Kitabı oku: «Черти в Париже»

ЧЕРТИТЕКТОРЫ

Часть: «ПАРИЖ, ПАРИС, ПАРЫЖ»

5. Язык – рупор мозга/вот и началось¹

– Кирюха, ну ты что? Ты придумал, как мы на кладбище поедем?

Это взъерошенный со сна Порфирий Сергеевич Бим–Нетотов сбросил ноги с постели, почесал, извините, кокушки и, без извинений, левую сторону голой – формой под петушка имени Буша – ляжки.

Под прозрачной цыплячьей кожей с намёками старческих пупырышков видна сеть ручейков, в которых когда–то текла кровь, но теперь вместо неё алкоголь пивного происхождения.

Соседей по койке рядом с ним нет.

И никто не прочёсывает местность с приспущенными брюками.

– Давно воскреснул? А я токо что.

– А я вижу.

Проснулся я на самом деле давно, и вовсе не умирал.

Я и не пил практически: против Бима я трезвенник.

И всегда – против некоторых сексуально озабоченных – сплю в дягилевской длины и красоты трусах.

Разве можно Париж просыпать?

Откусите себе язык только за мысль об этом!

Хоть язык не виноват. Язык – всего лишь рупор мозга.

Зато язык ещё и стрелочник, удобный, потому как крайний. Все его рельсы ко злу ведут, не к козлу, тем паче не ко Киеву, тем паче не к нынешней заразе.

Или наоборот: лучше «благостнейшего языка, но с маскированными словесями, и без оных, однакож со ужасеся щрёными оскорбленьями, наикрайняйшаго стрелочника также нетутя.

Грешен носитель ево. Повесить на нево вся. Самим очищатися.

И самово растянуть велми. Сделать с него барабан, чтобы бубнил по делу, а не яки как. Площадь его ровно с барабан, если проварить хорошенько с каустиком».

***

Жёнка – ещё до разводной процедуры – говорила: "Ты меня обижаешь".

Я удивляюсь: "Чем?"

Она: "Словами".

Я: "Ты суди по делам, что ты на слова обижаешься?"

Она: "А я всё равно обижаюсь".

Я: "Я же тебя даже не бью… как некоторые".

Она: "Нашёл эталон".

Так и разошлись: слово за слово, слова материализовались, и привет родителям.

Без языка ты и не жив, и не мёртв, как в русской извращенческой сказке про неголую и неодетую.

Или как у Буратины: с языком ты скорее жив, чем мёртв.

6. Утро в Париже

Утро в Париже это НЕЧТО.

Это романтичное зрелище!

Особенно если едешь не с этими обормотами – хотя и с ними уже свыкся – а с нормальной девчушкой, готовой целоваться в транспорте и на скамейке, прижимать себя к твоим бёдрам, хвататься за руки, щебетать дурь и любиться ежевечерне за три бутерброда на бегу, за бокал вина в бистро и один полноценный обед в день.

Это покупатель так думает. А девушки думают всяко.

Наши девушки такое могут себе позволить, ничуть не стесняясь такой мизерной – считай, обидной цены.

А то и не цена вовсе, а компенсация материи с энергией.

Просто в человечьем мире такие приняты физические эквиваленты.

Хотя, если рассудить по справедливости – билеты, гостиница тоже в счёт. В счёт энергии передвижения и потенции массы, а также обслуге на карман, и всё такое.

Так что и не особо дёшево, если трезво рассудить.

Кто ж с тобой – ещё немного и вовсе старым пердуном и дряхлым пижоном – будет чпокаться, если у неё у самой деньги на билет есть.

Даже и не поедет с тобой, если у неё есть деньги на билеты туда и обратно и для показа той таможне.

Та–Можня этим озабочена.

Эта Не–Можня ничем не озабочена.

А в Париже без денег можно прожить на обыкновенных деревянных скамейках – на львиных – из чугуна – подпорках.

Кушать из мусорки: живи поближе к Чреву Парижа и дело в шляпе. Хвостоff от моркоwi наедитесь до отвала!

А если русской тёлочке подцепить парня – пусть даже тёмнокожего – то и вообще хорошо.

Хотя деваху в количестве одна особь французы не пустят: с русскими девками тут труба.

Того и норовят нашенские девки навсегда остаться там в загранке: замуж за ихнего богатенького выйти, прописку получить, потом развестись и хапнуть чужого имущества.

ПМЖ, пмж!

Имущество лоха – его проблемы: хотел русскую – получи, а нахрен остальному Парижу лишний народец?

Тем более наши бабы по инерции требуют шубейку.

Мужики… Русские мужики эмигранты, так они вообще лишние. Они работу отымают у старожилов.

И, вот же черти, не хотят мести улицы! Всё норовят в писателей, в художнков, в бездельников…

Ладно, в бездельников можно.

Только не в бомжей, а наоборот пусть: живите в отелях–размотелях, тратьте тугрики ненаглядные свои непосильного труда на радость содержателям, откуда проистекают налоги народу. Всем парижанам!

Хе! Негры, по еврологике, выходит, лучше. Они и зовимы отовсюду, и поощримы работой: факты так говорят, не я.

Русскому устроиться трудно.

Я б и не старался.

И другой бы не старался: кто вечно в кабаке водку жрёт, мечтает об Америке, родину хает, а дезертировать слаб.

Дали б денег, он бы слинял.

Я б, на месте государевом, будучи русским Макиавеллой, дал бы ему денег: нехай бы проверил на своей шкуре.

Не обязательно в Америку: пусть начнёт с Парижа, с самой дыры, с чрева, с испод Монмартра, с попрошайки начнёт, с карманника, с сучки, если он с дыркой синей, а там как Моисей санкцьонирует.

Деве ж славянской прямиком на панель. Не все же – дочери олигархов или модели со сладкими устричками.

***

Стопоньки! Дабы не нарушать моральных устоев общества мы, вместо узаконенного, но долгого термина "лица африканского происхождения" взамен "негров", стали называть последних сокращённо и по–доброму: «Л.А.П.»

То бишь лапы, лапушки.

Такие «лапы» меньше кочевряжатся, а если и кочевряжатся, то только на предмет ущемления их прав. Они, дескать, тоже аборигены.

А если порассуждать, и начать не с верхнего неолита, а когда корабли изобрели и стали водить негров на цепочках: до Колизея, а обратно косточки их, то ещё и похлеще белых выглядят.

Они жертвы, выходит.

Европа им за это по гроб должна! Пусть кается, змеюка!

Именно разные приезжие, типа нас – провинциалов из Руси, гадят и смердят методом «где попало».

В метро и без приезжих очереди за билетами стоят плотно, засоряют телами вестибюль: зигзаг гуськом, нефритовый грифель фиг пропихнёшь меж ними.

И через шлагбаум приезжему не перепрыгнуть – тут же пожурят францозишки–аборигены, то бишь бабушки – дедушки ихние.

Зачикают белые воротнички, они такие все важные да кичливые.

Полицейского позовут, копа то есть.

Кто тут у них закладывает? – свои или приезжие?

Или лапушки? Вон их сколько топчет Париж.

Хотя нет: последовав нашему примеру, а нам некуда было деваться, нас поймало робометро, плавно перешедшее в жэдэ, а так нельзя с нашим типом билета, а нам–то откудова знать?

Спаси и помилуй ихних обезьянок: через защёлкнувшуюся вертушку стали сигать восприимчивые на всё новенькое молодые французики.

И смотрят на нас, как на героев, взорвавших патентное бюро.

А нам с Бимом с осознания невольной доблести: а приспичило просто! Никто не ложился животом на пулемётный дзот.

Приятно остаться просто живым, просто в Париже.

Взамен предлагали ордена. И чтоб не писали мемуаров о них. А нам дарового не нужно! И пишем себе мемуары. О них в том числе.

А вот хитрить с наполеончиками и останавливать гитлеров мы ещё в Москве умели.

Провожать их с почестями до самых их столичек тоже.

На то мы москали и сибиряки, и морды наши скифские.

Орду терпели: сотни лет.

А пережили Орду мирным почти путём: хан взял да помер, тут и пошла их кочевая империя в утиль.

Обзавелась Русь собственными царями вместо скопища князьков – по большей части либералов, терпил, приспособленцев. Такими словами их сейчас можно крыть.

Хотя, насчёт «собственных» царей, всякое говорят… иностранцы они неугомонные в этом смысле: ну не любят русских: с самого нового летоисчисления, что с них взять.

7. О матрацах

…Итак, скрутил я матрас в рулон и выставил в угол. Свернул в стопку простыни, добавил одеяло, и бросил всё в ноги Биму: а спал я на полу у самого балкона.

Как и обещал с испуга где–то в середине нашего романсеса.

На который намекал–намекал, аж взмок энд испАрился.

А если не намекал, а забыл намекнуть, то сейчас намекаю: писался таковый! По горячим следам!

А его величество Бим почивали по–человечьи – в мягкой койке на две персоны. Хотя нами предварительно рассчитывалось гуще. По крайней мере – как это говорится у хронических алкоголиков? – ага, вспомнил: «соображалось на троих».

Сыночка, естественно, как привилегированное существо, обладает coikus personale.

Возникает у вас вопрос. Что за групповуха там такая, мол?

Сильно что–то уж у них запутано.

Геи – сидоры – бляусек?

Да не парами, а всей мужской туристской группой?

Чересчур уж как–то это всё.

Но, честно скажем, Малёха в этот раз руки на коленку Бима не складывал: эта болезнь нежности к Биму проявилась позже. При пересечении Монголии. В одном из последующих годков.

О чём, может быть, когда–нибудь поведаю миру.

А, может, и не поведаю.

Скорей всего не поведаю.

Всё равно никто спасиба не скажет: ни в первом, ни во втором, ни в третьем случае.

– Ну, дак и что? – спрашивают продолжая, – грех это – трём мужикам в одной койке спать?

Отвечаю:

– В России – грех, а в Германии полно голубых клубняков: записывайся, плати вход. И шпаклюйся, и сосискайся. С кем хочешь, и чью хочешь. Можно вайфюрст, а можно и блэккотлет – без ограниченьев тут. И в Париже не грех… потому как этак дешевле выходит. ДЕШЕВШЕ, пацаны пидорасы!

Про пацанов я про тех, кто на последние кровные за границу едут, а то тут половина других пацанов уже слюни пустила и думает, что я щас порнуху в подробностях распишу – деньги вон уж из кошельков достают.

В очередь за книжкой встали.

Автор рядом с авторучкой – автографы писать.

Может, думают, и Эктову удастся «Вставить. На память».

Заместо получения автографа.

Вон там за стеллажом: вон того кисло… оп, книжного магазина…

А в нем теперь только одна «Астрель»: вместо замученной капитализмом, многогранной и всеядной «Угадайкниги».

Жесть!

И типа – раз он такой ловкий шалунишка – значит прямо тут можно брать за рога и своё в чужое совать.

А дома уж, когда отдохнут, для развлечения и завершения – сладок в сексе старикашка не только на бумаге, а больше в жизни – на страницы поттренчат. Так густо, будто бы на экран телевизора в Анфискином тренд–канале. И вытрут гнусный свой агрегатишко о цветной шмуцтитул. Словно об монитор.

Как Бим. Но никто не видел. Ни того, ни другого.

А словам правды нет. Видео покажи!

Ага, дождётесь!

Речь ровно наоборот. Как раз, чтобы было наоборот, я сделал именно такой брысь, какой 1/2Эктов обещал в какой–то главе.

Разницу надо различать: Одно Второй Эктов и я – это две больших разницы.

Тут он не соврал. Запомнил, падла, мою угрозу и страх: «с разными голыми Бимами не спать!» Я это хорошо помню.

Вот и устроился я рядом с балкончиком.

Вот и болтались всю ночь надо мной створка со стиркой (три «с» – повторяем ошибки 1/2Эктова).

– Тудысь–сюдысь! – это стирка, бельишко, носки на бечёвке.

– Скрып–скрип, – это манускриптит деревянная рама над головой. (скрипали появились позже, в Англиях, так то не о них).

Висит как разболтанная по старости гильотина. Вот–вот сорвётся с петель.

Она не снилась мне долго, так как я, слава Христу, не знаю её детального устройства.

Революционные ингредиенты. Первой французской революции!

Надо бы их знать сынам революций отечественных.

А ихние сыны пусть изучают нашу Великую Октябрьскую. У нас получился социализм – через кровь, конечно. А у них вышла гильотина, а потом император Бонопарт.

А не охота!

А не буду!

Так я и спал под эту «романтическую музыку старых номеров» и под «чарующий шелест ночных парижских такси».

Но: тьфу на этом, а то запахло. Чем–чем, говорите?

Не достоевщиной. Хэмингуэевщиной, вот чем!

Тупо разбудил обычный трамвай. Или ещё более обычный троллейбус: это я уже забыл – что там у них внизу было; надо будет в Планету–Землю посмотреть. Короче, взвизгнул там кто–то механическим методом.

Запомнил только машинёшку улепленную: сплошь зелёным – искусственным, конечно, газоном: живым–то оно было бы забавней; и с глазами она ещё была.

Остановилась под самыми нашими окнами: а мы на четвёртом этаже, почти под свесом кровли.

Чёрт! забыл вверх посмотреть, а там, наверное, было не всё так банально, как у нас на родине.

А здесь, ё–моё! Профилёчки! Жестяночки! Правильно загнуты!

Воронки все с завитушками, с дырочками, с зубчиками, с ромашечками. И то и сё, и всё другое.

В изобилии!

Как и полагается в их точёном евромодернизме.

А присмотреться, глядишь, ба: и надстроенная мансардёшка там. И наклонные окошки в ней. И флигелёк, и садик во дворе.

И на плоской кровле дамочка: в одних трусиках.

Кругом цветы какие–то: я не специалист.

Валяется!

А тут специалист.

Даже без бинокля могу определить: стрижено или брито.

И есть ли пирсинг в пупке.

И что на языке написано – рядом с бусиной.

И что награвировано на плече.

И что в ямках: догадлив потому что.

В центре Парижа она! Одна! Как в Мохенджодаро, читали таку штуку? Вот это да!

Ей можно помахать цветочком, только где его взять!

Машу рукой.

А она, возьми, да ответь!

Хоть у неё те самые праздники, и на работу она не пошла именно поэтому.

Ну, не захотела и всё!

Плювать! Эй, спускайся сюда!

Крассо–тыщща!

Тут что–то обвалилось за окном, а в коридоре раздались женские шаги.

8. Радуга и какашечки

Ба–бах! Всё вдруг окрасилось сепией. Флэшбэк!

Ненавижу флэшбэки. Путают они всё кругом.

Растворилась дверь и, не стуча, ввалила уже будто бы виденная где–то мною женщина.

Ополчились бабы мира и родные когда–то.

Ведь, хочу доложить, брошенки ревнуют и после брошения.

Ибо бросают их не в конкретную цель, а как бы на волю течения.

Их частенько прибивает назад.

Или они прицепляются к кому–либо: специально неподалёку, как к непотопляемому дереву.

И ждут–не дождутся момента, когда ты проплывёшь мимо. Лично. Гордой какашкой.

И тогда тебе всё припомнят, и скажут, что ты, мол, видишь, стал чванной, а не гордой какашкой, как ты себя обозвал.

А при мне мог бы стать деревом дубом, или даже лиственницей сибирской.

Которая в воде только ибунеет почище камня.

Венеция на них стоит, как и я, хоть я, то есть она, нежная липа розового женского рода. А плавает как божественный ноев плот непотопляем и без окон. Почти подводная лодка у Арарата.

И если б броненосец Потёмкин был деревянным, то не потоп бы сроду.

И в0рона бы с голубем не потребовалось бы, чтобы донести до мира ноеву правду: «Земля, мол, наголилась на месте Атлантиды» .

А тебе–мне уже пофигу. Потому что время моё–твоё кончилось, и ты–я, Тыя–мэн, плывёшь по точному адресу: туда, куда в итоге сплавляются все.

И даже крепкие с виду деревья, иногда называемые топляками, все мчат туда.

Хотя, чаще, топляки, когда приходит их время, становятся тяжёлыми.

Тогда один их конец заякоривается обо дно обло.

И это дело некоторое время не замечают.

Да–да, именно не замечают.

Как часто в мире случается: рак должен свистнуть. Самолёт обязан упасть, ибо штурвал в руках самоубийцы. Эка редкость, однакож бывает!

Космонавт обязан задохнуться, раздуться, вскипеть.

Парашют может порваться.

Плотину прорвать.

На Луну плюнуть свысока, всем смотреть в чёрные дыры.

Разогнать божественную частицу досмерти, до смерти человечества.

Корейцы должны тронуться, прицелиться, блефануть, а госдепу ответить невменяемо.

На Луну плюнуть… эх, эх. Снизу: как свысока: не мы за ней, а она вокруг нас. Вертится. Собачкой. Преданной–припреданной.

Собаке – лунной свидетельнице – хотелось заговорить с Анной. И велеть Анне лезть под поезд.

Дура–дурой, но хоть бы одна полезла, со своим потоком сознания, благодаря старикашке Толстому, что Война и Мир, и первее Джойса.

Главное, что не со всем человечеством велел Анне самоуничтожиться!

А для красоты прозы Льва!

Ибо застрелиться проще, и не так больно.

Пуля! Красавица! Выручалочка!

И кишки не намотает на ось, и башка не покатится по щебню.

Тогда женская красота из красоты становится голимым ужасом, мрачным комком оволошенным, косматым, благо не на палке носят, но всё равно детской пугалкой. Ну и Толстой!

Паскудник. Чё удумал!

Ибо поезд был в то время моден: так думал толстой–лев–заратустра, книжку хотел выгодней продать, вот и подтолкнул Анну. А железнодорожники ему приплатили… Пиар! Реклама жэдэ. Если не знать, что поезд был лёвиной поэтичной задумкой, с запахом хоррора, то так бы и думали, что Анна взята из газет.

Одни курзааааалы–вооокзалы с танцорками на столах, и с алкашами под столами чего стоят!

***

Итак, до тех пор топляки живут подводной неприметной жизнию. Хоронясь в бурунах. Пока другой конец, что ближе к ватерлинии, наконец, не пропорет днище или борт – значительного корабля.

С пассажирами.

Один из последних в ковчеге – министр водного транспорта, с бородой.

Не утоп, сука, но разозлился, и, как выполз живым на берег, то велел в телеграф, с криком «ну держитесь, русалки», фарватер чистить и выпрямлять по отвесу с линейкой.

Крепкие системы, надо отметить, они как топляки – неподвижные. Они скучают в застылости.

А какашечки – против их – могут плыть и плыть.

До самого устья, где холодныя воды, если на севере.

И солёные, если на юге.

А то и не торопясь: цепляются за кусты, болотят побережье.

В них любят останавливаться утопленники и набивать мёртвые рты указанной в протоколе опознания прелестью.

Ими питаются и птицы, и рыбы, и производятся микробы.

Это отличная польза миру паразитов.

А если повезёт, то их притянет какая–нибудь насосная станция.

Там их засосут, прохлорируют, ультрафиолетом подлечат.

А они ещё больше окрепнут, загорят, станут симпотными, как звёзды, и:

– Джонни, о, е! Та–та–та–та, татата. И обре тут муни, мунитет, тет а тет, оообре тут, обретут. Джонни, о, е! Сно ва за пу стят в жизнь, пустят в жизнь, пустят в жизнь. Джонни, о, е! Та–та–та–та, татата, та–та–та, татата татата.

Хорошая песня.

И музыка нештяк.

И по–русски шпарят.

Наша маериканская, брайтон–бичевская, жаннина, не дАрк, наша Жанна – наша ментальность. Наша мелодия.

Но, отвлеклись, однако.

9. Французские иероглифы

Сепия тут стала мигать. А местами облыжно, покровно походить на правду…

Радуга брызжет, распадается на запчасти: красные, зелёные, рыжие.

Каждый охотник желает знать где сидит… художница, едрёна мать.

Дамочка что ли? фазанистая, фасонистая, писает фасолисто, кладёт кучно в холст, не под куст: фас кучерявый! фаз! фуд! фас, зад, фа–сад, соль–ля–сисад, садо–мазо, маркиза, псина бульдожемордая!

Знаем–знаем, не надо нам втирать.

В спину.

Радугу. Самую что ни на есть обыкновенную.

Мы не лохи, как некоторые, у которых дома деревянные: сидятъ, ждут пожару на Михаила –архангела, так и будет, ей–ей.

Тьфу, чёб не сглазить.

А судьба, и никуда от неё!

Цвет – это всего лишь длины волн, хоть их и семь: это для удобств производства красок, а не от красоты зрелища разложения.

Потому и складываются цвета в очередь, а не как попало.

И на Марсе так же, и на Сатурне, только дивиться там некому пока что.

Не летал Леонов на Марс.

Да и спектр семицветный – не круглобанки для спины, а расхристанный, по косточкам, белый свет, на усмотрение глазом.

// Физика заурядная, ландау.

Свет – с лёгкой руки чьей–то – кванты, а не поток даровой солнечной энергии.

Да и Эйнштейн – не Эйнштейн, когда без жены, причём тут радуга с фазаном, хоть и еврей, далеко не фиолетовый, не голубой, а еврейский, обрезной, не Ландау с большой буквы, даже не Марк Зэт гетеросексуальный, на Джойса похож: один в один, если бы не новая типографика.

В жене его всё было дело.

Она писала еврейские формулы для всего мира, отдаваясь Эйнштейну–мужу с биологической частотой потребности.

И Её–моё–энергия, равная квадрату скорости дарового света, помноженной на массу разложенной на запчасти элементарной единицы – её рук и ума дело: честь ей и хвала, не в пример жулику Альберту.

Кто об этом знает? Да никто, кроме знающих Альберта не понаслышке.

Не каждая еврейская спина с подагрой.

Не каждый Альберт – Эйнштейн.

Зато каждая спина любого еврея заканчивается с началом задницы, и точной границы тех сопредельных территорий не прописано, разве что от копчика начать считать позвонки: так тож седьмой выйдет, вот же совпаденьице!

Те границы в деловом совершенстве знают лишь профессиональные экзекуторы, которым выдали рецепты лечения провинившегося – вруна и плагиатора. //

Хоть бы инициалы жёнины Эйнштейнище в формулу бы вставил, и то бы хоть какая–нибудь почётная дань была.

Отвлеклись. Отдохнули на физике жён и мужей израелевых.

Честно сказать, не любит автор израельчан: много врут, много средь их банкиров и ни одного жнеца, и ни одного сантехника.

Может и не так. Чем они питаются? Не одной же мацой!

Подруга одна – она русская – сообщает: евреи и еврейки по–особому пахнут. Ну и ну! Вот это хвантазия. Хотя кто его знает: я не принюхивался.

Единственная еврейка, с которой я имел некоторые дела, ну вы понимаете, вовсе не пахла по–особенному.

Зато она обожала воспроизводить позиции китайских иероглифов.

И, застывая в какой–либо позе, велела угадывать куда – для достижения гармонии – приставлять чёрточки и палочки, и с какой частотой натыкивать точки.

И я добросовестно учился её китайской грамоте.

Пыхтел, потел, доводил до совершенства.

После отмывали иероглифы. Под душем. Забрюхатела чертовка. Иероглифы это такой приёмчик был, как оказалось.

***

Итак, горничная, уборщица, официантка, явно не без национальности.

Что–что? Как это без национальности? Это дело надо поправить.

Мозг поправит, трепануто кивая черепом.

Кто же это входит к нам, так артистично?

Завтрак принесли в постель? Ух ты! Давай–ка его сюда! Ну и ножки! А фартучек! Вышивку оближешь: такие там перси намулёваны!

Кто тут был сервисом недоволен? Ах, это был наш дружище–недоросль Малёха!

Принюхиваемся.

Повеяло мюнихской рулькой: не может быть: мы в Париже!

Нос уточняет: фазан жареный.

Глаз неужто врёт: не официантка!

Не оплачен сервис.

Ошибочка вышла.

Не в тот номер меню подали.

Ну, и нарядец, однакож! Макензи Уоллес.

Врёт опять.

У цветах усё алых тами!

Будто токо что из Саратова.

Что не на Дону, но с казаками.

Которым что до татар рукой подать, что пароход с мели снять, не просушивая одежды.

Ибо запасного белья у матросиков нет: а так высохнут.

Запросто.

Легко.

Тащит–несёт.

Дамочка служивая.

Может отдаться.

Без тележки.

Или на ней.

Или под.

Если большая бы.

Руками с рукавами.

Несёт.

Несёт.

Поднашивает.

С под носом.

Подошла.

С серебрянным.

Не в виде частного исключения и проверки читателя на знание русского, а просто оловяного не было в буфете. Был только оловянный. А металл данный не фонтан, а номер в табличке Менделеева.

Всего–то.

Нет, не официантка.

Саратовка.

Разбойница.

Делает вид.

А под фижмой пистоль на резинке.

К каркасу привязан.

Всё–то мы знаем: читаем литературу потому как. Слизываем и наматываем.

А в литературе как: в литературе «враз дёрнет, наставит в секунду, и в минуту грабанёт». Цитирую у самого себя, так что в онлайнплагиате даже не ройтесь.

Или всётки она?

Настоящая постперестроечная диссидентка: не прошла в журналистику, устроилась как смогла, и то хлебушек, всяко лучше, чем пожилые запчасти чамкать и ойкать беспричинно.

В постреннесансных романах всё всегда так: неожиданно и некстати.

Плюя на сюжет, и на автора.

Бабы малоперсонажные, без перспектив, вылетают. Откуда–то сбоку–припёку.

Не по сигналу сверху: самостоятельно.

Дуры потому как.

Не стая фазаних, нет.

Одна.

Одна. Ещё одна. Раз–два–троилась. Степень, логарифм, синус.

И как–то на «Ф» распараболилось.

Мокро за шиворотом, а приятно затекает в грудь.

Вот что означает «фиолетово ей».

Тёплый это дождик, а сам холоднее синего: посмотрите сами спектр и убедитесь в какую сторону бежит Кельвина шкала.

Во: с Флейтой, млин!

Что ж они такое творят!

Саратовки эти!

С Угадайки–тож.

С Флейтой!

Чего ради творят?

Куда Флейту можно пристроить?

В какую дырку вставить, в какой род и рот, в какой институт благородных девиц?

Ладно, что не с Арфой припёрлась!

А то б!

На арфе и отымели бы.

И Арфу бы отымели, отколошматили б ей. Все ниццкие струны лазурные.

Ничего, что барин неумёха, зато возница дока – покажет брод дамин и юбку поддержит–подфорсит и фалды завернёт как надо, чтобы не мешали процессу.

Тут музыка: долгая, странная, басовая, си бемоль.

Что это?

Стали имать будто с саратовки начали.

А поднос из рук взять забыли.

Бьётся стекло в судорогах на кафельном полу.

Так по логике–то–с.

Такие теперь сочинители–с.

Всё бы им флейту даром сосать, извлекать содержимое, а в нотах ни бельмэ, и на дырочки не жмут, а их не одна, а несколько, и у каждой дырочки свой голос и бемоль, а ещё можно пальчиком муссировать дырочку, получится трель и кайф.

Ни черта не понимают: ни в музыке, ни в любви, ни в нотной грамоте, ни даже в дырищах не сориентируются.

Объекты самонадувательства!

Ах это музыка нашей планеты звучала так нештяк: за последние двести миллионов лет.

Ладно, ладно, замах оценили.

Автору зачёт. Но сильно после.

Режиссёру зачёт. Композитору двойка: за плагиат.

10. Разные француженки приходят во снах

– Ах, как глупо своёго дома не знать, – сказала голубушка Варвара Тимофеевна, а это была именно она – общезнакомая тёлка из XIX–го Таёжного Притона.

Флейта опять же, но махонька, вынимаема из сумочки.

Музыкантша. Прорвы своей: лучше б золотую дилду носила с моторчиком дребезжальным, с тремя скоростями и тросхуем–углубителем.

– Пришлось задирать подол у самой водосточной трубы, – сказала она: наивно, как в среднем веку, – а говорили, что в Париже теперь клозеты на каждом шагу. Какой век–то объявлен?

А алфавит мефодьев нынче моден чи–нет? Отстала я от цивили в тайге–то своей. Хорошо – дождит, а то и не знаю, что бы со мной приключилось. Неудобно как–то сухие тротуары мочить. В лесу оно проще: там валежник, мох.

Если быстро, то муравей не заметит, а сорока не растрезвонит.

Мы с Бимом молчим партизанами.

– А я к Ксан Иванычу, – говорит, – где он? Как нет? – самое время! Я с гостинцами к нему.

Должна я вам, кстати, сообщить на ваш вопрос, что ваш ненаглядный Ксан Иваныч вашу нумерную гостинку в Гугле нашёл. И позже ещё раз нашёл, – по приезду, так сказать, чтобы супружнице доложить своей ненаглядной certainty факты, так сказать. Нашёл и фотку – по вывеске, кстати, – и место вашей теперешной дислокации. Век–то номер двадцать один с Рождества Христова.

Порфирий замолк окончательно, засуетился, скуксился: не писатель он…

Засомневался в технологических возможностях века, и в прозрачных фижмах новой литературы, и в правильной дате начала исчисления.

Реалист херов!

Всё это мутно для него, и каждый король, мол, норовит по своему считать… чтобы наколоть соседа.

– Это я–то король, это я–то жулик?! Не прощу ему!

А–а–а, забыл, это не самое главное, а подспудно.

Главное: он же голый вниз от пояса. Пол Эктов писал это в своём романсусе. Прикрываться одеялком стал. Всей маскарадной прелести и новизны ситуации не понял. Тоже мне… герой–любовник.

Могли бы вдвоём этой Варваре Тимофеевне… Как давеча в Угадае этой… ну–у–у…

Стоп–стопарики!

– Голубушка, Варвара Тимофеевна, – вместо предложения ночной луны, звёзд, как дыр в занавеске рая, и вместо горячего сердца двадцать первого века стал оправдываться я.

А ведь я – не в пример уважаемому вами Ксан Иванычу – не только хотэль в Гугле нашёл, а ещё проехался на невидимом автомобиле.

И катался по городу, рассматривая фасады, до тех пор, пока не стукнулся головой о виртуальную ветку и в заблудшее расположение не встрял.

А там и Гугл издох: виртуалил–то я с места службы. А на службе для каждого назначен трафик. Все уже привыкли и стали в него вписываться без проблем. Начальство наше, поразмыслив, решило, что все уже стали честными людьми, и ограничение сняли.

Хренов им!

Тут Варвара Тимофеевна ойкнула, слово Бимовский сморщенный орган ей, видите ли, не особо понравился. Как бы не в строку шло. А её это колет.

Она поначалу вышла из барышень, а потом уж только завела себе Притон на отшибе, и набрала на службу разных диких Олесек.

От заезжих джипперов, батюшек с приёмными и своими детьми, набожных сестриц, колдунов, беглых каторжников, ролевых игрунов и нечисти местной теперь у неё отбоя нет.

– Голубушка! Мы идём! – кричат гости, только вывалившись с баржи. Пить начинают ещё с берега. Пока дойдут – а там всего–то идти триста шагов – ящика шампанского, а то и двух, в зависимости от пола народного и наличности цыган, как ни бывало.

– Ну, дак, – продолжил я, – искали честных, а нарвались на глупых. Я – не поверите – наивно тратил из общака и удивлялся: надо же, какой Гугл энергоНЕёмкий. Лишил всех коллег радости общения с Интернетом: на целый месяц. Ну и ладненько. Прожили как–то, хотя и позубоскалили поначалу.

– Как ладненько, – спросила Варвара Тимофеевна: говорит с одним, действует с другим: а у неё всегда так, и прилепляется к койке, рядом с Бимом, – простите, судари, можно я рядом с вами посижу? Или на минутку прилягу–с. Подайте подушечку–с, милейший, как вас зовут–с?

Бим подвинул испод подушечку: «Порфирий я, Сергеич».

– Устала–с я, Порфирий, как гришь, Сергеич? Ну–ну. Парижец такой большой городишко.

А мне: «Ладненьким не обойдётся, сударь, говорите правдиво: вас лишили работы, Егорыч, так ведь? Или наложили штраф? По–другому в нормальных фирмах не бывает».

– Простили меня, – говорю, – потому как дело шло к концу месяца, и даже денег с меня не взяли, хотя я предлагал излишек расхода оплатить со своего кармана. Может мне пора отвернуться от вашей картинки?

Тут Варвара Тимофеевна, забыв про меня, и не ответив вежливым «можете посмотреть наши шалости, а можете чуть погодя присоединиться», стала закидывать нога на ногу, широко, задница–то с барселонский квартал.

Фальшивый костыль в сторону.

А как только приподнялся край платья, показались кружева, и оголилась розовая коленка, так Бим стал валиться на неё и тут…

И тут Бим стал мной, а Варвара оказалась Маськой.

Прорезь у Маськи нежная, белая и тонкая, но не так как у Тимофеевны – обросшая рыжими волосами и труднодоступная – как дикая тайга (тайга ещё цивилизованной бывает, когда из неё делают музей с билетами), – а такая, как полагается молодым и неопытным девушкам.

Ужель то была Фаби?

Но тогда я ещё не знал Фабиного устройства

Значит, объявившееся чудо было–таки Маськой.

Расцвела девушка на глазах всего Интернета! И всего города. Ибо только она одна мылась в водном шоу в бабушкином бюстгальтере. А я был в амстерской майке, с красной амстерской блядью, силуэтом между букв.

Изображала серединную «А».

Для этого стояла на коленях и расставила ноженьки, а «А» долженствующая именоваться заглавной была буквой обыкновенной, вот так: «амстердАам».

Перекладиной у «А» была согнутая её рука.

Всё было изображено мастерски. Уровень верхнего неолита.

То есть лаконично в степени зае… то есть «здоровски».

И все смотрели на мою серединную «А» и мечтали её поиметь: даже не снимая её с меня, а просто вставить меж колен ей: и ведь попали бы, сволочи!