Kitabı oku: «Год Змея», sayfa 4

Зов крови III

Первый рёв, вырвавшийся из его глотки, рассыпался ошмётками звука. Эхо разнесло их по чертогу, оставив таять в полумгле. Второй рёв накрыл дребезжащий воздух, будто волна, а третий – нахлынул и заполнил всё без остатка. Дрожали стены и пол, о которые билась медно-красная чешуя, и от ударов чешуйки смещались, выворачиваясь с кровью.

Его крылья неестественно выгнулись, и кости прорвались наружу. Сошлись под неправильным углом – будто человек свёл лопатки. Обе лапы содрогнулись, а когти оставили на камне глубокие борозды. Стальные драконьи мышцы начали расплетаться, как ленты, и расползаться в появляющиеся прорехи. Зубы старались закусить собственную морду – от нечеловеческой, бездонной боли.

Он смахнул лампаду, горящую ниже всех остальных, и жёлтый огонёк растёкся по его ломающемуся хребту. Пламя лампады было похоже на кляксу мёда, на каплю жидкого воска, но не обожгло его. Даже не сумело отвлечь. Золото расплылось по меди, вспыхнуло в наступающей темноте – и погасло. А драконьи кости продолжали выбиваться из суставов и рвать толстые слои чешуи и кожи.

Перевернувшись на спину, он взревел сильнее. Вымученно, чудовищно. Теперь он старался расцарапать не камень, а собственное брюхо, но не дотягивался ни задними лапами, ни распоротыми крыльями. И метался на полу исполинского чертога, оставляя под собой нити окровавленных, изломанных чешуек.

Хороша ли твоя доля, Сармат?

Луна над Матерь-горой врастала в самоцветное небо.

Если сложить все легенды, то в них нашлась бы крупица правды. Дракон обращался человеком в полнолуния – на одну ночь. В равноденствия и солнцевороты – на несколько суток. Драконье тело не боялось ни огня, ни железа, а человек был слаб. Поэтому перед летним солнцеворотом, когда чешуя спадала на самый долгий срок, Сармат убивал всех пленных, что жили в его чертогах почти год. Боялся, что рабы и жёны придумали, как его извести. И поэтому всё это время Сармата охранял его брат.

Каменный воин сидел перед входом в палаты, где дракон, клокоча от боли, пытался соскрести наросты с головы. Царапался, стелился по полу. Ярхо-предатель знал, что дни и ночи, когда Сармат был человеком, тянулись долго. Длиннее, чем обычно. Это – колдовство Матерь-горы, её проклятие, словно княгиня хотела налюбоваться сыном, пока тот человек, а не чудовище. Но для Ярхо не существовало времени. И боли – тоже.

Его руки – серая горная порода. У него окаменели даже волосы, заплетённые в косу до основания широкой шеи. Где-то внутри, за прочной, будто гора, кольчугой и слоями породы год за годом не шевелилось сердце. Ярхо участвовал в сотнях битв, но его тело ни разу не кровоточило. Оно не знало усталости, а сам он не ведал ни страха, ни пощады. Только глаза у него были похожи на человеческие, но с матовым блеском, будто у изваяний, и зрачками, двигающимися чуть медленнее, чем у живых. Ярхо-предатель был силён и крепок, нетороплив, но умел отзываться на мельчайшие изменения вокруг него и оставался прочным щитом и смертоносным оружием.

Драконье горло Сармата издало оглушительный рык и лопнуло, будто по шву. Прореха сползла ниже, перечертила брюхо и оборвалась у гребнистого хвоста.

Под пудами развороченной кожи – на животе, мелко дрожа, – лежал обнажённый человек. Превращений не выдерживала ткань, но не металл. Поэтому, когда человек поднялся, звякнули золотые зажимы на его семи огненно-рыжих косах. В его правой ноздре блеснуло золотое кольцо.

Человек шёл к Ярхо, и его колени подгибались. Сухопарое, до сих пор трепещущее тело блестело в свете лампад. Он неловко переставлял ступни и осторожно шевелил пальцами, словно вставший с постели больной. Человек повёл сначала одним плечом, потом другим, стараясь привыкнуть к телу. Согнул локти, вспоминая, как отвечает ему слабая человеческая оболочка, как в жилке у сгиба бьётся кровь – ничего не стоит её выпустить. Затем человек глубоко вдохнул, ощущая себя от позвонков до ногтей, от живота до моргающих в полутьме глаз. Они видели хуже драконьих, и человек казался себе почти слепцом. Он взял лежащую у входа в палаты одежду, вдел ноги в порты, а руки – в расшитую узором рубаху. Затянул кушак пальцами, покрытыми у костяшек старыми ожогами. Поднял голову и, сощурившись, посмотрел на не шелохнувшегося Ярхо, державшего на коленях меч.

У Ярхо – широкие лоб и подбородок, выдающиеся скулы. Лицо же человека было у́же и выражало множество чувств. Этого камень не умел. Человек, до сих пор перекошенный от боли, криво, но одновременно весело и жутко улыбнулся, обнажив просвет на месте одного клыка. У него были подпалённые брови и ресницы, несколько пятнышек ожогов на шее и хитрые глаза, в свете Матерь-горы похожие на тёмный агат с медовыми прожилками.

– Здравствуй, братец, – произнёс Сармат и, едва не завалившись от усталости, смахнул за спину одну из косиц. Улыбнулся ещё раз и, стиснув кулак, ударил в плечо Ярхо. Несильно, чтобы не повредить хрупкие человеческие пальцы.

Ярхо перевёл на него взгляд, но не ответил. И медленно поднялся. Он был выше Сармата на полголовы и куда мощнее и шире: мышцы – базальт и гранит.

– Как тебе Гурат-град? Великолепно, верно? – Наклонившись, Сармат обул сапоги из телячьей кожи, красные, с медными бляшками. И прошёл глубже в чертог, у которого его дожидался Ярхо. Чертог был меньше того, где осталась лежать драконья чешуя – Сармат снова срастётся с ней, когда придёт время. – Кажется, он совсем не изменился с тех пор, как мы ездили туда с отцом. Нет, изменился, конечно, разросся… – Язык Сармата слегка заплетался. Глаза продолжали моргать на неожиданно ярком свету. – Были ханы, а стали князья… Но всё равно это наш старый добрый Гурат.

Самый кровавый город. Город, построенный на костях.

Малый чертог был вырезан из тёмно-сливового минерала. Своды, куда ниже, чем в большинстве палат, подпирали колонны в виде извивающихся змей со сложенными на спине крыльями. Часть чешуи на них переливалась серебром, часть – платиной. В глазницах чернели огранённые обсидианы. Змеи распахивали пасти и выпускали раздвоенные гагатовые языки.

Змеи, крылатые или бескрылые, умели шипеть, но не владели человеческой речью. Сармат всегда был словоохотлив и за дни, проведённые в драконьем теле, хотел наговориться всласть. Он хрустнул шеей и обвёл малый чертог неизменно прищуренным, не то пугающим, не то задорным взглядом. В чертоге стоял принесённый каменными слугами стол, а на нём – еда. В отличие от Ярхо Сармат нуждался в пище – он поднял кувшин, в котором плескалось тёмное тягучее вино: в Матерь-горе оно хранилось в привезённых бочках и пахло дымом и дубом. Сармат захотел плеснуть его в золотой кубок – он любил золото, как и красивые дорогие вещи, – но отвыкшая рука дрогнула, и вино разлилось по столу.

– Ты сжёг деревню? – нехотя спросил Ярхо. Голос – скрежещущий, словно неживой.

Сармат вскинул подбородок, с любопытством разжал маленькие человеческие пальцы и почесал щетину на горле – а у окаменевшего Ярхо и намёка на бороду не было. Глянув на брата, Сармат задумчиво переставил кубок и расположился на выкованном княжеском троне.

– Я похож на того, от кого можно откупиться серебром и зерном? – неровно улыбнувшись, спросил он. – Конечно, сжёг. – Драконий нюх Сармата улавливал запахи зерна и серебра так же, как и мяса. – Но ты ведь не об этом, неболтливый братец? Да, я не просил добить выживших. И не попрошу, потому что это пустая трата времени, и лучше направить твоих тяжеловесных людей на что-нибудь… более стоящее. Деревня в дюжину дворов – если кто там и выжил, то мелкая скотинка, забившаяся в амбар. – Он лениво взмахнул рукой в ожогах. – И это даже смешно.

Сармат многое находил смешным. Мелкие деревни, одинокие хижины на склонах Княжьих гор – они для него ничего не стоили. И он не мог относиться к ним серьёзно. Сожжёт одну – вторая решит прибиться к своей столице или придумает, чем заплатить. Но иное дело – древний Гурат, как и любой защищённый город, пославший дракону вызов. Тридцать лет назад их было много, сейчас – почти не осталось, но каждый раз это заслуживало и внимания и сил. Сармат поднял со стола кривой тукерский кинжал, украшенный резьбой.

– Кажется, это от какого-то хана. – Он смахнул с лезвия капли пролитого вина и осмотрел его вязким, неспешным взглядом. Сармат так смотрел на всё. На присланное оружие, украшения, свои палаты.

На женщин.

Ярхо-предатель знал, что в Матерь-горе эта ночь будет длинной. А в соседних деревнях, тех, что остались, её назовут ночью драконьей свадьбы.

А за десятками топазовых, ясписовых и сапфировых залов от малого чертога драконья невеста случайно порвала ожерелье. Нить лопнула, и горсть жемчугов рассыпалась по апатитовым плитам. От стука Кригга побледнела и втянула голову в плечи, ожидая наказания – его не последовало. Будь она в деревне, её бы за такое оттаскали за косу, но сейчас на неё не обрушилась ни Матерь-гора, ни дракон, чьё сокровище она испортила, ни драконьи слуги – каменные марлы и сувары. Даже Малика Горбовна не повернула головы, хотя жемчужины подпрыгивали и катились, отзываясь под сводами пугающим эхом.

Казалось, княжна забыла о существовании Кригги. Она словно выплеснула то, что накопила в дни молчания, и погрузилась в свои мысли. Гурат-град был для Малики как нарыв. Тронешь – болит, потревожишь – брызнет зловонной жижей, а потом затихнет, продолжая отдаваться внутри тупой ноющей болью. Кригге стало стыдно. Да она нагрубила княжне! Кто Кригга такая – растереть и забыть, – чтобы так разговаривать? Кто дал ей право рассуждать о будущем Гурата?

Она то и дело бросала на Малику взгляды – смесь смущения и любопытства. В их деревне жили весёлые и строптивые девушки, про которых бабка говорила, что придёт время – и мужья их укротят. Сама Кригга хотела быть на них похожей, да ведь это неправильно, не по ней. Но гуратская княжна – не деревенская гордячка. Осанка, взгляд, речь – Криггу это и восхищало и пугало. На вид Малике было лет двадцать пять: в деревне – старая дева. Но, похоже, княжна могла позволить себе долго не выходить замуж.

Кригга зарделась. Любопытно, а кто к ней сватался? Какие красавцы-князья, какие статные воины? Ведь обязательно сватались. Малика Горбовна – не девчонка из Вошты. К тому же Кригга знала, что её младшего брата изгнали из Гурата. Значит, Малика стала бы великой княгиней – и правила бы. Жестоко, как и её отец, совершая ошибки, но так, чтобы дворяне трепетали, а слава Гурата звенела во всех краях. Для Кригги это было невероятно: её учили, что место женщины – за плечом мужа, но никак не на кровавом гуратском престоле. Кригга смотрела на Малику Горбовну, на её гордо поднятый нос, на чёрные глаза в обрамлении густых ресниц. И боялась встретиться с ней взглядом.

Кригга стеснялась мыться и переодеваться – она выбрала чудесное палевое платье. Его пышные рукава сужались к запястьям, а по центру, от ворота до подола, шли две широкие ленты вышитого узора: птицы и переплетения ветвей. Кригга чувствовала себя неуютно, пока перебирала серьги и кольца в сундуках, опасаясь, что княжна её высмеет. Но Малике Горбовне было всё равно.

Волна медовых волос небрежно рассыпалась по её плечам. Кригга успела разглядеть, что у корней они были чуть темнее, насыщеннее, а местами длинные пряди выгорели от солнца Пустоши. Завораживающее зрелище. Кригга терзалась смутными чувствами: ей хотелось и убраться подальше, и прикоснуться к княжне. Заплести её волосы в замысловатую косу. Может, даже надеть венец из закромов Сармата – нечто тяжёлое, с бронзой и цепями-ряснами. Тогда Малика стала бы вылитой княгиней с фресок на гуратских соборах: соколиный профиль, точёные черты.

Кригга глотнула воздуха и убрала в сундук порванное ожерелье. Поддавшись порыву, закрыла его яхонтовыми браслетами и юбкой голубого платья. Ей казалось, что ещё немного – и она лопнет, как жемчужная нить. От того, что заключена в толще горы и больше никогда не выйдет на поверхность. От того, что она видела дым над своей Воштой и, несмотря на то что старательно гнала мысль о расправе, всхлипывала время от времени. В неописуемой глубине Матерь-горы было просто страшно. И страшно было за мать и сестёр, за старую бабку, уже не поднимавшуюся с постели.

«Так будь что будет», – решила Кригга, стараясь выцарапать ужас из своего нутра. Злобный взгляд княжны – ничто по сравнению с этим.

– М-малика Горбовна, – запнувшись, позвала она. И княжна повернула голову в её сторону.

– Чего тебе? – Теперь в её голосе не было гнева. Только усталость и лёгкое раздражение.

Собрав волю в кулак, Кригга объяснила свою просьбу, а Малика ответила равнодушно:

– Заплетай. – Но Кригге показалось, княжна слегка смягчилась.

Подобрав нежный палевый подол, Кригга встала. У неё были ступни, большие для её возраста и худосочного телосложения, но она сумела найти в сундуке славные башмачки. Они стучали по плитам почти так же, как каблучки княжны. Кригга понимала, что волосы Малики Горбовны могут пахнуть только водой из недр Матерь-горы да дымом, но почти ощутила аромат мира, которым благословляли великих гуратских князей. Она знала, что князей помазывают миром, но не могла знать запаха.

Кригга заплетала волосы Малики, и это её и успокаивало, и разжигало новое любопытство. Княжна словно пришла из другого мира, мерцающего, как чрево Матерь-горы. Этот мир – многолетняя слава, древняя кровь и верные воины, которых воспоют в легендах. Это литые колокола на соборах, бьющие на княжеские рождение, свадьбу и смерть. Это величие, ладан и бархат, а не пряжа, коромысло и холстина. Не скот, который Кригге нужно кормить, и не сёстры, за которыми присматривать.

Криггу снова ужалила жуткая мысль о семье, и, не сдержавшись, она подала голос. Лишь бы не думать о горе. Лишь бы не бояться.

– Ты сказала, в нас нет злобы, – осторожно начала она, перетягивая косу алой лентой из сундука. – Но меня учили, что злоба не для женщин. Потому что их призвание – рожать и ласкать, а не ненавидеть.

Малика медленно погладила свою косу по всей длине. Кригга боялась, что княжна ей не ответит, но та задумчиво провела прокушенным языком по зубам – откуда Кригге было знать, что недавно она даже хотела разговорить старую вёльху?

– Ненависть – это сила, – прошелестела Малика. – Она разрушительнее любви и страха. Ты когда-нибудь встречала людей, вынужденных ненавидеть? У них внутри огонь – и не хуже драконьего.

– Он убивает их.

– Он даёт им мощь. А уж потом убивает. – Малика пожала плечами. – Если бы люди ненавидели Сармата больше, чем боялись, он бы давно был мёртв.

Бабка рассказывала Кригге много историй, и иногда в них встречались такие женщины, как Малика. Они растили сыновей для мести. Доставаясь завоевателям, резали их на ложе. Жгли дома тех, кто сгубил их род.

– Но вы же не только боитесь его. – Малика склонила голову. – Вы, жители деревень в Пустоши, называете себя княжьими людьми – такими, что живут в Гурате, Черногороде или в Волчьей Волыни. Но вы слушали степные сказки о том, как велик Сарамат-змей. Ох как он могуч, как опасен. Вы прятали в своих подполах тукеров, когда те зарезали моего старшего брата. Мой отец не выжег вас только потому, что решил, будто это был честный бой. И как тукеры, вы боитесь Сармата – и восхищаетесь им. Это отвратительно раболепное чувство.

И в Горбовичах текла тукерская кровь – одна из их прародительниц была ханской дочерью. Но жили они, как и все в Гурат-граде, по заветам Княжьих гор, – степь меняла их быт, но не костяк. И Кригга застыла: для их деревни Сармат действительно был внушающим ужас, жестоким, но божеством.

– А разве им не стоит… – Она поздно спохватилась.

– Восхищаться? – зло усмехнулась княжна. – Черви откупились тобой. Ты была им сестрой и дочерью, а они швырнули тебя Сармату. Вот они, ваши страх и обожание. Приятно?

Нет.

– Это спасло мою деревню.

– Уверена?

Нет.

– Но даже если спасло, не мерзко ли принимать подачку от такого, – Малика скривилась, – существа? Ты, кажется, любишь легенды. Кем был Сармат?

Кригга, устроившись у стены, подтянула к груди колени.

– Княжьим сыном. Тукеры говорят, что ханским. Но он обрёл великий дар.

– Он украл его. И пытался отнять власть у человека своего рода – а каждая власть от богов. Значит, он был мятежником и вором.

Кригга ждала, что Матерь-гора содрогнётся, но этого не случилось. И тогда задумчиво наморщила светлые брови.

– Но ведь и твои предки захватывали власть. – Увидев, как изогнулись губы Малики, Кригга забеспокоилась: – Разве нет?

– Хан Багсар позвал моего праотца, жившего на юге Княжьих гор, править в Гурате. Он сам окропил его лоб миром и сам подал ему венец.

Гурат недаром считался кровавым городом. Хан Багсар прибегнул к помощи могущественного чужака, потому что опасался собственных братьев. Первый князь, который даже не был прямым предком Горбовичей, разбил тукерские орды, уничтожил приближённых к престолу изменников и отстроил Гурат ввысь и вширь.

– Мой праотец убил хана Багсара, когда тот задумал от него избавиться, чтобы получить богатый город и усмирённую степь.

Степь недолго была спокойна. Тукеры не приняли новую власть, и кровь щедро оросила Пустошь. Поэтому в тукерском языке «ксыр афат», княжьи люди, ещё означало «захватчики», «враги». И сейчас в глубине степи существовали особые ритуалы. На праздниках тукеры сворачивали головы соколам – символу нынешних правителей Гурат-града.

«Если такая власть от богов, то очень злых», – подумала Кригга. Злых и великих, потому что, что ни говори, предки Горбовичей сделали «город ослепительных ханов» жемчужиной Княжьих гор, оплотом прославленных князей. Словно услышав её мысли, Малика спросила:

– А был ли Сармат достойным правителем?

Нет. Весёлым и жестоким – да. А достойным, какую легенду ни возьми, не был. Но Кригга решила, что не её ума дело отзываться о венценосных, и промолчала.

В Матерь-горе даже тишина казалась звенящей, дробящейся о самоцветы. Кригге постоянно слышались какие-то звуки – не то далёкий, едва различимый рык, не то шарканье ног и стук капель. Шорох, шёпот, дыхание в минералах… Поэтому Кригга верила, что Матерь-гора – живое существо.

– Мне рассказывали, у Сармата множество чертогов с сокровищами, – проговорила Малика. Не столько для Кригги, сколько для себя. – Я давно плутаю в горе. Я видела десятки залов, но с золотом и кристаллами – ни одного.

– Зачем тебе золото? – Княжна брала из сундуков только самое необходимое, и Кригга даже побоялась предложить ей венец с гуратских фресок. Малика подняла чёрные глаза.

– Где золото, там Сармат.

В Кригге шевельнулся ещё один страх, который она отчаянно старалась подавить. Платье, кольца, башмачки – придёт время за это платить. Придёт время, и Кригга встретит дракона, и тогда её не спасёт никакая молитва. Человек он или чудовище, божество или вор – не столь важно. Все вызывает ужас до холодного озноба.

– Ты… ты не видела его? – Кригга тут же осеклась. Она могла бы и догадаться.

– Нет. – И в этом «нет» не было страха. Только показное, небрежное равнодушие и взлелеянная в груди ненависть.

Ярхо-предатель убил отца Малики на её глазах. Сармат сжёг её великий город. И если дракон действительно бывает человеком, так, как говорят деревенские сказки, несколько дней, ночь или час – пусть заклинает мать, чтобы этот год не стал для него роковым.

Матерь-гора словно расправила огромную каменную грудь и легонько вдохнула: с грубо обтёсанного потолка посыпалась крошка.

Хмель и мёд II

Жёлтый лист сорвался с дерева и, кружась, плавно опустился на воду. Лутый небрежно отбросил его и запустил ладони в бочонок. Вода была студеная, речная, и Лутый так растирал лицо, что его уши и щёки покраснели. Судорожно выдохнув, он снова сложил руки чашечкой и плеснул на волосы. Капли потекли по шее и плечам в желтоватых крошках веснушек. Лутый, конечно, купался в реках вместе со всеми, но лицо мыл, только когда оставался один: нужно было снимать повязку.

– А, ты здесь, парень. – Оркки Лис подошёл к нему – жухлая трава похрустывала под потёртыми сапогами – и хлопнул ладонью по обнажённой спине. – Поторопись. Тойву ворчит, что солнце поднялось, а мы ещё не двинулись с места.

Лутый выпрямился, и вода побежала вдоль позвоночника. Взял подвешенную у пояса широкую повязку, осторожно расправил и закрыл почти всю левую половину лица. И только потом обернулся.

– Батенька, – улыбнулся он, тряхнув мокрой головой. – Ну не оставят же меня, правда?

Оркки Лис цокнул языком, выражая сомнение, и прошёл вперёд. Будто невзначай, опёрся о край бочонка и приблизился к уху Лутого:

– Разговор есть.

Лутый склонил голову, показывая, что слушает. Его правый глаз блеснул, как начищенная золотая монета. Оркки отодвинулся и взглянул в другую сторону.

– Тойву делает вид, что с бабой и словом не обмолвился. Отмалчивается, словно и не уходил шептаться – при всех нас. Хорош, нечего сказать.

– Шептались о драконьей невесте, – в тон ответил Лутый и поднял сброшенное под дерево льняное полотенце. – Глаз не дам, но зуб – пожалуйста.

О ком женщина откажется говорить при дюжине мужчин? Либо о себе, либо о другой женщине. Но Совьон едва ли резко потянуло на откровения, да и Тойву сейчас заботила лишь драконья невеста. Больше, чем собственная жена и все черногородские красавицы.

– Совьон сообщила что-то важное.

– Ну спасибо, – хмыкнул Оркки, а Лутый, вытершись, перекинул полотенце через шею и улыбнулся ещё шире. – Не скалозубь. Из Тойву об их делах ни звука не вытащишь. Совьон и подавно ничего не расскажет… мне-то точно. – Лутый кивнул. – Покрутись рядом с ней.

– Хорошо, батенька. – Лутый покорно склонил голову, а Оркки Лис отвесил ему неощутимый подзатыльник.

– Что за манера разговаривать? – возмутился он, но глаза стали довольными, словно у сытого кота. Оркки был старше Лутого на семнадцать лет и не отказался бы от такого сына, как он. Резвого. Внимательного. Хитрого. Тем более что своих детей у него не было.

– Прости, батенька, – вздохнул Лутый и собрался уходить, но Оркки преградил ему путь. – А разве Тойву не ворчит, что…

– Тойву подождёт. – Голос понизился до шёпота. В дороге редко находилась возможность поговорить без лишних ушей, поэтому Совьон и ловила предводителя у походного костра, а Оркки Лутого – у бочонка с водой. – Драконья невеста…

Лутый – задорный, улыбчивый парень, но любое упоминание о цели их путешествия заставляло его хмуриться и играть желваками. Сбросив наваждение, он потёр выемку под носом.

– Она слепая, – продолжил Оркки. – Странная. И, на мой взгляд, не слишком красивая. Я хотел просить тебя… найти кого-нибудь другого. Наш путь не лежит через деревни, но ты ведь изловчишься, Лутый?

– Не надо, – бесцветно ответил он и, словно говорил не с Оркки, посмотрел на синеющие впереди ели и кружащих над ними сорок. На палатку, скрывающую двух мужчин от посторонних глаз.

– Не надо? Ну, как знаешь.

Пастушью дочь это не спасёт, но вдобавок погубит какую-нибудь деревенскую девушку. И если за одну невесту их приданого хватит с лихвой, то за двух оно уже не будет выглядеть богатством, достойным величайшего из правителей. Хотя некоторые княжества, такие, как Волчьеволынское, отправляли Сармату по нескольку девиц, правда, редко. Раз в пять-семь лет. Но им хорошо – они сидели глубоко на севере.

– Уверен, что бельмяноглазая калека лучше весёлых дочерей кузнецов и сапожников? – мягко спросил Оркки Лис.

Отряду нужно всего лишь довезти дань до Матерь-горы, а Лутому с драконьей невестой дорога дальше, в недра. Лутый неосознанно потянулся к собственному горлу – через три месяца его пережмут широким рабским ошейником. Таким, как у Хавторы из Пустоши.

Сам вызвался. Не заставляли ни князь, ни дружинники. Кому, как не хитрому, юркому, весёлому Лутому, взять на себя эту роль? За свою жизнь он притворялся подмастерьем, лавочником, бродячим дудочником, сыном охотника и побочным отпрыском деревенского головы. Он лгал, извивался, смеялся, выкручивался, слонялся по Княжьим горам вместе с такими же оборванцами. А сейчас он выставит себя рабом, отправленным в дань Сармату-дракону. И будет делать то, что умеет лучше всего: наблюдать.

Оркки Лис верил в приметы и духов, но высмеивал саму мысль, что Сармат некогда был человеком. Тойву, второй и последний из отряда, кто знал о намерениях Лутого, предпочитал отмалчиваться. Скали захлёбывался ядовитой слюной, доказывая, что в Матерь-горе обитает оборотень. И некому было рассказать, как оно на самом деле. Лутый расскажет. Лутый выберется из Матерь-горы, но перед этим отыщет слабые места Сармата. И хоть бы, боги, хоть бы всё получилось!..

Лутый старался видеть мир глубже и ярче, чем другие. Он не считал Рацлаву-невесту писаной красавицей – да и понятие красоты было для Лутого необъятным. Но ему казалось, что она – сотканное полотно. Бельма, полнота, не очень густые тёмно-русые косы до лопаток. Молочно-белая кожа, красневшая и лопавшаяся на морозе. Перевязанные ладони, соболиные брови, прямой нос с широкими ноздрями. Плавные, ленивые движения и, конечно, свирель. Драконья невеста не красива и не уродлива: она такая, какой должна быть. И если дать ей зрение, тонкий стан или волосы до бёдер, её образ рассыплется, будто треснувший хрусталь.

А ещё есть в её свирели то, что заставило Совьон перешёптываться с Тойву. И если – когда, это лишь вопрос времени, – Лутый выяснит, что именно, если драконья невеста сможет ему не то что помочь, хотя бы не мешать, – зачем ему красть пугливых, миловидных, обманчиво-храбрых и глуповато-заносчивых девушек?

– Хорошо, парень, – согласился Оркки. Он понимал, что от этого решения зависит жизнь Лутого, и не настаивал. – Делай как считаешь нужным.

Он поскрёб щеку, испещрённую бороздками морщин – их у Оркки было не в пример больше, чем у Тойву, хотя предводитель был младше всего на год. Под одним из карих глаз пролегла складка, а пальцы начали привычно поглаживать остроконечную пшеничную бородку. Лутый хорош. Лутый ему как сын. Тяжело его отпускать.

Оркки Лис махнул рукой, развернулся и пошёл к своему коню. По жухлой траве заскрипели потёртые сапоги.

Все. Кончился лёгкий путь. За их спинами высился синий хвойный лес, а реки делали поворот к югу – оставалось лишь пересечь бурный Русалочий поток. Тёмная с голубым высверком вода, а над ней – лёд, распавшийся на тающие плёнки. Граница Черногородского княжества – дальше начинались чужие владения. Русалочья река была глубокая и быстрая, вброд не перейти. И даже не переплыть: говорили, на дне спали белокожие утопленницы, выбирающиеся на берег, чтобы погреться под луной и увлечь пригожих деревенских парней на мягкое ложе из водорослей.

Сильные пальцы Совьон запутались в чёрной гриве Жениха. Исполинская грудь коня колыхалась, а из прогалин ноздрей вылетал горячий воздух. Верный, грозный вороной: он чувствовал этот сладковато-гнилостный запах, смешанный с тиной и шелестом камышей.

Прежде чем пересечь реку по деревянному мосту и покинуть княжество, суеверный Оркки Лис спешился и припал к идолу, поставленному почти у самой воды. Вырезанный из потемневшего дерева Римеке, божок-хранитель, ростом был человеку по колено. Уходящие обмазывали сажей его искажённое личико и втыкали в землю ветки можжевельника и ежевики. «А девушке ты, значит, попрощаться не давал», – подумала Совьон. Но весь отряд мало интересовала судьба драконьей невесты. Довезти бы – и довольно. А вот их будущее… Воины наблюдали за Оркки Лисом, опустившимся на колено и державшим головёшку из костра. Он сделал всё как надо, оставил можжевельник и ежевику и, поднявшись, отряхнул руки.

– Едем.

Сказать им? Предупредить, что первый, кто окажется на том берегу, первым и умрёт?

Совьон знала, что ничего не скажет. Это её ноша. Порой ей открывались чужие судьбы, и она никогда не видела ни богатств, ни радости, ни любви. Только смерть. Первым на мост въехал Тойву – как глава отряда, и за ним медленно потянулись остальные. Совьон прикрыла глаза, а ворон на её плече закаркал и захлопал крыльями. Оркки Лис, державшийся позади Тойву, резко обернулся и прищурился.

Совьон замыкала шествие и стояла ещё у самого синего ельника. Не потому, что хотела, – Тойву приказал. А может, ослушаться? Ударить Жениха в бархатные вороные бока и первой, в десяток могучих прыжков оказаться на том берегу? Нет. Совьон чувствовала, что у Русалочьей реки бродит не её смерть. А значит, нельзя.

Неужели Тойву?..

Скали, молодой человек, которого болезнь точила изнутри, тоже ехал по мосту, но не рвался вперёд. Он пропустил прихвостня Оркки Лиса и замер. Выглянул за разбухшие перила – на тёмную воду, лижущую берега. Мост был достаточно широк, чтобы Скали никому не помешал.

– Блажь, – бросил он. Не то всем, не то прихвостню Оркки. Совьон знала, что тот называет себя Лутым, но это – не имя. – Да кто поверит, что здесь водятся русалки? Бабий трёп, – и скривился от омерзения. Скали опасался оборотней, а про русалок говорил так потому, что они женщины или когда-то ими были.

Конечно, трёп. Но если Совьон снова закроет глаза, то увидит тонкие девичьи ноги под мутной водой. Колышущиеся водоросли, пятна тлена, оборванные исподние рубахи. Ил, вплетённый в косы, рыбьи стайки под ключицами. Острые зубы, остатки губ.

У седого Крумра была смирная светлая кобылка, но на мосту через Русалочью реку она неожиданно понесла. Старик, охнув, перехватил поводья всё ещё крепкой рукой – и не сумел её удержать. Кобылка, вдохнув запах тины, испуганно заржала, забилась и, оттолкнув остановившегося коня Скали – ответом была жуткая ругань, – поторопилась к земле. Она обогнала коней Тойву и Оркки Лиса и, перемахнув через последние доски, перенесла хозяина на противоположный берег.

– Стой, дура! – Крумр натянул удила. Седые пряди хлестнули его по сильной спине. – Стой!

Светлая кобылка заржала ещё раз – жалобно и тихо. И остановилась, принявшись тревожно перебирать ногами.

– Ох, братцы, ну и дела. – Крумр вытер лоб медвежьей ладонью и облегчённо засмеялся.

Когда переправляли повозку драконьей невесты, за Крумром стояла уже половина отряда. Мост рубили под телеги, и поэтому Тойву не выпустил ни Рацлаву, ни рабыню. Скрипели колёса с запутавшимися в них веточками лесной герани, им вторил мост. Совьон видела, как рука отдёрнула занавеску и Рацлава выглянула наружу. Жадно втянула приречный воздух, подпёрла кулаком белый с ссадиной подбородок. Сегодня Хавтора одела Рацлаву в платье – красивое, но куда более простое, чем в первый день, и Совьон зацепилась за него взглядом.

У каждого человека имелись мелочи, открывающие его, будто свиток. У Тойву – сделанный женой оберег, у Оркки Лиса – потёртые сапоги с давней историей, о которой Совьон могла только догадываться. У его прихвостня – повязка на глазу и стебель дикого хмеля, иногда заложенный за ухо. Без сомнений, у драконьей невесты это – свирель, но было и что-то кроме. Совьон настороженно всматривалась. Она ведь почти поняла, почти…