! Неужели он с его опытом и физическими кондициями не найдет себе работу в охранном бизнесе? Не может быть! Обязательно найдет! Только бы выбраться отсюда! Из этой страны! Из этой каменной пустыни! Подальше от непонятного старикана и его помощничков, умудрившихся за два дня оставить от смертоносного, не знавшего поражений элитного отряда жалкие ошмётки! Подальше от Вальтера, от маленького, похожего на обозленного хорька француза, появившегося из ниоткуда! Пусть сами подставляют свои головы под еврейские пули!

Но даже для того, чтобы сбежать, нужно было выйти из пустыни, а они все глубже и глубже уходили в лабиринты из выветренных скал, узких ущелий и каменистых троп. И там, в этом лабиринте, их ждало все что угодно, кроме спасения. Датчанин чувствовал, что за жизнь придется сражаться и, несмотря на заполнявший его естество животный страх, был готов зубами выгрызть свое спасение. Это был как раз тот случай, когда испуг делает из труса героя: Йенсен очень хотел вернуться домой.

Ренье осторожно и совершенно бесшумно приблизился к легату и зашептал что-то ему на ухо. Морис сделал вид, что совершенно не интересуется происходящим, на самом деле пытаясь расслышать хоть что-то – мало ли какие мысли придут в голову Карлу? – но немец сам шагнул к нему и заговорил, понизив голос до максимума:

– Ренье говорит, что приближается пыльная буря… Но от пыли еще никто не умирал, так, напарник?

В свете луны сверкнули керамические челюсти – Карл ухмылялся.

Морис кивнул и первым двинулся дальше. Из-под его ног рванул в сторону заспавшийся на теплом камне скорпион. За французом, ступая с осторожностью кота, двинулся Ренье, потом пошел Ларс. Тени заскользили по скалам, причудливо изгибаясь и множась на изломах каменных стен. Замыкала четверку массивная фигура Карла. Он шагал последним, и ночь смыкалась за его пропотевшей спиной.

В этот момент в километре от них профессор Рувим Кац, Валентин Шагровский и Арин бин Тарик начали спуск вниз по тропе, ведущей со склона в каменные реки Иудейской пустыни – они исчезли с поверхности, словно ушедшие в глубину аквалангисты.

* * *

Двигаться под прикрытием нависающих сверху скал оказалось сложнее, чем ходить по каменным осыпям. Склоны гор были ярко освещены полной луной, в то время как вниз свет почти не попадал. Помучившись минут десять и едва не свернув себе шею, Рувим все-таки включил трофейный налобный фонарик. Конечно же, с одной стороны яркий светодиодный луч мог демаскировать, но с другой стороны – двигаться без подсветки было вовсе невозможно!

Профессор занял позицию лидера и, стараясь как можно меньше крутить головой, повел своих спутников по высохшему руслу. Темп он задал высокий, только успевай, и идти за ним было непросто – приходилось повторять его маневры практически вслепую, ведь дорогу видели только дядя и, отчасти, идущая за ним Арин. Валентин же наблюдал только прыгающее впереди бледное пятно да спину девушки, которую надо было постоянно держать в поле зрения и повторять ее маневры так, чтобы не наткнуться на один из валунов, в изобилии лежавших на дороге.

Через полчаса такой ходьбы, более похожей на медленный бег с препятствиями, у Шагровского появилось желание застрелиться, только бы мучения закончились. Но к этому времени дядя заметил какую-то боковую тропку, взбиравшуюся на склон слева от них, и повел спутников по ней. Дорожка оказалась узкой, едва ли полметра в ширину, но вполне проходимой и куда как более удобной для передвижения, чем та, по которой они шли только что. Жаль, что счастье было недолгим – тропка спикировала резко вниз, отчего пришлось укорачивать шаг или вовсе переходить на приставной, рискуя слететь кубарем в облаке из щебня и пыли. Профессор выискал еще одну тропку, на этот раз изгибающуюся по правому склону.

– Ищите пещеры, – проговорил он, задыхаясь от бега. – Тут их много! Нужна такая, чтобы мы могли к ней подняться…

Пещер, действительно, было много.

Темные пятна рассыпались по склону ближе к гребням, там, где свободно разгуливал по скалам лунный свет. Но вот подняться на такую высоту могли только птицы, и спрятаться ни в одном из каменных убежищ оказалось невозможно.

Двигаясь, профессор соблюдал тот же принцип левой руки, что и раньше, выбирая крайние левые ответвления ущелий и дорог. Два раза им пришлось вернуться – боковые проходы оказались тупиками. Один оказался заросшим и диким, он никогда и не был сквозным проходом – в конце стояла осыпающаяся вертикальная стена, а вот второй образовался в результате недавнего камнепада, закупорившего узкое ущелье наглухо. Недавнего – означало минимум несколько лет назад.

Наткнувшись на препятствие, группа разворачивалась и шла до первого правого поворота, отматывая назад метры с трудом пройденного пути. Каждый возврат на основную дорогу стоил им десяти минут из с трудом завоеванной форы, и если бы погоня не петляла и не тормозила, разыскивая следы беглецов, то уже давно бы дышала им в затылок.

На самом деле, отрыв был больше, чем думали беглецы, но знать, что их преследователи двигаются так медленно, они не могли. Рувим заботился о том, чтобы найти пещеру, которая могла послужить убежищем или местом для засады. Он прекрасно понимал, что еще полчаса такого бега исчерпают его силы и изрядно утомят Валентина с Арин, а это значит, что делать остановку придется на открытом месте. Четверо против троих было бы неплохим раскладом, только вот приборы ночного видения и снайперская винтовка могли изменить расстановку сил не в пользу беглецов. Будь рядом с Рувимом бойцы его бывшего подразделения, те ребята, с которыми Египтянин совершал свои рейды, и профессор бы никуда не бежал – четверку, висевшую у них на хвосте, вырезали бы, как только преследователи сунулись в каменный лабиринт – без единого выстрела. Но рисковать племянником и девушкой Кац не мог и не хотел.

Нужно было найти укрытие! Нужен был ход, который бы помог одолеть противника, избежав потерь! Профессор слишком долго был военным, чтобы не понимать – боя без потерь не бывает. Слишком долго они обманывали судьбу, слишком долго им везло. И везение могло кончиться в любую минуту.

Беглецов и группу преследования разделяло расстояние в полкилометра, если брать напрямую, и вдвое больше, если считать путь по тропам. По идее, легионеры должны были догнать археологов в течение часа – дистанция неуклонно сокращалась по мере того, как Рувим и его спутники уставали больше и больше: где взять силы на третьи сутки погони?

Но находить следы на каменных россыпях становилось все труднее и труднее и, в конце концов Вальтер допустил ошибку, выбрав не то ответвление. Преследователи ушли правее, и ущелье, по которому они двигались, увело легионеров в сторону. Теперь группы двигались под прямым углом друг к другу, и все больше поворотов и каменных стен отделяло загонщиков от жертв.

Через час погони впустую немец понял, что потерял след и, выругавшись, уселся под стенкой, присосавшись высохшим ртом к фляге. Нужно было возвращаться к месту, где след был потерян, или искать проход, ведущий восточнее того места, где они находились сейчас. В том, что группа профессора находилась к востоку от него, Карл был уверен и, что странно, не ошибался. Трое беглецов действительно находились восточнее… Взмахнув рукой, немец повел своих спутников вперед, внимательно разглядывая скалу слева. На экране GPS проходы были обозначены, значит, хотя бы один из них существовал в действительности! Боковой ход выведет его на выгодную позицию! Прямо наперерез старому еврею и его птенцам! Уж теперь Карл не собирался дать маху! Утро он встретит победителем!

Приблизительно в это же время Арин увидела вход в пещеру, находящуюся в пределах досягаемости. Для того, чтобы выдержать осаду, пещера не годилась, а вот чтобы пересидеть до того момента, как мимо пройдет погоня, и ударить преследователям в спину – была в самый раз! Оставалось не наследить и не указать врагам собственное расположение, что беглецы и постарались сделать.