Kitabı oku: «Мэйдзин», sayfa 2

7

С правой стороны лица на щеке мэйдзина находились две крупные родинки, и бровь получилась чрезмерно длинной. Кончики волосков описывали дугу над веком и доходили до уголка глаза. Почему же на фотографии волоски оказались такими длинными? Но и брови, и крупные родинки придавали лицу мэйдзина нежность.

И все же длинные волоски меня встревожили, и вот почему. 16 января, за два дня до смерти, когда мы с женой пришли навестить его в «Урокое», супруга мэйдзина сказала:

– Да-да, я хотела рассказать вам о брови. – Она бросила на мэйдзина испытующий взгляд, а затем повернулась ко мне. – Кажется, двенадцатого это было. В жаркий день. Мы думали, хорошо бы ему побриться перед Атами, и позвали знакомого парикмахера. И вот он пошел на веранду бриться и вдруг сказал парикмахеру, что на левой брови длинный волос и трогать его не надо, это знак долголетия. Парикмахер тоже согласился, сказал, что это хороший знак и волосок он трогать не будет. Мэйдзин сказал, что Урагами в репортаже написал об этом волоске – у него такой глаз, все примечает, – хотя сам он раньше не обращал на свою бровь внимания. И с таким восторгом он об этом рассказывал!

Мэйдзин, как обычно, молчал, но по его лицу будто промчалась тень смущения. Мне сделалось неловко.

Но, впрочем, никто и не подозревал, что через два дня после этой истории о знаке долголетия и парикмахере мэйдзин умрет.

Конечно, длинные волоски в брови ничего особенного не представляли, но для меня они стали спасением. О том дне игры в Хаконэ, в гостинице «Нарая», я написал так:

«Супруга мэйдзина Хонъимбо сопровождает мужа и остановилась в гостинице. Госпожа Отакэ, мать троих детей, старшей из которых шесть, ездит туда-обратно между Хирацукой и Хаконэ. Все волнения и усилия этих женщин заметны невооруженным глазом даже профану. Например, 10 августа, на второй день игры в Хаконэ, когда мэйдзину нездоровилось, обе они побледнели, как бумага, и страшно расстроились.

Супруга мэйдзина никогда не присутствует во время партии, но именно в этот день она наблюдает за мужем из соседней комнаты. Сама игра ее не интересует. Она не отводит глаз от больного мэйдзина.

Госпожа Отакэ никогда не заходит в зал, где идет партия, и, не в силах справиться с чувствами, то бродит по прихожей, то останавливается. Наконец она пришла в комнату распорядителя:

– Отакэ все еще думает над следующим ходом?

– Да, ход непростой.

– Он всегда столько думает, но ему было бы проще, если бы он выспался прошлой ночью…

Всю ночь седьмой дан Отакэ переживал, продолжать ли играть с больным мэйдзином, и утром пришел на партию, так и не сомкнув глаз. Более того, в 12:30 настала очередь черных откладывать ход, но прошел почти час, а седьмой дан все думает. Игрокам не до обеда. Естественно, жена Отакэ тоже места себе не находит. Она не спала всю ночь.

Единственный, кто полон сил – Отакэ-младший. Это прекрасный молодой человек, которому пошел восьмой месяц. Если кто-нибудь задастся вопросом, каковы душевные качества седьмого дана, то будет достаточно взглянуть на этого малыша. В нем воплощен дух отца. Сегодня я еле могу смотреть на взрослых, но этот Момотаро²¹ – отрада для моих глаз.

Именно сегодня я впервые заметил длинный, почти в сун длиной, волосок на брови мэйдзина. Опухшие веки, выступающие синие жилы… Среди них этот волосок – тоже своего рода спасение.

Из гнетущей атмосферы зала, где проходила партия, я выхожу в коридор и выглядываю в залитый ярким солнечным светом сад, где по-модному одетая девушка безмятежно кормит отрубями карпов в пруду. Я не могу поверить, что и карпы в пруду, и игроки в зале существуют совсем рядом в одном мире.

Лица супруги мэйдзина и жены Отакэ осунулись и побледнели. После начала партии первая, как обычно, вышла в коридор, но сразу же вернулась и стала наблюдать за мэйдзином из соседней комнаты. Шестой дан Онода закрыл глаза и молча опустил голову. Наблюдающий за партией писатель Мурамацу Сёфу тоже в тревоге. Даже седьмой дан Отакэ молчит и не может прямо посмотреть на противника.

Вот открывают конверт с 90-м, отложенным ходом белых, затем мэйдзин, покачивая головой, играет 92-й ход, кири-тигаи²². 94-й ход занял у него много времени, 1 час и 9 минут. Мэйдзину нехорошо, он прикрывает глаза, смотрит в сторону, иногда опускает голову, будто сдерживая тошноту. Обычная его внушительность куда-то исчезла. Контуры лица блеклые, призрачные – может быть, из-за света сзади. Тишина в зале совсем необычная: стук камней на 95-м, 96-м, 97-м ходу отзывается как эхо в пустынной долине.

Над 98-м ходом мэйдзин думает больше получаса. Приоткрыв рот и помаргивая, он обмахивается веером, будто пытается раздуть огонь в глубине души. Неужели игра настолько серьезна?

В это время входит четвертый дан Ясунага и со всей искренностью отвешивает поклон, коснувшись обеими руками порога. Он преисполнен уважения, но игроки его не замечают. Четвертый дан почтительно опускает голову каждый раз, когда ему кажется, что мэйдзин или Отакэ вот-вот посмотрят в его сторону. Больше ему ничего не остается: перед ним как будто разворачивается схватка двух божеств.

Сразу после 98-го хода белых записывающий ходы юноша провозглашает время: 12:29. В половину первого необходимо отложить ход.

– Сэнсэй, отдохните, если вы устали, – говорит мэйдзину шестой дан Онода.

Седьмой дан, который только что вернулся из уборной, добавляет:

– Отдохните, если вам удобно. Я подумаю над ходом один. Обещаю ни с кем не советоваться, – и все впервые, кажется, смеются над его шуткой.

Оба сочувствуют мэйдзину и говорят это, чтобы не задерживать его за доской. Седьмому дану остается только отложить свой, 99-й ход, и мэйдзин свободен. Но тот склоняет голову, не зная, вставать или нет, и немного погодя отвечает:

– Я еще подожду…

Но сразу же мэйдзин поднимается и идет в уборную, а затем в соседнюю комнату, где обменивается шутками с Мурамацу Сёфу. За пределами зала он крайне бодр.

Седьмой дан Отакэ в одиночестве с усердным вниманием разглядывал мойо²³ белых в правом нижнем углу. Через 1 час и 13 минут он делает 99-й ход, который будет отложен – нодзоки²⁴ в центре доски.

Тем утром распорядители спросили у мэйдзина, где лучше продолжать партию – во флигеле или в главном здании.

– Я не могу гулять по саду, поэтому главное здание мне больше по душе. Но водопад в нем раздражает Отакэ, поэтому спросите у него. Сделаем, как он хочет.

Таков был ответ мэйдзина».

8

Длинный седой волосок, о котором я писал в репортаже, рос из левой брови. Но на посмертной фотографии длиннее оказались волоски на правой. Не могли же они так вырасти после смерти мэйдзина? Может, его брови всегда были настолько длинными, а камера тут ни при чем?

Впрочем, мне не стоило переживать из-за снимка. Камера «Контакс» и объектив «Зоннар 1,5» сработали бы как надо и без моих приемов. Объективу все равно, что перед ним: живое или мертвое, человек или предмет. Он не знает ни сантиментов, ни преклонения. Я ничего не испортил, и «Зоннар» сделал свое дело. Благодаря ему посмертная фотография мэйдзина получилась мягкой и четкой.

Однако мне показалось, что лицо на снимке выражает какие-то чувства, и это поразило меня. Я задумался, способно ли лицо умершего выражать эмоции. Ведь покойные ничего не испытывают. И я понял, что лицо на фотографиях казалось не мертвым, а будто спящим. И все же в каком-то смысле в этих посмертных снимках не было ничего живого или мертвого. Может быть, потому что мэйдзин вышел как живой? Может быть, это лицо пробуждало воспоминания о жизни мэйдзина? Или потому что это просто снимок, а не само лицо? Удивительно, что на фотографии я увидел больше мелких деталей, чем на самом лице. Словно изображение открыло тайну, прежде скрытую от глаз.

Потом я даже жалел, что сделал эти снимки. Может, зря я за это взялся, не стоило. Но, правда, они напоминали мне о необычной жизни мэйдзина.

Его лицо, простое и грубое, не отличалось ни красотой, ни благородством. Ни одну из его черт нельзя было назвать изящной. Сплющенные мочки ушей. Большой рот и маленькие глаза. Но благодаря многолетней выучке и мастерству за доской он представал во всем своем величии, и посмертные фотографии это величие передавали. В очертаниях закрытых, будто погруженных в сон век таилась глубокая печаль.

Но когда я смотрел на его грудь, его голова казалась кукольной, словно приставленной к телу в грубом кимоно с узором «черепашьи панцири». Это кимоно из Осимы, в которое его обрядили после смерти, не подходило по размеру и топорщилось на плечах. Создавалось впечатление, что ниже груди тело мэйдзина просто исчезает. Ведь врач в Хаконэ удивлялся: «Как он ходит?» Когда тело мэйдзина перевозили на автомобиле из гостиницы «Урокоя», то мне показалось, что у него одна лишь голова. И во время партии, пока он сидел, я первым же делом обратил внимание, насколько худые у него колени. На посмертных снимках я разглядывал только голову. И она казалась жуткой, будто отделенной от тела. Эти фотографии были лишены ощущения реальности – вероятно, оттого, что запечатлели трагическую развязку человека, который, забыв о реальности, отдал всю жизнь искусству. Лицо мученика, судьбой которого стала смерть. С прощальной партией мэйдзина Сюсая ушло его искусство – и прекратилась его жизнь.

9

Вряд ли хоть одна партия в истории го начиналась так торжественно: черные и белые сыграли по ходу, а затем был дан банкет.

День 26 июня 1938 года выдался ясным, несмотря на сезон дождей. По небу плыли легкие облачка. Зеленый сад гостиницы «Коёкан» в Сиба сиял, словно умытый дождем, и кое-где под ярким солнцем блестели бамбуковые листья.

В приемной на первом этаже, перед нишей-токонома, встали игроки – мэйдзин Хонъимбо и седьмой дан Отакэ. По левую руку от мэйдзина стояли еще трое: игроки в сёги, мэйдзины Сэкинэ XIII и Кимура, а также мэйдзин рэндзю²⁵ Такаги. Всего четыре мэйдзина. Трое из них прибыли наблюдать за партией в го. Их пригласила газета, которая организовала это событие. Рядом с мэйдзином Такаги сидел я, репортер. По правую руку от седьмого дана Отакэ стояли главный редактор и издатель, за ними – директор и инспектор «Нихон Киин», три старших игрока седьмого дана, судья, шестой дан Онода и ученики мэйдзина Хонъимбо.

Перед собравшимися – все как на подбор в традиционных кимоно – выступил с приветственной речью главный редактор. Затем в центре приемной поставили гобан, и воцарилась тишина. Мэйдзин, как обычно, подошел к доске и слегка опустил правое плечо. Какие же у него худые колени! Даже веер²⁶ казался больше. Седьмой дан Отакэ закрыл глаза и помотал головой.

Мэйдзин встал. Он держал веер, как старый солдат держит меч. Теперь он сел за доску. Кончиками пальцев левой руки он придерживал хакама²⁷, а правую слегка сжал. Подняв голову, он посмотрел вперед. Седьмой дан тоже сел. Поклонившись мэйдзину, он взял с доски чашу с черными камнями и поместил ее справа. Сделав второй поклон, он на некоторое время прикрыл глаза.

– Давайте начинать, – сказал мэйдзин тихим голосом, в котором, впрочем, чувствовалась ярость. Как будто недоумевал, к чему все эти церемонии. Может, ему не нравилась нарочитость седьмого дана? Или он хотел сразу же ринуться в бой?

Отакэ открыл глаза и снова зажмурился. Позже, в гостинице Ито, утром в день игры он станет читать Сутру Лотоса. Сейчас же он наверняка медитировал, чтобы успокоиться. Раздался стук камня. На часах было 11:40.

Вся публика сосредоточилась на том, что выберет седьмой дан Отакэ: новое или старое фусэки, хоси или комоку²⁸. 1-й ход черных оказался комоку в верхнем правом углу, – 17–4²⁹, – традиционным для старого фусэки. И этот ход разрешил одну из главных загадок партии.

Мэйдзин, положив руки на колени, смотрел на доску. Под яркими вспышками фотографов и кинооператоров, снимавших фото- и кинохронику, он, будто никого вокруг не существовало, сидел, сжав губы так плотно, что те даже выдавались вперед. На моей памяти это была третья партия с участием мэйдзина, и каждый раз, когда он садился за доску, я ощущал тихое дуновение, которое буквально освежало и очищало все вокруг.

Прошло пять минут, пока мэйдзин собрался сделать ход. Он будто забыл, что ход нужно отложить.

– Вам нужно сделать отложенный ход, – сказал седьмой дан мэйдзину. – Но похоже, вы очень хотите поставить камень на доску.

Секретарь «Нихон Киин» отвел мэйдзина в соседнюю комнату. Закрыв фусума³⁰, мэйдзин записал 2-й ход белых и положил в конверт. Отложенный ход недействителен, если кроме игрока его видел кто-то еще.

Затем мэйдзин вернулся к доске.

– Воды нет. – Он послюнявил пальцы и запечатал конверт, затем подписал его. Седьмой дан Отакэ оставил подпись ниже. Конверт положили в другой конверт, побольше, затем распорядитель поставил печать, расписался и положил его в гостиничный сейф.

На этом первая встреча закончилась.

Кимура Ихэй, который хотел сделать фото для заграничных изданий, позвал игроков к доске. После все расслабились, и почтенные игроки седьмого дана собрались вокруг доски и камней. Они спорили о толщине белых камней – три буна и шесть ри, а может, восемь или девять? – пока Кимура, мэйдзин сёги, не сказал:

– Лучшие камни. Разрешите потрогать? – и взял целую горсть.

Многие игроки принесли свои доски для игры в го. Ведь даже один ход игроков в такой партии сделал бы честь любой доске.

После небольшого перерыва начался банкет.

Тогда мэйдзину сёги Кимуре было 34 года, мэйдзину Сэкинэ XIII – 71, а Такаги, мэйдзину рэндзю – 51, все по японскому счету.

10

Мэйдзин Хонъимбо Сюсай родился в 1874 году и за несколько дней до начала партии справил свое шестидесятичетырехлетие в скромном кругу, как и подобало в военное время. Придя в «Коёкан» перед вторым днем игры, он задумчиво спросил:

– Интересно, кто старше, я или гостиница?

Он также рассказал, что в годы Мэйдзи здесь играли восьмой дан Мурасэ Сюхо и мэйдзин Хонъимбо Сюэй.

Игра началась в зале на втором этаже, отделанном в элегантном стиле времен Мэйдзи, где от фусума вплоть до резной панели рамма все было украшено узорами из алых осенних листьев – коё, в честь которых назвали гостиницу; и даже на ширме бёбу с позолотой красовался изящный осенний узор из листьев в стиле школы Корин. В токонома³¹ стояли аралия и георгины. Из зала в восемнадцать татами³² виднелась соседняя приемная в пятнадцать³³, поэтому это украшение не выглядело чрезмерно пышным. Георгины слегка подвяли. Кроме время от времени подававшей чай девушки со старинной детской прической тигомагэ³⁴ и заколкой-кандзаси в волосах, никого в зале не было. Из репортеров я оказался единственным, и я же один наблюдал, как веер мэйдзина отражается в черном лакированном подносе со льдом.

Седьмой дан носил кимоно с гербами из черного шелка хабутаэ³⁵ и поверх него накинул хаори³⁶, а мэйдзин оделся менее формально, ограничившись только кимоно. Доска тоже была другой.

Вчера, в день открытия, черные и белые сделали по одному ходу, а настоящая битва начиналась сегодня. Размышляя над 3-м ходом черных, седьмой дан Отакэ то обмахивался веером, то сцеплял руки за спиной, то, положив веер на колени, опирался на него локтем и поддерживал щеку ладонью. И пока он думал, мэйдзин вдруг задышал громче. Его плечи заметно двигались от этого дыхания. Но оно было нормальным. Регулярным, как движение волн. Я услышал в нем какое-то страстное напряжение. Как будто что-то овладело мэйдзином. Но сам мэйдзин этого не замечал, и я сам даже ощутил стеснение в груди. Но уже довольно скоро дыхание мэйдзина снова естественным образом выровнялось. Теперь он дышал спокойно, ритмично. Может, это был духовный призыв мэйдзина к бою? Прилив бессознательного вдохновения? Или же его боевой дух и энергия слились и открыли ворота в очищенное состояние полной отрешенности – самадхи? Не это ли делало мэйдзина непобедимым?

Перед тем, как усесться за доску, седьмой дан Отакэ вежливо обратился к мэйдзину:

– Сэнсэй, я прошу прощения, если стану отлучаться во время игры.

– Я тоже. Ночью мне иногда приходится выходить трижды, – сказал мэйдзин, и я удивился тому, что мэйдзин, видимо, не осознавал, насколько чувствителен Отакэ.

Сидя за рабочим столом, я пью много чая и часто отлучаюсь по нужде, а еще у меня бывает понос от нервов. Однако седьмой дан Отакэ страдал этим в высшей степени. На осенних и летних турнирах «Нихон Киин» только он держал рядом глиняный чайничек и прихлебывал большими глотками простой зеленый чай. Го Сэйгэн, достойный противник седьмого дана, тоже страдал за доской от похожего недуга. Я как-то подсчитал, что в течение четырех-пяти часов партии он вставал более десяти раз. Но хотя шестой дан Го не пил столько чая, каждый раз, когда он выходил, через некоторое время из туалета неожиданно доносились звуки. Седьмой дан Отакэ не только ходил по малой нужде. Удивительно, но он оставлял в коридоре хакама и даже развязывал пояс-оби.

Через шесть минут размышлений Отакэ сыграл 3-й ход черных и быстро поднялся:

– Извините.

Он снова поднялся, когда сыграл 5-й ход:

– Извините.

Мэйдзин достал из рукава кимоно «Сикисиму»³⁷ и медленно закурил.

Обдумывая 5-й ход черных, седьмой дан Отакэ то клал руки за пазуху кимоно, то скрещивал их, то клал на колени, то сдувал невидимые пылинки с доски, то переворачивал один из белых камней мэйдзина лицевой стороной. Если у белых камней было две стороны, то лицевой могла считаться та, что без полосок, как у раковин-хамагури, но мало кто обращал на это внимание. Иногда седьмой дан Отакэ переворачивал белый камень, который мэйдзин невдумчиво положил на доску.

Порой во время партии седьмой дан Отакэ полушутливо замечал:

– Сэнсэй, вы так тихи, и мне приходится молчать вместе с вами. Но я предпочитаю шум. Тишина меня нервирует.

В течение игры седьмой дан часто шутил и каламбурил, не всегда удачно, но мэйдзин невозмутимо молчал. Поэтому все остроты седьмого дана пропадали впустую, отчего он чувствовал неловкость и впоследствии стал вести себя более почтительно.

Быть может, профессиональные игроки ведут себя достойно в силу своей зрелости – или же молодые просто не следят за манерами? Во всяком случае, последние порой бывают чересчур развязными. На турнире «Нихон Киин» я как-то видел игрока четвертого дана, который в ожидании хода противника разворачивал на коленях литературный журнал и читал роман. Когда противник ходил, он поднимал голову, думал, делал свой ход, затем снова с безразличным видом принимался за журнал. Похоже, так он хотел позлить противника. Но вскоре, насколько мне известно, этот игрок четвертого дана помешался. Может, у него были слабые нервы, поэтому он не мог спокойно ждать, пока противник сделает ход.

Я слышал, седьмой дан Отакэ и шестой дан Го Сэйгэн как-то ходили к гадателю с вопросом, что нужно сделать, чтобы победить в го. Ответ получили такой: надо забыть о себе, пока ждешь ход противника. Некоторое время спустя шестой дан Онода, судья на последней игре мэйдзина Хонъимбо, не только выиграл турнир «Нихон Киин» без единого поражения, но и в целом продемонстрировал великолепное го. Примечательным было и его отношение к игре. Пока соперник думал над ходом, Онода тихо сидел, закрыв глаза. Он говорил, что пытался избавиться от желания победить. Вскоре после окончания турнира он попал в больницу и умер, так и не узнав о том, что у него был рак желудка. Игрок шестого дана Кубомацу, учитель тогда еще молодого Отакэ, тоже перед смертью показал невиданные успехи на одном из турниров.

Мэйдзин и седьмой дан выказывали напряжение диаметрально противоположным образом: незыблемость и движение, безразличие и нервозность. Мэйдзин погружался в го и даже не вставал, чтобы отойти в уборную. Говорят, что по виду игрока и выражению его лица можно понять, как идет партия, но к мэйдзину это не относилось. Тем не менее седьмой дан Отакэ, несмотря на напряжение, играл сильно и уверенно. Думал он долго, времени ему всегда не хватало, но, почти исчерпав лимит на ходы, он просил игрока, который их записывал, называть секунды, и за последние минуты игры делал сто или сто пятьдесят ходов с такой быстротой, что нервировал своего противника.

Седьмой дан то вставал, то садился – так он готовился к битве, как мэйдзин – тяжело дыша. Однако та волна, в ритме которой опускались и приподнимались узкие плечи мэйдзина, впечатляла меня. Как будто я делался невольным свидетелем неведомой даже ему самому тайны, секрета вдохновения, чистого и незамутненного.

Теперь я полагаю, что это мое впечатление было ошибочным. Возможно, у мэйдзина просто болела грудь. С каждым днем его болезнь сердца ухудшалась, и вероятно, в тот день он ощутил первый легкий приступ. Я не знал об этом, поэтому и ошибся. Но похоже, сам мэйдзин о своей болезни тогда тоже не знал. Он мог не замечать того, как дышит. И, не выказывая на лице ни боли, ни страдания, он ни разу не коснулся груди.

Отакэ потратил двадцать минут на 5-й ход черных; мэйдзин – сорок одну на 6-й ход белых. Пока что этот ход занял больше всего времени. Сегодня решили, что отложенный ход будет делать тот игрок, чья очередь наступит в четыре часа пополудни; и когда седьмой дан Отакэ сыграл 11-й ход черных без двух минут четыре, мэйдзин не уложился со следующим ходом в две минуты и отложил его. 12-й ход белых мэйдзин записал в шестнадцать часов и двадцать две минуты.

Погода с утра держалась хорошая, но небо заволокло тучами. Через несколько дней в Канто и Кансае разыгрался шторм.